«Теперь я понимаю, почему здесь так страшно, так тихо: по правде, — нет спасения, — думала она, заворачиваясь в одеяло. — Я такая же несчастная рабыня в этом дворце, как и мои братья в море на турецкой каторге».
Роксолана жила в роскоши одна: Фрина не возвращалась, и Роксолана не могла узнать, куда пропала эта такая милая гречанка. Размышлять о ее судьбе не было времени, когда и своя судьба еще не определилась, как следует. Каждый стук, каждый смутный шорох, даже шелест пугали ее до безумия. Она хотела быть где-то среди людей, только не в четырех стенах с окном на море. Охотно ходила в купели, разговаривала с прислугой, гуляла в саду или сидела на мраморной скамье, наблюдая за подросшими утятами, которые плавали по затянутой ряской воде.
Здесь действительно гуляли лучшие девушки, холеные, с манерами ленивых наложниц, привыкшие к ласкам и всяким причудливым прихотям, которые ни о чем не думали, не сокрушались ни о чем, но все же не веселились, не резвились, не вели оживленных разговоров, как бывает среди веселых девушек на свободе. Каждая из них знала все обо всех. И никто уже ничего не рассказывал, и никто никого не слушал. Господствовали здесь покой и лень в избытке… Всего было в избытке, поэтому именно здесь царило равнодушие. На молоденькую Роксолану никто не смотрел, никто к ней не подходил, никто не расспрашивал ее о чем-либо.
Роксолана всегда торопилась из сада в свои покои, садилась у окна и часами смотрела на синее море. Иногда приставляла к глазу забытую Фриной трубу и наблюдала за морской жизнью: фелюги, лодки, галеры; чайки и альбатросы непрестанно сновали везде, летали над морем везде и всюду. Потом она откладывала трубу в сторону, ложилась на роскошные подушки и все слушала неясный шум, среди которого время от времени доносилось тоскливое, беспросветное «Гей-гой! Гей-гой!».
В один из таких дней к ней пожаловал сам султан. Она хотела встать на колени, но он властно усадил ее в кресло и сам сел у окна.
— Все грустишь, Роксолана… — то ли спрашивал, то ли жалел девушку.
— Я не скучаю…
— Нет, грустишь… и мне сегодня невесело, — сказал он как-то неохотно.
Роксолана взглянула на султана: он действительно изменился, будто осунулся.
— Расскажи мне, моя госпожа, что-то о себе…
— Что, светлейший мой? — спросила она робко.
— Расскажи о своей земле, о своей семье, о своей девичьей жизни там… Я хочу все это знать… Интересовался я у своей матушки, но она ничего не знает, говорит: давно из дома, все забыла, — и султан горько вздохнул.
— Ясный повелитель, ваша матушка с моего края?
— Да, с твоего…
Сначала Роксолана стала рассказывать робко, тихо…
Со временем увидев, что султан слушает ее внимательно, немного привыкла, оживилась. Сейчас он уже не казался ей страшным, наоборот — похож на обычного человека. Что говорить, была она измучена своими сомнениями, которые ее точили, как ржа железо. Султан видел в ней девушку нежную, которую измучила злая судьба. Но она его заинтересовала еще и умом, любовью к книгам, знанием языков, то есть всем тем, что присуще было только мужчинам. Поэтому он внимательно слушал все, что она рассказывала.
— Своей матушки я не знала, — тихо говорила она,
— Была еще младенцем, когда потеряла самое дорогое сокровище — мамочку. Росла без нее под присмотром служанок и таких бабушек, которых бы не следовало приставлять ко мне. Но батюшка был воином, редко сидел дома. Он увлекался больше военными делами, делами своего края. Так я и жила сиротой… до тех пор, пока немного не подросла.
Только тогда батюшка опомнился и неожиданно увез в Чернигов, в большой город, намного больше, чем наша слобода. Там мне было лучше, там я жила со своей тетей… Она стала мне как мать, ухаживала за мной, лелеяла и учила… Я ходила в монастырскую школу, в которой были хорошие наставники: учили всяким премудростям, а когда еще подросла, стала изучать и чужие языки, потому что так было принято. Надо было знать латынь, греков, хорошо уметь писать и на родном языке. Мне там было уютно, никто не докучал, дома меня любили. Я выросла, стала взрослой девушкой. Школу оставила, но дома продолжала учить этих греков, потому что старый монах Исидор-грек очень об этом заботился и много для меня сделал. Он мне подарил хорошие книги, чтобы читала и вспоминала своего требовательного учителя. Его книги я берегла, думала прожить в Чернигове всю жизнь, но случилось так, что я должна была оттуда бежать…
— По какой такой причине? — спрашивал умиленно султан.
— Да… поляки стали обижать нас… за веру…
— Разве вы и поляки не одной веры? — уже удивлялся султан.
— Нет, не одной… — сказала Роксолана.
— Как так! — не понимал султан. — Я знаю, что и вы, и поляки христиане, молитесь одному Богу, прославляете Христа… Тогда не понимаю, за что они вас обижали?
— За различия в богослужении…
— Гм… это уже не такой и большой грех, — улыбнулся султан.
— Думаю, что небольшой… — Мы их не упрекаем за грехи, они, наоборот, считают нас великими грешниками, называют «схизматами»…
— Что это значит?
— Схизмат, значит еретик… Поляки хотят всех нас сделать католиками, перестроить церкви в костелы и литургию править по католическому обряду.
— А вы?
— Мы не хотим этого делать, потому что все мы греческой веры, как и все греки, которые живут в Стамбуле.
Мы твердо стоим за свою веру. Тогда поляки стали принуждать нас… Поэтому я должна была бежать домой подальше от этой передряги…
— Гм… не знал, что у вас есть такие распри, — говорил султан, внимательно присматриваясь к степной красавице. — Не знал, клянусь тенью великого пророка.
— Такое творится везде, мой господин. Я живу здесь долго и слышала кое-что о вашей вере.
— Что ты слышала? — снисходительно улыбался султан. Его все больше и больше интересовала эта грустная красавица, удивляло ее благоразумие… — Что ты слышала про нашу веру?
— Слышала, что отец светлейшего моего господина ходил войной на персов и много их уничтожил за веру. Но персы тоже одной с вами веры, они магометане, за что же их убивали?
— Вот как! Так ты и это знаешь! — удивлялся султан. — Били мы их за то, что они, эти персы — сунниты, а мы, турки — шииты, то есть правоверные мусульмане.
— А что это? — тоже удивлялась Роксолана.
— А то, что персы ненастоящие мусульмане, — хмуро сказал султан. — Они сунниты, потому что верят в сунну, такую книгу, где собрано много такого, что только сушит голову, персы неверно толкуют Коран — книгу святую, такую как ваше Евангелие.
— А настоящие магометане, значит, называются шиитами? — спрашивала Роксолана.
— Умная у тебя головка… — похвалил султан. — Да, они шииты, потому что верят только в Коран — подарок самого Аллаха.
— Мне кажется, что все это небольшой грех между персами и турками. Пусть себе верят и в сунну, чтобы обоим народам не было вреда от этого. Большой вред, когда начинаются распри, убийства ни за что. Аллах не хочет братоубийства!
Фабио Фабби. «В гареме»
— Ишь, какая ты доброжелательная к другим — уже смеялся султан. А если бы ты была мусульманка, что бы выбрала: сунну или шиит?
— Изучала бы Коран и читала бы сунну, — просто сказала Роксолана.
Султан встал и искренне поцеловал в голову наложницу — «Соломона», как говорил он потом.
— Может, чего хочешь, скажи. Чтобы не было скучно, я пришлю тебе книг и Коран. Ты же умеешь читать «Наля и Дамаянти», сумеешь прочитать и Коран.
Роксолана встала, поклонилась властелину и шепнула:
— Прошу Коран и… сунну…
— Хорошо, — улыбнулся султан, — пришлю. И еще чего хочешь?
— Хочу видеть мою подругу.
— А где же она и кто она?
— Она приехала со мной из Бахчисарая. Мы жили здесь в одной зале. Теперь нас разлучили, и я очень скучаю по этой девушке. Хочу, чтобы она была со мной.
— А кто она?
— Оксана…
Султан не проронил и слова, но вышел хмурый.
На третий день, в комнату Роксоланы тихими шагами вошла мать султана Гальшка. Роксолана, как всегда, сидела у окна и наблюдала за турецкими галерами, украшенными разноцветными фонарями и роскошными коврами. У турок сегодня большой праздник Байрам. Стреляли из мушкетов, играли на бубнах и кобызах. Доносились печальные песни, присущие только Востоку и еще той необъятной степи. Песни, присущие двум народам, живущим рядом — татарам и украинцам. Она слушала эти песни, сдвинув брови, и даже не заметила, как старая турчанка положила на стол две толстые книги и встала перед ней со скрещенными на груди руками.
— Почему загрустила, будто бы тебя ведут на казнь? Не бойся, никто не будет наказывать, наоборот, ухаживают, как за куколкой по приказу господина султана… Понимаешь это? Или оглохла?
— Я слышу хорошо и вижу, как вы ко мне добры…
— Добра… гм… еще неизвестно как пойдет, как покажет твоя звезда, тогда и будем говорить о моей доброте. Вот книги, возьми, их прислал сам великий султан, чтобы ты читала Коран и понимала святое слово. Видимо, уже захотела взять веру нашего народа… Что же! Задумала хорошее дело…
— Я слышала, светлейшая госпожа, что и вы приняли эту веру ради спасения души…
— Я! Ах ты рыночное мясо! Кто тебе это сказал? Сейчас же признавайся! — сердилась турчанка. В ее в руках неожиданно появилась палка. Но Роксолана уже ее не боялась.
— Вас же зовут, светлейшая госпожа, Гальшкой, искаженное народом настоящее христианское имя Элизабет. Сама слышала, что вы не турчанка…
Турчанка глянула на нее, бросила палку и села на мягкую скамью.
— Это тебе наврали продажные баядерки: они меня не любят и плетут такое, что ни на какую голову не налезет. Я — настоящая турчанка потомственная с деда-прадеда, и тебе далеко до меня. Думаешь, если султан стал ухаживать, можно уже и на голову сесть. Нет, милая, еще так изобью палкой, что будешь долго меня помнить…
— Я вас не оскорбляю, а если вам такие разговоры не по вкусу, можно и не продолжать… Действительно, не стоит больше говорить об этом…