— Слышала, ты снова набираешь популярность, — говорю я ей. — Во всяком случае, ходит такая молва.
Она вздыхает:
— Всего лишь рябь на поверхности пруда. Не сравнить с тем, что было когда-то. — И, помолчав, добавляет: — Ты еще молода, но однажды узнаешь, что это такое. Рано или поздно все мы… выходим из моды.
Эта мысль заставляет меня повернуться и взглянуть на скос крыши, уходящий ввысь и исчезающий за облаками. Прислушавшись, я различаю еле заметный скрип, доносящийся сверху. Меня редко что может вогнать в дрожь, но от этого звука по коже бегут мурашки.
— Ты когда-нибудь взбиралась выше? — спрашиваю я у Люси. — На самый конек?
Она оборачивается ко мне — лицо неуверенное, даже чуть обеспокоенное.
— Нет, — отвечает она. — Есть места, куда лучше не ходить.
— Ну, «лучше не ходить» ведь не значит, что это запрещено. — Я придвигаюсь к ней поближе. — Люси, а правду говорят, что там… ну, что он… там, наверху?
— Что-то там, конечно, есть, — отвечает Люси. — Ты же слышишь?
Я закрываю глаза. Хотелось бы верить, что вселенная милостива к таким, как мы. Что когда мы уходим, то уходим навсегда. Что мы просто исчезаем. Люди на земле боятся смерти, но для нас она гораздо лучше, чем ее альтернативы.
В этот момент я осознаю, что хочу докопаться до сути. Мне необходимо узнать! Поднимаюсь на ноги, но Люси вдруг хватает меня за руку. Хочет предупредить? Остановить? Но вместо этого она говорит:
— Если ты пойдешь наверх, я с тобой!
Возможно, места, куда лучше не ходить, — это те, куда мы стремимся сильнее всего.
Мы взбираемся по крутому склону. Мох сменяется черепицей, скользкой от росы и того рода слизи, что растет только в темных, заброшенных местах. Я не задаюсь вопросом, почему эта крыша больше похожа на гору. Наш мир не подчиняется законам человеческого мира.
Мы входим в облако, густое, будто вата, и я ничего не вижу.
— Неудачная была идея, — бормочу я.
— Да, — соглашается Люси. — Но неудачные идеи всегда интереснее удачных!
Проходит целая вечность, прежде чем мы вырываемся из марева в чистое, усеянное звездами небо. Под нами в облаках сверкают молнии, сопровождаемые зловещими громовыми раскатами. Над нами возвышается конек крыши. И там, на самом верху, что-то есть. Кто-то. На фоне луны вырисовывается силуэт…
Мы обе останавливаемся как вкопанные.
— Боишься? — шепчет Люси.
И я честно отвечаю:
— Да.
— Хорошо, — кивает она. — Потому что когда страх поделен на двоих, это значит, что каждый боится только наполовину.
Мы медленно поднимаемся к фигуре на вершине, и чем ближе подходим, тем яснее становится, кто это.
Фигура привязана к стержню громоотвода. Две железные змеи, обвившиеся вокруг нее, прижимают существо к громоотводу, не давая двигаться. Их пасти с обнаженными клыками впиваются в его плечи — не для того чтобы пожирать, а чтобы удерживать на месте. Вечно.
Мне хорошо знаком этот символ — жезл с двумя обвившимися вокруг него змеями. Кадуцей[39]. Под этим знаком рождены очень многие из нас. Но что-то в этой картине не так. У медицинского кадуцея есть крылья, а у этого нет. Куда подевались крылья?
Фигура, обвитая двойной спиралью железных змей, поворачивает голову — единственную свою часть, которая может шевелиться, — в нашем направлении.
— Кто здесь? — слышится сиплый голос. — Подойдите ближе. Я хочу на вас посмотреть.
Подходим. Люси крепче цепляется за меня и прячется за моей спиной, как будто боится, что ее увидят.
Пленника кадуцея даже фигурой толком назвать нельзя. Всего лишь бледная, серая тень. Руины духа. Он пытается пошевелиться, но змеи стягивают его тесней. Он болезненно морщится. Воет. И смиряется.
— Ты… Льюд?
Он вздрагивает, хватает ртом воздух, как будто я напомнила ему имя, которое он забыл много веков назад.
— Мы знакомы? — спрашивает он.
Я трясу головой:
— Нет, я появилась уже после того, как ты ушел. Зови меня Рокси.
— Рокс-с-с-си… — по-змеиному шипит он, как будто сжился со своим кадуцеем. Мне противно слышать свое имя из его уст. — Ты приносишь удовольствие или боль? Поднимаешь ввысь или низвергаешь?
— Ни то, ни другое, — отвечаю я с несвойственной мне робостью. — Я… я приношу онемение.
— Вот оно что, — сипит он. — Ты из клана Финеаса. Не люблю его.
— Я вообще-то тоже его не люблю…
Не могу отвести от него глаз. Я забыла, зачем я здесь. Впрочем, я никогда и не задумывалась над поводом. Я просто должна была увидеть. Как будто увиденное могло заполнить пустоты, которые я только что в себе обнаружила. Пустоты, которые оставил во мне Айзек.
Люси вдруг решается выйти из моей тени, и Льюд широко улыбается при виде ее.
— О, а это лицо я помню!
— Привет, Кью! — говорит Люси, кроткая, точно лабораторная мышка. Как и у всех нас, у узника много имен: Льюд, Кью, Дракс… Зависит от того, кого вы спрашиваете.
Его голос становится мягче, когда он обращается к Люси:
— Рад видеть тебя все еще в ходу, хоть ты уже и старуха.
Люси не возражает, но замечание ей явно не нравится.
— Тебя тоже приятно видеть, Кью.
— Когда-то мы были великими, — мечтательно говорит он. — Люси и Льюд — ни одной вечеринки без нас.
Люси избегает смотреть ему в глаза.
— Это было очень давно…
— Ты была тогда такая беззаботная, — продолжает он с нотками ностальгии. — А я такой красавец…
Мне известна его история. Кваальюд был рожден, чтобы избавлять от бессонницы. Как заправский массажист, он помогал расслабиться даже самым зажатым мышцам. Но он быстро осознал свою власть. И загулял. Одно время не существовало такой вечеринки, где бы он ни стоял в центре внимания. А потом всё вдруг закончилось. Его не просто изгнали, его изъяли. Те самые люди, что дали ему жизнь, уничтожили его формулу.
С высоты доносится пронзительный крик. Там что-то сверкает и тут же пропадает. Что бы это ни было, настроение Льюда из мечтательного снова становится мрачным.
— Зачем вы сюда явились — издеваться? Как будто мне мало мучений?
— Нет, — лепечет Люси. — Просто Рокси захотела посмотреть…
— Так вы пришли поглаз-з-зеть на меня! — шипит он. — Ну, подходите ближе. Чтобы лучше видеть.
Это похоже на команду, и я ничего не могу поделать — медленно, дюйм за дюймом, приближаюсь к нему. И тут он делает внезапный рывок, но, к счастью, змеи реагируют мгновенно — душат его, вонзают клыки глубже. Он вопит от боли, но вопль тут же переходит в хохот:
— Они никогда не упоминают, что эти талисманы нашего рождения служат заодно и кандалами нашей вечности!
— Мне очень жаль, — говорю я. — Я сожалею, что с тобой так обошлись.
— Тебе жаль? Правда? А может, рада, что ты не на моем месте?
— Мне не доставляют удовольствия твои страдания.
— И все же ты захотела ими полюбоваться, — возражает он. — Стать свидетелем того, каково это, когда тебе отказывают в существовании, а ты все равно продолжаешь существовать. Хочешь услышать мудрость приговоренного? Вот она: в конце пути нас ждет отнюдь не рай. Нас ждет холодное железо кадуцея. Ты узнаешь это, когда придет твое время. Время присоединиться к нам.
— «К нам»? — переспрашиваю я.
Внезапно вспыхивает молния, и я вижу их — прикованных к кадуцеям на десятках таких же крыш, как эта, — повсюду, насколько хватает глаз. Я не узнаю никого, но чокнутая Люси прозревает измерения, недоступные для других.
— Неужели это… Меридия[40]? — спрашивает она. — А там, кажется, Дарва[41]… и маленькая Фэнь-Фэнь[42]…
Льюд одаривает меня беззубой похотливой улыбкой:
— Полюбуйся, Рокси, на картину твоего собственного будущего.
Я трясу головой, не желая, чтобы это страшное зрелище проникло глубже в мое нутро.
— Нет! Это вовсе не значит, что всех нас ждет такая судьба. Посмотри на Ала! Он стар как мир, но все еще в игре. И Нико, и Мэри-Джейн…
— Ну да, да, натуралы, — цедит Льюд. Отвращение, капающее с его уст, способно превратить змей кадуцея в ржавые железки. — Они так и будут брести по дорогам истории, пока ей самой не придет конец. Но не мы, Рокси. Мы — короли на час. Спроси у Люси, она знает.
Однако Люси плотно сжимает губы, и я знаю, что она думает: «Если я этого не скажу, оно не станет правдой».
И снова вверху раздается крик, от которого кровь стынет в жилах, и над нашими головами сверкает что-то металлическое.
— Что это? — дрожащим голосом спрашиваю я.
— Это крылья моего кадуцея. Они превратились в чудище, патрулирующее небо. Каждую ночь прилетает и пожирает меня, но я не умираю.
И тут Люси, вместо того чтобы, подобно мне, ужаснуться, оживляется:
— Оно умеет летать?
Льюд не обращает на нее внимания, сконцентрировавшись на мне. Пылающие зрачки его глаз сужаются. Он читает мои мысли.
— Увидела что-то, чего не следовало бы, да, Рокси? — И тут он вдруг улыбается: — Нет! Ты почувствовала что-то, чего не должна была чувствовать! Я прав?
Я делаю шаг назад. Это неслыханно! Он вторгся в мой внутренний мир!
— Ты влюбилась в того, кем питаешься, — продолжает Льюд. — Ты любишь того, кого призвана уничтожить!
И в этот момент я понимаю, что не могу убежать. Он держит в своей хватке то, о существовании чего я и не подозревала, — мое сердце. Льюд может сдавить его, как его самого сдавливают железные спирали кадуцея. Но он этого не делает. Он отдает мое сердце мне.
— Послушай моего совета, Рокси. Если ты нашла что-то, выходящее за пределы твоей задачи, что-то большее, чем та жажда, которая сжигает всех нас… то хватай и не отпускай. Возможно, тогда ты не кончишь, как мы.
Льюд, этот святой покровитель излишества, замолкает и углубляется в размышления, а затем произносит: