Шесть месяцев спустя один управляющий шепнул мне, что Балинта нашли. И прежде чем он… объяснил… я помчалась к нему. Я ворвалась к ним, меня не успели остановить. Он умер. Он умер от холода где-то в поле. Стояла зима, и его бросили умирать. И я увидела, Боже, помоги мне, я увидела, что эти турецкие собаки сделали с ним.
Голова Элеоноры упала на плечо к Ахиллу, и его рука сама собой начала поглаживать ее волосы. Она перешла на шепот, борясь с болью, но желая, наконец, выговориться, выговориться ему.
– Он был страшно избит. Они отрезали ему язык и… и… – У нее вырвались рыдания. Как больно вспоминать. Элеонора подняла голову и посмотрела в глаза Ахиллу. Его руки были теплыми, ласковыми, успокаивающими, и ей удалось сказать: – И, Боже милосердный, Ахилл, они отрезали… его мужское достоинство. Я чувствовала такую печаль, такое горе от того, что случилось с ним, как он, должно быть, страдал. Думай обо мне что хочешь, но я жалела его.
А затем, следующим летом, убили Миклоша. Но его смерть была геройской, и он был похоронен с соответствующими почестями. А мне оказали почтение как жене героя.
Вот мужчины, каких я знала, Ахилл. И я действительно думаю о них. – Она приблизилась к губам Ахилла и легонько поцеловала его. – Но когда ты целуешь меня, я не думаю ни о чьих губах, кроме твоих.
Элеонора начала освобождаться от стягивающей ее простыни, и ее формы скоро исчезли под складками.
– Тогда что ты прячешь от меня? – спросил Ахилл.
Элеонора полностью затихла. Слабое шуршание атласа прекратилось.
– П-прячу? – промямлила она.
– Если ты не грезишь о пахнущих фиалками поцелуях, что находится за стеной в твоих глазах?
Элеонора отвела взгляд и несколько раз потянула не поддававшийся угол простыни.
– Опять эта проклятая стена. Я рассказываю тебе всю мою глубокую боль – даже мои братья не знают, как умер Балинт! А ты… Почему эта чертова простыня не развязывается?
Ахилл остановил руку Элеоноры стальной хваткой.
– Что ты прячешь, Элеонора?
– Сейчас, очевидно, меньше, чем я хочу, – ответила Элеонора, стягивая плотно обвившую тело ткань, которая спутала ей ноги, но Элеоноре удалось отбросить ее.
– Ты уклонилась от ответа, – прорычал Ахилл, быстро теряя терпение.
– Пожалуйста, хватит злиться. У меня уже шумит в голове. – Элеонора спрыгнула с кровати и начала собирать разбросанную одежду. Когда она подошла к куртке, которую Ахилл так издевательски бросил поверх ее юбок, она подняла ее и бросила. Куртка попала в кресло, обтянутое голубой с золотом парчой. Элеонора услышала слабый треск, секунду спустя кресло опрокинулось назад, опорные планки с обеих сторон упали, и на высоте плеч появились две ручки в форме мужского…
– Святой Стефан, – тихо пробормотала Элеонора и кинула взгляд на Ахилла. – Хотела бы я знать, какие грехи могут быть больше французских.
Ахилл откинулся назад на мягкую атласную простынь, оперся на локоть и посмотрел на Элеонору.
– Грехи, Элеонора? Их ты прячешь. – Быстрым движением он встал на колени, его совершенное мускулистое полуодетое тело сверкнуло в свете свечей. – Как долго ты вдова?
Элеонора почувствовала в Ахилле напряжение, тревожное ожидание воина, готового биться, после того как он услышал известие о приближении своего врага. Она облизала губы.
– Два года.
– Семьсот дней. – Ахилл обвел рукой золоченую спинку кровати и подался вперед. – Семьсот дней, Элеонора. Без мужа. Без твоего прекрасного возлюбленного. Женщина может совершить много грехов в течение семисот дней. Ты поэтому приехала во Францию? Спрятать свои грехи среди многих?
– Ты знаешь, почему я приехала! Я говорила тебе…
– Я знаю то, что ты говорила мне.
Элеонора безнадежно мяла спутанную простыню, намотавшуюся на нее, и ворох одежды, которую она хотела надеть. Мешало и то, что она чувствовала на себе взгляд, следивший за каждым ее движением, за каждым дыханием.
Элеонора подошла к лакированному шкафу и открыла дверцу, чтобы использовать ее как ширму.
– Находясь между тобой и тетушкой Женевьевой, я также могу попробовать убедить розу цвести зимой. Она считает, что я приехала сюда найти себе мужа. И не имеет значения, что я сотни раз говорила ей «нет». – Дрожащими руками Элеонора завязала юбки, потом закрепила жакет на корсете. Порванная рубашка была бесполезна.
– Свобода, – говорю я ей, – это должно происходить само собой. Я поехала за тобой в лагерь угольщика по собственному решению, просто так… в результате своего выбора. Или, по крайней мере, без возражений на этот счет. Свободная воля! Тетушка не понимает, что я никогда не уступлю насилию. Никогда!
– Рассуждая подобным образом, ты также никогда не станешь янсенисткой.
– Разумеется, и ты не янсенист. Разумеется, ты не веришь, что наша жизнь уже предопределена. Что все, что мы делаем, уже задано и является неизменным. И даже то, что происходит в этой несчастной комнате, было запланировано.
– Чушь! Нет ничего запланированного, в том числе и грехов. – Элеонора захлопнула дверцу шкафа и стояла кое-как одетая. – Один Бог знает, какие грехи ты приписал мне в этой своей черноволосой голове. Я не знаю, что ты хочешь от меня. – Твердой походкой она подошла к двери во двор и остановилась. – Очевидно, тебе нужно не то, о чем думаю я.
– Тут все просто, – произнес Ахилл. – Я хочу всю тебя, в том числе и то, что ты прячешь. И ты мне это дашь.
– Не будь таким самоуверенным, – возразила Элеонора, отбрасывая засов, чтобы открыть дверь. Металлический удар подчеркнул ее слова. – Ты пренебрег тем, что я по доброй воле хотела дать тебе. Я могу больше не предложить.
Она открыла дверь навстречу яркому солнечному свету, ослепившему ее. Но собирались грозовые облака, и небо меняло свой цвет на мрачный серый. Элеонора даже не могла сказать, где находится солнце. «Как символично», – подумала она.
– Я не пренебрег тобой, Элеонора. Я просто отложил принятие предложения.
Элеонора горько рассмеялась:
– Ты сам говорил, что твое назначение придет со дня на день. Ты полагаешь, я своего рода маркитантка, которая последует за тобой на фронт? Подумай еще раз, Ахилл.
Она вышла и закрыла за собой дверь.
– Подумай еще раз, – прошептала Элеонора пустому двору. – Именно ты последуешь за мной.
Сильный ветер тащил Элеонору за юбки, когда она шла по холму в полумиле от замка Дюпейре. Крестьянин, живший неподалеку от развалин, подвез ее до последнего пересечения дорог. Элеонора была благодарна ему за то, что ей не пришлось идти пешком весь путь – она не думала, что ее ноги выдержат, хотя болтовня крестьянина мешала думать. Отсутствие его удивления тому, что леди знатного происхождения с трудом бредет по грязной дороге, заставило Элеонору поразиться, насколько местные жители, должно быть, привыкли к происходящему в замке.
На вершине холма Элеонора задержалась под кроной раскидистого дуба посмотреть на открывающийся вид. Замок был новым и современным, заявлявшим своим видом о богатстве и положении владельцев.
Она присела на низенькую скамеечку, потом снова встала. Внутри было какое-то беспокойство, с которым Элеонора не могла справиться. Руки не держались на месте. Ей хотелось идти. Она предпочла бы чувствовать усталость, чем это… Святой Стефан, что он делал с ней! Элеонора посмотрела туда, где за облаками могло быть солнце. Полдень. Она пошла, потом остановилась. Во всяком случае, она надеялась, что полдень. Если так и было, она могла вернуться с придуманной историей о том, как ее лошадь понесла. Удивленно поднятые брови и понимающие улыбки появятся намного позже, и единственный вопрос будет касаться того, с кем у нее было любовное свидание.
Элеонора неторопливо начала срывать листья. То есть она надеялась, что вопросом будет это.
Позади себя она услышала тихое лошадиное ржание, и ее пальцы прекратили обрывать ветку. Она не была готова так скоро вновь увидеть Ахилла. Элеонора скривилась, вспомнив свою показную смелость на пустом дворе. «Я хочу… то, что ты прячешь», – сказал в голове его голос. Она не была уверена, что будет готова увидеть его еще раз – вообще когда-нибудь.
Но она должна будет это сделать. Ради своей семьи. Ради того, что она прятала от него. Воспоминания о ее реакции на ласки Ахилла заставили ее покраснеть, а ее кожа загорелась жаром так, что его не мог охладить даже ветер. То, что он сделал с ее телом, напугало Элеонору – Ахилл заставил его не подчиняться ей, сковал его огненными цепями, пленил восхитительным горячим жидким… ужасом.
И еще, на короткое мимолетное мгновение она окунулась в незнакомый мир… мир, построенный Ахиллом из его смеха, улыбок, слов, которые могли обидеть или приласкать. Мир, построенный… из чего-то еще. Чего-то такого, что пугало больше всего. Элеонора облизнула губы, внезапно пересохшие от понимания ее собственного лицемерия. Не о своей семье будет она думать, если Ахилл поцелует ее опять так, как целовал в гроте, или коснется ее, или погладит, или…
– М-мадам? – спросил дрожащий голос. Элеонора почти пошатнулась от облегчения, что это был не Ахилл. Она выронила дубовый лист, который рвала пальцами на мелкие кусочки, и обернулась.
– Жан-Батист? – удивленно произнесла она. Юноша стоял в нескольких шагах от нее на склоне холма, в руках он крепко сжимал поводья ее мерина. Казалось, что его немного качал ветер. – Ты заблудился и не нашел дорогу назад в замок?
Жан-Батист поклонился, когда обрел устойчивое положение.
– Нет, мадам. Я ждал вас в крестьянском доме у пересечения дорог. – Он приложил руку к своей голове. – Я думаю… думаю, я выпил слишком много вина. Ожидание… оно вызывает жажду.
Элеонора нахмурилась. Напряженность в теле породила в ней раздражение и нетерпение. «Я должна была идти, – подумала Элеонора, – я должна была идти».
– Ждал меня? Зачем?
Юноша откашлялся и переступил с ноги на ногу.
– Вернуть вам лошадь, – ответил он, протягивая поводья. – Леди в Париже не похожи… то есть месье, мой хозяин, он не… – Жан-Батист наклонил голову, потом посмотрел на Элеонору сквозь опущенные ресницы. – Зачем вы дали деньги, чтобы помолиться за ту маленькую девочку?