Он ощущает мое присутствие, и оно ему не по нутру.
— Оставь меня в покое!
Он всегда твердит одно и то же.
— Как все прошло сегодня? — справляюсь я.
— А, — отмахивается он. — Если видел одну процедурную, то видел их все. Трубки от капельницы все время перепутывались. Дико раздражает.
Сегодня у него было свидание с Химо. Химо — наставник безжалостный. Его учебный центр для начинающих — штука жестокая, деморализующая и изматывающая. Но люди идут на это, потому что Химо дает результаты.
— Все другие пациенты сидят и читают эти мерзкие журнальчики — ну, ты знаешь — дурные причуды знаменитостей, все такое. Как будто рак сам по себе еще недостаточная пытка. — Он закрывает глаза и стонет. Тошнота наплывает на него волнами, и эта волна из тех, что можно назвать девятым валом. Когда она проходит, преподобный закутывается в одеяло и дрожит всем телом, хотя в комнате совсем не холодно. Он хочет откинуть спинку реклайнера, но сил не хватает, так что он прекращает попытки и сидит с прямой спиной. А потом его рвет на журнальный столик.
Преподобный включает электронную сигарету, проверяет маленький стеклянный картридж со мной, сконцентрированной до густого янтарного масла.
Саксофон играет новую мелодию, печальную и проникновенную.
— А ты знаешь, что джаз когда-то считали музыкой дьявола? — небрежно замечаю я.
— Кто бы говорил! Тоже мне еще моральный авторитет.
Бросаю взгляд на его электронную сигарету — огонек показывает, что она готова к употреблению.
— Ну что, Джо, поехали? — спрашиваю.
— Вот как! Мы теперь запанибрата?
Я пожимаю плечами. Он косится на сигарету, но не трогает ее.
— Ты не единственный мой компаньон, — произносит преподобный.
— Конечно нет. Любой из твоего прихода примчался бы сюда в одну секунду, если бы ты позвал. Так почему не зовешь?
Он поджимает губы.
— Чтобы они узрели меня в таком состоянии?
Я знаю, что люди звонят ему все время. Он говорит им, как счастлив иметь такую поддержку. Благодарит и уверяет, что любит их всех, а затем вновь погружается в свое добровольное одиночество. Он притворяется, что поступает так из тщеславия и гордыни, но я-то знаю правду. Он не в силах вынести бремя их сочувствия.
Наконец, он поднимает маленький пластиковый цилиндр, неглубоко затягивается, выкашливает все обратно, потом затягивается глубже и задерживает дыхание. Тишина, звучит лишь Колтрейн… Затем преподобный медленно выдыхает и кривится от ожога, с которым я покидаю его легкие.
— Ты хоть имеешь понятие… кха-кха… как я тебя… кха-кха… ненавижу?
Я не отвечаю. Вместо этого массирую его стопы, пока в них не начинается покалывание, затем повторяю то же самое с его руками. Теперь в паузах между нотами преподобный слышит мой голос намного яснее. Он смотрит на картину на стене, изображающую яхту под парусами ясным солнечным днем. Ничего особенного. Но под моим влиянием мазки живописца, пробудившись к жизни, укладываются в дотоле скрытые узоры. Даже в раме вдруг обнаруживается что-то новое, чего он никогда не замечал раньше. Кажется, будто все предметы обрели лица. Тарелки в застекленном шкафчике похожи на большие испуганные глаза. Верньеры и шкалы на винтажном стерео улыбаются и подмигивают. Любопытный эффект, обусловленный моим присутствием. Граница между живым и неживым размывается. И всё наблюдает за тобой.
— Я ощущал твою вонь на одежде моей дочери, — сообщает он мне. — Она пыталась скрыть ее, но безуспешно.
— И тогда ты выгнал ее из дома.
— Любовь бывает трудной. Но ведь дочка, кажется, стала чистой?
— Ну-у, особо грязной она никогда и не была, — возражаю я. — Мы с ней и сейчас иногда проводим время вместе. Чего я не могу сказать о вас, отце и дочери. Когда ты видел ее в последний раз? Она хотя бы знает, что ты болен?
— Ей незачем это знать. — Его подбородок каменеет, но я нажимаю на известные мне точки по обеим сторонам лица и снимаю напряжение.
— На похоронах, — выдавливает он наконец. — Последний раз я видел ее на похоронах ее матери.
Его жена умерла во время пандемии. Вирус подхватили оба, но он выжил.
— Сара была хорошая женщина, — вздыхает он. — Почему Он прибрал ее, а не меня — никогда не пойму.
— Неисповедимые пути, знаешь ли…
Он снова застывает.
— Надо мной можешь издеваться, сколько хочешь, но моя вера — это красная линия.
— Ты прав, я прошу прощения.
На пару секунд я затихаю, но мне необходимо спросить…
— Она ни разу не пошатнулась? Я имею в виду, твоя вера?
— Я не могу позволить ей пошатнуться. Не сейчас. — Он слегка горбится. — Знали бы мои прихожане, что я ищу облегчения у тебя!..
— Это наша с тобой маленькая тайна.
Он крутит головой, и его шея похрустывает, как старая виниловая пластинка.
— А ты — во что веришь ты? — спрашивает он. — Если вообще веришь во что-то.
— Я верю, что всему свое время, и время всякой вещи под небом.
На его лице появляется тень улыбки.
— «Экклезиаст, 3. Может быть, в тебе и заключена толика благодати. — Он вздыхает. — Я вот все думаю: то, что я прибегаю к тебе — это просто слабость или урок, который я должен усвоить?
— Ответить на это можешь только ты, Джо.
Он закрывает глаза и начинает тихо молиться, прося Господа наставить его. Он бубнит невнятно, но Бог понимает даже самые невразумительные молитвы. Я по-настоящему восхищаюсь убеждениями преподобного. Убеждение и мотивация никогда не были моими сильными сторонами. Меня иногда обвиняют в том, что я, мол, верховная жрица апатии. Может и так, но разве не заслуживает каждый хоть изредка роскоши совсем ничего не делать? А потом заказать пиццу.
— И все же, несмотря на то, что ты делаешь для меня, я не могу забыть о том вреде, который ты наносишь миру, — изрекает он, и, надо сказать, это обидно. Какой такой вред я наношу? Что, он больше, чем вред от Ала? Или от Нико? Нико убил мать Джо. Посеял рак в ее легких, а потом заботливо возделывал этот свой приватный садик. Не исключено, что все это пассивное курение в детстве поспособствовало через годы возникновению рака у самого преподобного. Но я не спорю с ним. Неважно, оценивает он мои усилия или нет, я буду продолжать свое дело. Начинаю массировать его плечи, уделяя особое внимание активным точкам. Тошнота, которую он ощущает постоянно, немного притупляется.
— В прошлом году трое подростков из моего прихода погибли в автокатастрофе, — говорит он. — Все трое были под кайфом.
Я печально киваю.
— Да, помню.
— Ага, признаешь! Ты была там! Это ты их убила!
— Я была там, — соглашаюсь я. — А еще был дождь, и дерево, и лысая резина.
— Это все мелочи по сравнению с тобой!
— Они сами пригласили меня, Джо. Я им не навязывалась. Так же как не навязываюсь тебе.
— Они были бы живы, если бы не ты!
— Может быть, так, а может быть, и нет. «Может быть» — негодный аргумент для обвинения.
Пластинка закончилась. Игла поднимается, звукосниматель возвращается на подставку. Преподобный Беркетт сейчас слишком расслаблен, чтобы перевернуть пластинку. Но он по-прежнему слышит музыку у себя в голове. Для него она продолжает играть.
— Мы с Сарой любили танцевать под эту мелодию. — И после паузы он добавляет: — Скоро я опять буду танцевать с ней.
— Возможно.
— Абсолютно точно, — настаивает он.
— Я имела в виду, что, возможно, не так скоро, как тебе кажется. Еще несколько сеансов с Химо, и ты, вполне может статься, поправишься. Твои шансы довольно высоки. По меньшей мере пятьдесят на пятьдесят.
Он раздумывает об этом, но не комментирует. Наверно, боится, что, высказав надежду вслух, может ее убить.
— Интересно, тебя хоть немного заботит моя судьба? — спрашивает он.
Я отвечаю ему вопросом на вопрос.
— Если ты поправишься, ты позвонишь дочери?
После короткого молчания он говорит:
— Да. Если выживу, позвоню.
— Тогда надеюсь, что твое желание исполнится. Держу за тебя кулаки. А сейчас откинь спинку кресла.
Мистеру Беркетту наконец удается привести кресло в почти горизонтальное положение. Я провожу пальцами по голове преподобного, успокаивая нейроны в его мозгу. Его мысли начинают плавно перетекать друг в друга.
— Не думай, что я тебя за это поблагодарю.
Еще пара мгновений, и его сопротивление исчезает. Стянувшийся в узел желудок расслабляется, ум успокаивается, словно море под нарисованной яхтой. Мое действие достигает своего пика. Я отступаю, оставляя Джо в спокойном, полубессознательном состоянии.
— Мы закончили, — бормочет он. — Теперь выметайся.
— Я никуда не уйду, Джо. Нравится тебе это или нет, но я еще некоторое время побуду с тобой.
Он неодобрительно фыркает и отворачивается. А потом посреди тишины вдруг произносит кое-что. И хотя его слова — едва различимый шепот, я их слышу.
Он говорит:
— Спасибо.
Но я знаю: лучше не подавать виду, что я его поняла. Вместо этого я распускаю волосы. Ах, как хорошо хотя бы ненадолго вернуть себе ощущение дикости, свободы и жизни по ту сторону закона![12]
8 ЗЛОВРЕДНОбуйнопомешанноколог[13]
АЙЗЕК
Айзек не хочет совать нос в дела сестры — у него и своих забот сейчас выше крыши. Но он не может проигнорировать то, что с ней происходит. Да это у него и не получилось бы. Даже когда родители пытаются говорить с ней тихо и сдержанно, из этого ничего не выходит, потому что Айви всегда переходит на крик. Она негодует, что они лезут в ее личную жизнь, и при этом сама доводит подробности своей личной жизни до всех, кто находится в пределах слышимости, когда она ругается с родителями.
Вот почему, выходя из дому во второй половине следующего дня, Айзек уже знает, где побывала Айви и куда она идет.
Ему необязательно ехать вслед за ней. Он направляется к Шелби и может просто свернуть налево, а не направо. Но он едет направо и догоняет сестру, когда та подходит к углу улицы. Пешком. Она всегда передвигается либо пешком, либо на автобусе. Никогда не пользуется своим велосипедом, потому что это напоминает ей, что у нее только два колеса вместо четырех.