– Я, кажется, подвел тебя, так как вопреки приказанию Правительства все-таки арестовал Нахамкеса.
Половцов не может скрыть своего удовольствия:
– Ах, как хорошо сделал! Большое тебе спасибо! Вот и прекрасно. Да я скажу Керенскому, что он отменил арест Стеклова, а я арестовал Нахамкеса, – шутит он, задает несколько вопросов о заводе Лесснера и исчезает[97].
Часам к 8 вечера с шумом и грохотом в комнату 3-го этажа Штаба доставляется Нахамкес. Молодежь волнуется, прибегает, сообщает, что Нахамкес выражает возмущение, как осмелились арестовать его, члена «исполнительного комитета всея России», требует к себе Балабина или меня.
– Как мне с ним себя держать? Я бы не хотел к нему выходить, – говорит мне Балабин.
Тогда мы условились так: к Керенскому идет он и ко всем многочисленным обвинениям, выдвинутым при первой попытке ареста, прибавляет еще и новое – укрывательство Ленина, которого разыскивало Временное правительство, а к Нахамкесу выхожу я по возвращении Балабина.
Последний является часа через два: «Керенский возмущен, приказал изъять от нас Нахамкеса и передать его на усмотрение прокурора Судебной палаты». Так. Замечательный жест, если принять во внимание, что Керенский знал и от Козьмина, и от товарищей министра о подготовляемых покушениях. Оценил ли тогда Нахамкес такую деликатность?
Иду к Нахамкесу. В большой комнате десятка два всякого рода солдат, ординарцев, несколько офицеров. Развалившись, у стола сидит Нахамкес. Я отпускаю двух конвойных солдат, так как бежать от нас немыслимо. Останавливаюсь среди комнаты и спрашиваю:
– Вы хотели просить меня о чем-нибудь?
На это Нахамкес развязно и не трогаясь с места:
– Но я просил вас прийти еще два часа тому назад.
Такая обстановка для меня недопустима: кругом солдаты, я стою, а он сидит, нога на ногу, откинувшись спиной к столу, локти назад на столе. Делаю вид, что не слышу его ответа.
– Так вот, если хотите со мной говорить, так потрудитесь встать, – делаю я ударение на последнем слове.
Вскакивает как на пружине. Характер этого господина известен не мне одному. Настойчивый нахал, старающийся все время сесть вам на шею, он тотчас же трусливо прячется, как только на него прикрикнут. Но это не мешает ему высматривать случая, чтобы снова полезть вверх до нового окрика. Так было у нас с ним несколько раз и в этот вечер.
Нахамкес брюнет, громадного роста, выше меня, широкоплечий, грузный, с большими бакенбардами. Делаю несколько шагов в его сторону и сразу же начинаю жалеть, что двинулся с места: по мере того, как я приближаюсь к нему, у меня все больше и больше начинает слагаться убеждение, что он никогда в жизни не брал ванны, а при дальнейшем приближении это убеждение переходит в полную уверенность. Положительно начинаю задыхаться и непроизвольно делаю шаг назад.
– Почему вы меня арестовали, невзирая на запрещение Правительства? – спрашивает Нахамкес.
Отвечаю ему прописными фразами самого подлинного демократического словаря:
– Я знал, что при старом режиме особые исключения делались министрам и членам Государственного Совета; но ведь при новых условиях, кажется, все равны. Почему я должен сделать исключение для вас?
Смотрю – не понравилось. Очевидно, расчеты на эффект перед аудиторией провалились, да и трудно уже обличать нас в «контрреволюции».
– Как? Значит, вы арестуете и члена Учредительного Собрания?
Я: Не понимаю, причем тут Учредительное Собрание?
Нахамкес: Да, но я член Исполнительного комитета Советов солд. и раб. депутатов всей России, член законодательной палаты. По крайней мере, мы сами так на себя смотрим, – спешит добавить он, видя на моем лице неподдельное удивление.
– Не знаю, как вы на себя смотрите, – начинаю было я, но нас прерывает дежурный офицер, который докладывает, что прокурор Судебной палаты Каринский спешно просит меня к телефону. Выхожу в коридор. На всякий случай делаю знак дежурному, чтобы понаблюдал за дверью и не выпустил: все же так спокойнее.
По телефону Каринский сообщает, что ему известно об аресте Нахамкеса, которого мы должны передать в его ведение; но сам он очень занят, приехать не может, а вместо себя пришлет товарища прокурора. Это мне сразу не понравилось: не я позвонил ему, а он мне, значит, уже знает всю историю, а также, что Нахамкеса надлежит передать в его распоряжение. Очевидно, уже получил приказание и директивы. Но от кого? Балабин с ним ни в каких сношениях не состоял и никуда не телефонировал. А кроме меня и Балабина о приказании Керенского никто не знает. Значит, сам Керенский поспешил передать инструкцию. Наконец, очень подозрительно, что энергичный Каринский, так часто приезжавший ко мне, на этот раз сам отстраняется.
Возвращаюсь и говорю Нахамкесу, что напрасно он ссылается на распоряжение Временного правительства, так как военный министр сам приказал рассмотреть его дело прокурору, представитель которого сюда приедет.
На этот раз, едва я вхожу, как Нахамкес встает, вытягивается и, выслушав мои слова, спешит сказать:
– Я в вашем распоряжении.
Только поворачиваюсь, чтобы уходить, как вдруг распахивается дверь и в комнату входят председатель Совета солд. и раб. депутатов Чхеидзе, а с ним из президиума – Богданов и Сомов. Кто предупредил и этих об аресте? Откуда они узнали – мне неизвестно.
– В чем дело? – участливо обращается Чхеидзе к Нахамкесу и трясет ему руку. Следуют дальнейшие рукопожатия.
«Ну, – думаю, – попал под обстрел тяжелых батарей».
Нахамкес, перед тем загнанный в угол, быстро выправляется.
– Вот видите, арестован самовольно Штабом округа, – пробует он возвысить голос.
– Неправда, – в свою очередь повышаю я голос, – ведь вы же видели, что я приказал убрать караул.
Чхеидзе явно конфузится, чувствует себя неуверенно.
– Будьте добры, нельзя ли нам пойти в какое-нибудь другое помещение? – обращается он ко мне, показывая на находящихся в комнате солдат.
– Хорошо, пожалуйста.
Иду вперед; все выходят по очереди; а навстречу подходят ко мне резервы и прежде всех Балабин.
Устраиваемся в большом кабинете Главнокомандующего, где собираются: с одной стороны – Чхеидзе, Богданов, Сомов и Нахамкес; а с другой – Балабин, я, известный горный инженер П., начальник контрразведки В. и состоящий для поручений при Главнокомандующем ротмистр Рагозин.
Начинается бесконечный разбор дела, продолжавшийся всю ночь напролет. Привожу довольно тяжелую сцену, за которую я получил впоследствии несколько упреков.
Нахамкеса уже не узнать: ободренный присутствием главных сил Совета, он, окончательно расправив крылья, постепенно лезет вверх. Он подробно комментирует, как был редактирован первый ордер без числа, и предлагает Чхеидзе самому прочесть его. Чхеидзе просить меня показать ордер. Но он остался у капитана Снегиревского.
– Да я и не намерен отрицать, что на первом бланке не было числа. Именно потому я и отправил второй ордер, – отвечаю Чхеидзе.
С Нахамкесом непосредственно я уже больше не разговариваю и как бы не замечаю его присутствия. Нахамкес, в свою очередь, обращается только к Чхеидзе.
За все время расследования ни один из нас не коснулся существа обвинения.
Нахамкес, продолжая наступление, переходит к незаконности второго ордера. Мы выслушиваем длинную цитату о том, как я не выполняю приказаний Верховной Власти. Чхеидзе поворачивает в мою сторону очень удивленное лицо, а я возражаю, что написал не «арестовать», а «доставить в Штаб округа».
– Ну, Борис Владимирович, ведь это игра слов. Какая в них разница? – улыбаясь, подает реплику Сомов.
– А вот та разница, – отвечаю я иронически Сомову, – что Нахамкес не сидит сейчас в тюрьме; а сверх того я имею удовольствие беседовать с вами и еще одну ночь проводить без сна.
Теперь я из обвинителей попадаю на скамью подсудимых.
Тем временем ординарцы ищут капитана Снегиревского, чтобы получить от него оба ордера. Нас предупреждают, что ждать придется очень долго, так как Снегиревский уехал домой и, очевидно, лег спать. Но Чхеидзе просит разбудить его обязательно и привезти со всеми бумагами. Видимо, он твердо решает не оставлять Нахамкеса у нас одного. А тут, как на грех, еще и товарищ прокурора не показывается.
Теперь с нашей стороны идет впереди Балабин. Чувствую, что шестая ночь подряд совершенно без сна затрудняет мою речь; становится трудно вспоминать слова; голова отяжелела и, вероятно, обескровела. Некоторое время слышу, словно во сне, как Нахамкес недвусмысленно укоряет Чхеидзе за то, что когда его привезли на Финляндский вокзал, из толпы кто-то заорал: «Вот он – автор приказа № 1». Ссылаясь на этот возглас, он делает вывод, что все наши обвинения так же неосновательны и несправедливы. Как будто издалека слышатся слова Балабина, что Штаб не отвечает за выкрики из толпы. Его снова покрывает густой бас Нахамкеса. Последний наглеет все больше, карабкается все выше и выше. Смутно доносятся раскаты обвинений по адресу Штаба, где «все произвол и самоуправство».
Наконец, Нахамкес «категорически» требует занести все мои действия в протокол.
Кровь вдруг ударяет мне в голову; в глазах мгновенно просветлело, и я с шумом выскакиваю из кресла:
– Это для чего же? Чтобы потом показать протокол немцам? Сделать им известной всю мою систему арестов?
Голос мой громкий, дрожит, повышается:
– Достаточно контрразведка расшифрована, чтобы я дальше терпел все это безобразие!
Тут покрасневший Чхеидзе вскакивает, как от толчка в спину, приподымает руки в мою сторону и спешит заверить:
– Господин генерал-квартирмейстер, даю вам слово от всех присутствующих членов Исполнительного Комитета Совета и прошу вас верить, что ни одно слово, произнесенное здесь, не будет вынесено из нашего заседания.
Чхеидзе садится, но его заявления меня теперь уже остановить не могут.
– Начальник контрразведки, – обращаюсь я к судебному следователю В. Он быстро подымается и вытягивается. – Передайте всем без исключения чинам контрразведки мое категорическое приказание: никому не отвечать ни на какие вопросы о наших делах, от кого бы они ни исходили. А если бы к ним обратился кто-либо из членов Временного правительства, то чтобы направили его ко мне.