ачут гонцы быстрые за армией царя-батюшки, но рубежи удержать некому». Взял тогда отец мальчиша свою верную саблю, обнял сыновей и сказал им: «Густо я сеял, видно, вам щедрый урожай собирать придётся. Живите, сыны, дружно!». Сказал так и ушёл вместе с другими отцами. День проходит, второй закончился, а нет никаких известий от отцов, на войну ушедших. И вот ночью опять проснулся Кибальчиш от крика на улице. Глянул в окно, а там тот же всадник. Только лошадь его запылилась, устала и едва дышит. Сам он в форме обожжённой и порваной, картуз потерял где-то, сабля погнулась, и рука у него раненая на перевязи. «Эй! Вставайте, люди добрые! Бьются за землю родимую отцы ваши, но мало их осталось, а враг силён. Скоро уже должна подойти армия царя-батюшки, но некому рубежи держать». Сказал так и упал на шею своего коня. Встал тогда старший брат, обнял Кибальчиша и сказал ему: «Щи в котле, каравай на столе, вода в ключах, а голова на плечах. Живи, брат, а меня уж не поминай лихом». Взял пику свою и ушёл с такими же парнями ворога бить. И опять мальчиш с друзьями ждали вестей, но никто не знал ничего. Только всадник один проскакал по дороге, остановился у плетня и попросил воды напиться, взял ковш со студёной водицей и сказал: «Эх, если бы ещё немного продержались наши рубежи. Вот-вот уже армия подойдёт!». Сказал так и ускакал ворогов бить. И вот опять ночью проснулся мальчиш от крика. Выглянул в окно, а там тот же гонец, но уже без коня — пал его верный товарищ, и без сабли вострой — сломалась сабля, и мундира на нём нет — порвался мундир. Да и сам едва на ногах стоит. Голова обвязана, кровь на рукаве, след кровавый стелется по сырой земле. «Эй! Вставайте, кто ещё может. Совсем близко армия, да некому рубеж защитить», — сказал так и упал у забора. Но никто не отозвался. Один только старый дед, которому в обед сто лет исполнилось, вышел на крыльцо. Хотел саблю нацепить, да сил не хватило. Хотел пику взять, да не удержал — стар больно. Выскочил тогда на улицу мальчиш Кибальчиш и закричал во всё горло: «Эй, мальчиши-малыши, если мы будем дожидаться, то вороги придут и нас всех в полон уведут. И матерей наших, и сестёр, и нас самих служить им заставят». Повыскакивали тогда друзья-приятели Кибальчиша из домов да из-за печей. Кто в окно выпрыгнул, чтобы мать не удержала, кто через огород сиганул. Собрались и пошли они ворога воевать. Малы, но хитры мальчиши. Где мост подпилят, где склад подожгут, где коней разгонят, где еду испортят. Пусть не саблями машут, но вреда немало приносят. И закричал тогда главный ворог: «Мы отцов и братьев побили, почему же не можем справиться с мальчишами?». «Хитры они да изворотливы, ваша милость — докладывают ему генералы. — Трудно мелких поймать, потому что командует ими самый ловкий и неуловимый мальчиш по прозванию Кибальчиш». «Изловите мне этого мальчиша!» — закричал самый главный ворог. Но ничего не смогли сделать генералы. Мальчишки не поддались им. А тут и армия царская подоспела. И прогнали они ворогов от рубежей далеко-далёко. Мальчиши вернулись в свои сёла и деревни, к матерям и сёстрам. Стали расти-вырастать да жить-поживать, родную землю любить и от ворогов защищать. — Я выдохнула напряжение и добавила: — Тут и сказочке конец, а кто слушал — молодец!
Не стала я рассказывать авторское окончание патриотической сказки. И так сурово получилось: отцы и братья до единого полегли. Пусть хоть мальчишки живы останутся. Но и без пафосного героического конца слушатели мои были в восторге. Сказка-то о таких же, как они, мальчишках. Ой, будь их воля и хоть какая-нибудь войнушка поблизости, сейчас бы пошли ворогов голыми руками рвать.
Встали разом и поклонились в пояс, рукой земли коснувшись.
— Спасибо тебе, Роксана, за такое сказание славное, — явно подражая взрослым, поблагодарил старший. Вот как его зовут? Спросить, что ли… Неудобно — он моё имя знает и не переврал даже, а я только улыбаюсь.
— Ксаночка, сколько кавалеров тут к тебе набежало! — удивилась Глафира, выйдя из избушки.
Пока принимала солнечные ванны, рассмотрела снаружи наше неказистое жилище. Не землянка, но и не светлица. Почерневший от времени сруб, растрёпанная соломенная крыша, малюсенькие окошки, затянутые не то промасленной тканью, не то бычьим пузырём. Ещё и ставни имеются, должно быть, для пущего тепла в холода закрывали. Покосившееся крыльцо в две ступеньки. Сеней нет. С улицы сразу в дом входишь. Трубы нет, но я ещё внутри поняла, что топят по-чёрному. Скворечник, символизирующий удобства, в конце огорода. Правда, бабка меня на ведёрко поганое высаживает, да и сама им пользуется, а потом уносит.
Дикость!
Мой практичный ум, отмечая каждую деталь, сразу же начинал искать варианты изменения и улучшения. Начиная с самых фантастических — провести водопровод и канализацию — до вполне реальных и малозатратных. Надо бы разжиться бумагой и карандашом, чтобы идеи записывать. А то тут столько новых впечатлений, что заблудится хорошая мысль среди эмоций, вспоминай потом, о чём думала.
Интересно, а писать я, в смысле девочка моя, уже умела? А то доведу опекуншу свою способностями, невесть откуда взявшимися, до инфаркта. Только этого мне не хватало. Пусть живет долго и счастливо.
— Молодые люди, Роксане пора отдыхать, — взяла меня на руки бабушка. — А вы ступайте по своим делам.
— Нет! Пусть корзинки в дом занесут, — распорядилась я из последних сил.
Что-то переоценила себя. Пока опекунша не подошла, держалась как-то, а тут прям глаза закрываются и рукой двинуть не могу.
— Вот и ладно, вот и поспи. А я потолок обмела — оно и правда получше стало. Сейчас обед приготовлю… — ворковала Глафира, разматывая шубу, снимая с меня платок и укладывая на мягкое сено, что так пряно пахнет разнотравьем.
— Траву… траву разбери, проснусь, щи приготовим, — то ли сказала, то ли подумала я, проваливаясь в сон.
— Спи уже, птичка неугомонная, — тёплые губы коснулись моей щеки.
Бабушка… надо же. Оказывается, я уже забыла, как это приятно, когда тебя любят просто за то, что ты есть.
Глава 3
Проснулась опять под звон посуды. Только на сей раз упало что-то металлическое.
— Ба? — высунула нос из-под пушистого воротника.
— Разбудила, детка? Неловкая я у тебя, Ксаночка, — виновато призналась опекунша. — Хотела кучу хлама за очагом разобрать, да вот…
— Я уже выспалась. А что там… в хламе? — вдруг что-то нужное есть, а бабка по рассеянности или незнанию в мусор выбросит.
— Хлам он и есть хлам, — отмахнулась Глафира. — Ты скажи, трава нам зачем? Сорняки какие-то.
— Мы сейчас суп полезный варить будем, — завозилась я, желая сесть. Надо же, получилось. Так дня три-четыре, и я ходить начну. — Бабушка, у нас картошка есть?
Опекунша отбросила с короба, стоящего у стены, мешок, и всмотрелась в содержимое.
— Есть тут что-то. Смотри сама, — она извлекла на стол три небольших сморщенных картофелиныи, покрытые белёсыми ростками, крупную морковь, горсть мелкого лука и две чахлые свёклы.
Живём!
Попросила, чтобы опекунша пересадила меня к столу. Стол у окна, и свет, пусть и из матовых квадратиков, но получше, чем в моём углу. Лежать уже невмочь, да и помогу — вот хоть траву перебрать.
Пока Глафира мыла и чистила овощи — свёклу не режь, мы её на ночь в печь в угли закопаем, а утром салат сделаем, — я на три кучки раскладывала дары пацанского спора. Больше всего было крапивы. Чуток черемши и несколько десятков мелких и жутко кислых листиков щавеля.
— Вот это, — я отодвинула черемшу, — мы завтра с печёной свёклой порежем, посолим, заправим — постное масло есть? — вот маслицем и заправим. Из этого, — я смешала в одну кучу щавель и часть крапивы, — щи сварим. А из оставшейся крапивы отвар сделаем и волосы прополощем после мытья.
Женщина опустила нож, уставилась на меня непонимающим скорбным взглядом и жалобно спросила:
— Роксаночка, детка, откуда ты всё это знаешь?
Глядя самым честным и светлым взглядом, что могла изобразить, я твёрдо ответила:
— Я не знаю, бабушка. Оно само в голове появляется. Будто кто-то свыше советует, как лучше сделать.
— Может, так и есть… — вновь взялась за овощи Глафира. — Не оставил нас Господь без поддержки и послал доброго ангела сиротам. А кто как невинная детская душа его услышит? Я всё сделаю, как ты скажешь, Ксаночка.
— Ба, а меня чему учили? — спросила я, наблюдая, как Глафира моет посуду после обеда.
Глаза бы на такое мытьё не смотрели, но терплю молча. Не в моём положении роптать. Было бы моему тельцу хотя бы лет десять-двенадцать… Сил бы побольше и рост повыше — могла бы многое по дому сама делать. Но и за это, данное свыше, спасибо. Подрасту и буду делать по-своему.
А вот обед удался. Под моим пошаговым руководством суп получился на удивление вкусный. Жаль, сметанки нет, но и так хорошо было. Яйцами забили, молоком забелили — вот и стала похлёбка непостная, а вполне себе сытая.
— Читать учили, считать… Гувернантка у тебя была, мадам Жюли, ты с ней по-французски лопотала. Так забавно… — женщина тепло улыбнулась, но, вспомнив о моей болезни, вздохнула. — Жаль, что забыла всё.
— Почему всё? Счёт помню. Должно быть, и читать могу, надо проверить. — Я с надеждой посмотрела на Глафиру. — Может, у нас книга какая есть?
Неопределённое пожатие плечами и тревожный взгляд в сторону сундука, стоящего у дальней стены комнаты. Монстр! Настоящий монстр. Высотой, должно быть, не меньше метра и в длину около полутора. Массивные гнутые ручки, углы фигурными пластинами окованы, шляпки гвоздей узором замысловатым по стенкам пущены. На крышку набросано какое-то тряпье. Как бы не то, на котором я очнулась. Короче, жуть.
— Скажи, бабушка, сама-то ты где спишь? — спросила я, круто сменив тему.
— Так там и сплю, — женщина кивнула на сундук. — Где ещё-то?
— Неправильно это, — с ворчливым неодобрением сказала я. — Плохо тебе там, не высыпаешься, днем ходишь как в тумане. Ты же там ни ноги вытянуть не можешь, ни повернуться толком. Давай местами меняться. Я маленькая, мне и на сундуке хорошо будет, а ты на лежанке с этой ночи спать будешь.