Роль читателя. Исследования по семиотике текста — страница 13 из 20

Открытое / закрытое

Глава седьмаяЧарльз Пирс и семиотические основы открытости:знаки как текстыи тексты как знаки

7.1. Анализ значения

7.1.1

Интенсиональная семантика занимается анализом содержания определенного выражения. За последние два десятилетия сложились два – взаимодополняющих и / или альтернативных – вида такого анализа: интерпретирующий и порождающий (генеративный). Первый представляет содержание выражения как некий спектр маркеров, второй – использует предикаты и аргументы. Обычно думают, что в первом случае анализируются исключительно значения элементарных лексических единиц, а второй подход соответствует потребностям текстуального анализа, при котором рассматриваются и семантические, и прагматические аспекты дискурсов.

Я полагаю, однако, что не следует проводить столь жесткое противопоставление двух названных видов семантического анализа. В главе 8 [раздел 8.5.2] выдвигается положение: семема сама по себе [как таковая] – это потенциальный (или зачаточный) текст, а текст – это развернутая семема. Данное положение разделял и защищал (как имплицитно, так и эксплицитно) не кто иной, как Чарльз Сандерс Пирс[357]. И некоторые идеи Пирса могут быть заново рассмотрены в этой теоретической перспективе: Пирсова теория интерпретантов неизбежно приводит к такой разновидности семантического анализа, которая отвечает требованиям и интерпретирующей и порождающей семантики; многие проблемы современной теории текста можно удовлетворительно разрешить лишь исходя из идей Пирса.

Согласно принципам компонентного анализа семиотическое выражение (будь то нечто словесное или вообще любой вид физического высказывания [utterance]) несет в себе организованное и поддающееся анализу содержание, сформированное – согласно определенным лингвистическим конвенциям – как некий комплекс (или иерархия) элементарных семантических признаков (features). Эти [признаки-]элементы образуют систему, открытую или закрытую, и принадлежат – в различных сочетаниях – различным содержаниям различных выражений. Компонентный анализ призван описывать и определять потенциально бесконечное число разных содержаний посредством конечного (как хотелось бы) набора элементов. Однако этот принцип экономии порождает много апорий.

Если семантические [признаки-]элементы образуют конечное множество метасемиотических конструктов, то вряд ли с их помощью можно и в самом деле описать бесконечное число содержаний. Например, с помощью таких семантических элементов, как «человеческий», «одушевленный», «мужского рода» или «взрослый» (предложенных Н. Хомским[358]), можно различить епископа и бегемота, но нельзя различить бегемота и носорога. Напротив, если, вслед за Дж. Кацем и Дж. Фодором, разрабатывать более дробные метасемиотические элементы, вроде «неженатый» и «тюлень», то придется вводить огромное число других элементов, вроде «лев», «епископ», «двуглазый» и т. д., т. е. проигрывать в универсальности, рискуя дойти до того, что множество метасемиотических элементов будет содержать столько же этих элементов, сколько и сам анализируемый язык.

Более того, трудно установить, какого вида иерархию должны образовывать эти элементы. Простые родо-видовые отношения помогут здесь лишь до некоторой степени. Так, важно, разумеется, знать, что шхуна – это парусник, что парусник – это корабль, что корабль – это судно, что судно – это средство передвижения (по воде), но подобная классификация не различает, например, шхуну и бригантину, потому что не учитывает другие характеристики, такие как форма парусов или число мачт. А если мы учтем и эти характеристики, то все равно надо будет еще учитывать и то, для чего служит бригантина или шхуна.

И еще: компонентный анализ, основанный на методе универсальных семантических элементов, не может ответить на вопрос о том, в какое языковое окружение можно помещать анализируемое выражение, не порождая неоднозначности. Конечно, и в рамках подобного анализа есть правила субкатегоризации, определяющие непосредственную синтаксическую совместимость (сочетаемость) данного выражения, а также правила выбора, определяющие – для некоторых случаев – его непосредственную семантическую совместимость (сочетаемость), но все эти правила не выходят за рамки обычного формата словаря*. Некоторые исследователи предлагают схемы описания семантики в формате энциклопедии*, и это решение кажется единственно способным учесть всю информацию, содержащуюся в данном термине. Но описание в формате энциклопедии исключает возможность разработки конечного множества метасемиотических элементов и, стало быть, делает сам анализ потенциально бесконечным.

7.1.2

Другие авторы пытались преодолеть эти трудности, представляя единицы лексикона в виде предикатов с п аргументами. Так например, М. Бирвиш[359] предлагает представить лексемную единицу отец в виде «X родитель Y-ка + Мужчина Х + (Одушевленный X[360]+ Взрослый Х + Одушевленный Y)», а лексемную единицу убить в виде «X_s влечет (X_d становится / переходит в / [– Живой X_d] + Одушевленный X_d)». Такое представление-описание не только учитывает непосредственные семантические маркеры (в формате словаря), но еще и характеризует данную языковую единицу в терминах ее возможных отношений с другими единицами в рамках высказывания (proposition). Таким образом, данный подход рассматривает отдельные языковые единицы как уже включенные в возможный ко-текст.

Генеративная, или порождающая, семантика усовершенствовала использование логики предикатов, сместив акцент с отдельных термов на логическую структуру высказывания (Дж. МакКоли[361], Дж. Лакофф[362] и др.). Но только Чарльз Филлмор[363] попытался – в своей грамматике (глубинных, или семантических) падежей – объединить интерпретационно-компонентный и генеративный подходы. Ч. Филлмор замечает, что [в английском языке] глаголы to ascend («подниматься») и to lift («поднимать») – оба глаголы движения и оба описывают движение вверх, но to lift требует двух объектов (один двигается вверх, другой вызывает это движение), в то время как to ascend – это предикат с одним аргументом.

Таким образом, в естественных языках аргументы (в данном понимании термина) могут быть отождествлены с ролями (подобными актантам в структурной семантике А. Греймаса); у каждого предиката есть Агент, Контрагент, Объект, Результат, Инструмент, Исходный пункт, Цель, Испытывающий (Ощущающий) и т. д. Подобный анализ хорошо решает проблему классификации семантических элементов в рамках своего рода логики действий. Более того, он удовлетворяет требованиям энциклопедии и превращает чисто классификационное представление-описание в операторную схему: композиция (структурированный состав) значения предиката сообщает нам, что надо делать, чтобы произвести обозначенное действие или чтобы выделить его в данном контексте. Например to walk означает, что есть некий Агент-человек, использующий землю в качестве Контрагента, двигающий свое тело (Объект), чтобы переместить его (в Результате) из пространственного Исходного пункта к пространственной же Цели, используя свои ноги как Инструмент, и т. д.

Однако и тут можно выдвинуть ряд возражений.

a) Роли можно счесть множеством естественных универсалий, обозначаемых фиксированным набором (конечным множеством) языковых выражений, но языковые элементы, которые могут «выполнять» эти роли, опять-таки оказываются потенциально бесконечным множеством (сколько разных Инструментов можно предвидеть?).

b) Предложенная «грамматика (глубинных, или семантических) падежей» как будто неплохо работает в том, что касается предикатов, но требует некоторых добавлений в том, что касается аргументов. Используя нож как инструмент, я могу кого-нибудь убить. Но этим не исчерпывается проблема семантического представления-описания самого ножа. Я полагаю, что помимо и сверх структуры предикат – аргумент здесь было бы полезно использовать и такие категории, как: кто произвел данный объект, из какого материала, по каким формальным правилам и с какой целью. Подобное представление-описание напоминает четыре причины у Аристотеля[364] (движущая, материальная, формальная и конечная [целевая]), но представление-описание «объекта» могло бы также быть превращено в представление-описание того действия, которое необходимо для создания этого объекта (т. е. не нож, а сделать нож).

с) Завершенная теория семантики должна была бы учитывать также и синкатегорематические единицы, такие как предлоги и наречия (для, к, внизу, пока и т. д.). Работы ряда исследователей (Дж. Лич[365], Ю. Апресян[366] и др.) показывают, что это в принципе возможно, но исследования в данном направлении еще далеки от удовлетворительных и окончательных результатов (см. Теория).

Я полагаю, что изучение теории интерпретантов Чарльза Пирса может внести существенный вклад в усовершенствование вышеназванных подходов.

7.1.3

Во всяком случае, есть некий разрыв (gap) между современным компонентным анализом и семиотическим разбором интерпретантов у Пирса. Современный компонентный анализ занимается в основном семантикой вербальных текстов, тогда как Пирс разрабатывал общую семиотику, нацеленную на все типы знаков. В Теории[367] я показал, что Пирс дает нам теоретическую возможность распространить метод компонентного анализа на все семиотические феномены, включая зрительные образы и жесты.

Однако, чтобы выдержать определенный параллелизм между двумя аспектами моего исследования[368], я ограничусь в разделах 7.2 и 7.3 лишь теми идеями и примерами Пирса, которые относятся к вербальному (словесному) языку, хотя это методологическое решение и вынуждает меня оставить в тени важные отношения между символами*, изображениями* и указателями* (индексами*). Мне могут возразить, что подобное ограничение обусловлено самой природой моего исследования: ведь Пирс утверждал, что интерпретации подлежат только символы (но не изображения и не указатели). Пирс писал[369]:

«Прагматицизм не может дать какую-либо интерпретацию (translation) значения имени собственного или другого обозначения индивидуального объекта» (5.429)[370]; у качеств нет «целостных идентичностей, но лишь сходства или частичные идентичности» (1.418). Только символы представляются примерами подлинной Третьести* (поскольку они могут быть интерпретированы), в то время как изображения (icons) качественно вырождены (qualitatively degenerate), а указатели (indices) реактивно вырождены (reactionally degenerate), поскольку оба зависят от чего-то другого без какого-либо посредничества (изображение – от качества, указатель – от объекта*) (2.92 и 5.73). Более того, «не у всех знаков есть логические интерпретанты, а только у интеллектуальных понятий и у им подобных» (5.482).

Я думаю, однако, что общий контекст мыслей Пирса, к счастью, противоречит этим его утверждениям[371]. Если полагать (как это делает Пирс в 1.422 и 1.447), что качества всегда являются общими, то трудно обойтись без утверждения, что они могут и должны быть каким-то образом определены и интерпретированы. Что же касается изображений, то следует помнить, что возможность делать дедуктивные выводы, исходя из тех изображений, которые называются диаграммами*, зависит от того факта, что диаграммы могут быть интерпретированы и на самом деле порождают интерпретанты в сознании своих интерпретаторов[372].

7.1.4

Знаковая функция (a sign-function) соотносит данное выражение с данным содержанием. Содержание определяется культурой вне зависимости от того, согласуется оно или нет с данным состоянием мира. «Единорог» – такой же знак*, как и «собака». Возможность говорить о каждом из этих знаков обеспечивается определенными указательными приемами (indexical devices), хотя о «собаке» можно говорить как об индивидуально существующем объекте, а о «единороге» – нельзя. То же относится и к образам (images) собаки и единорога. Те образы, которые Пирс называл изобразительными, или иконическими знаками (iconic signs), также суть выражения, соотнесенные с неким содержанием. Если они обладают свойствами чего-то (или подобны чему-то), то это что-то – не объект в мире или состояние мира, на который (которое) можно указать, но некое структурированное и аналитически организованное содержание. Образ (image) единорога не подобен «реальному» единорогу; мы узнаём его не благодаря нашему опыту восприятия «реальных» единорогов, но потому, что он имеет черты, входящие в определение единорога, выработанное данной культурой в рамках конкретной системы содержаний. То же можно сказать и в связи с указательными приемами (см.: Теория[373]).

Самодостаточность универсума содержания, предоставляемого данной культурой, объясняет, почему знаками можно пользоваться так, чтобы посредством их говорить неправду. О знаковой функции (a sign-function) мы вправе говорить тогда, когда нечто можно использовать для того, чтобы лгать (и, следовательно, для разработки идеологий, для создания произведений искусства и т. д.). То, что Пирс называл знаками (т. е. то, что для кого-то выступает вместо [stands for] чего-то иного в некоем отношении или качестве), является таковым лишь потому, что я могу использовать репрезентамен* для отсылки к фиктивному состоянию мира. Даже указатель можно подделать так, чтобы он обозначал событие, которое не имело места и в действительности никогда не порождало свой предполагаемый репрезентамен. Знаки можно использовать для того, чтобы лгать, потому что они отсылают к объектам или состояниям мира лишь опосредованно (vicariously). Непосредственно они отсылают лишь к определенному содержанию. Таким образом, я утверждаю, что отношение между signifiant и signifié (или между знаком-носителем значения [sign-vehicle] и означаемым [significatum], или между знаком и его значением) автономно и не требует наличия некоего обозначаемого объекта как элемента своего определения. Поэтому возможно разработать теорию означивания (a theory of signification) на основе чисто интенсиональной семантики. Я не хочу сказать, что у экстенсиональной семантики нет никакой функции. Напротив, она контролирует соотношение между знаковой функцией (a sign-function) и данным состоянием мира, когда знаки используются для того, чтобы говорить или упоминать о чем-то. Но я хочу подчеркнуть, что любая экстенсиональная семантика может быть разработана (и процедуры высказывания или упоминания о чем-то могут быть обеспечены) только потому, что интенсиональная семантика возможна как самодостаточный культурный конструкт (т. е. как код или система кодов).

Можем ли мы сказать, что тексты Пирса дают нам право принять такой подход?

С одной стороны, очевидно, что в Пирсовой системе координат, когда знаки прилагаются к конкретным фрагментам опыта или к haecceitates[374], они соотносятся с объектами, на которые указывают.

Но, с другой стороны, не случайно, что в 1.540 Пирс вводит различие между знаком (sign) и репрезентаменом (representamen). Когда он говорит, что использует слова «sign» и «representamen» по-разному, он, очевидно, имеет в виду, что / sign / – это некоторый токен, нечто конкретное, произнесенное – конкретное вхождение выражения, используемое в конкретном процессе коммуникации и / или референции, тогда как / representamen / – это тип (the type), которому данный код приписывает определенное содержание посредством определенных интерпретантов.

Пирс пишет (1.540): «Под знаком я понимаю всё, что любым способом передает любое определенное понятие (notion) о некоем объекте, поскольку мы знаем такие передатчики мысли именно под этим названием. И вот я начинаю с этой знакомой идеи и произвожу как можно лучший анализ того, что существенно для знака, и [затем] я определяю репрезентамен как всё то, что подходит под этот анализ… В частности, все знаки передают понятия человеческим сознаниям; но я не вижу причины, почему это должно быть верно для всех репрезентаменов».

Я прочитываю этот отрывок как предположение о различии между теорией обозначения (сигнификации) и теорией коммуникации. Репрезентамены – это типовые выражения (type-expressions), соотносимые в данной культуре с тем или иным типовым содержанием (a type-content), вне зависимости от того, используются ли они для действительной коммуникации кого-то с кем-то.

Пирс постоянно колеблется между двумя выше обозначенными точками зрения, но никогда не определяет явным образом различия между ними. Поэтому, когда речь идет об интерпретантах, объект остается некой абстрактной гипотезой, обеспечивающей своего рода прагматическую легитимацию того факта, что мы пользуемся знаками. Когда же речь идет о самих объектах, интерпретант действует на заднем плане как незаметный, но в высшей степени эффективный посредник, позволяющий нам понимать знаки и применять их в тех или иных конкретных ситуациях.

7.2. Интерпретант, основа* (ground), значение, объект

7.2.1

Рассмотрим несколько основных определений интерпретанта.

В 1.339 определение выглядит довольно менталистическим:

«A sign stands for something to the idea which it produces, or modifies… That for which it stands is called its object, that which it conveys, its meaning, and the idea to which it gives rise, its interpretant»[375].

Но в 2.228 (видимо, несколькими годами позже, Ч. Хартсхорн и П. Вайс[376] помещают первый фрагмент среди текстов 1895 года, хотя и не определяют его точную дату, а фрагмент 2.228 датируют 1897 годом) Ч. Пирс дает такие определения:

«A sign, or representamen, is something which stands to somebody for something in some respect or capacity. It addresses somebody, that is, it creates in the mind of that person an equivalent sign, or perhaps a more developed sign. That sign which it creates I call the interpretant of the first sign. The sign stands for something, its object. It stands for that object, not in all respects, but in reference to a sort of idea, which I have sometimes called the ground of the representation»[377].

Вполне очевидно, что во втором фрагменте интерпретант – это уже не идея, а другой знак. Если тут есть идея, то это именно идея другого знака, который должен иметь свой собственный репрезентамен[378] независимо от данной идеи. Более того, данная идея появляется здесь для того, чтобы убавить (to reduce, ridurre) «этость» (haecceitas) данного объекта: этот объект является таковым лишь постольку, поскольку он мыслится под определенным углом зрения. Он мыслится как некая абстракция и как модель возможного частного опыта.

Нет никаких оснований утверждать, что Пирс подразумевал под «объектом» некую конкретную вещь. Конечно, можно указывать на конкретные предметы, например, выражениями вроде «вот эта собака» (и только в таком случае и в таком смысле объект – это haecceitas, см. 5.434). Но следует подчеркнуть, что для Пирса даже выражения вроде / идти /, / наверху /, / когда бы ни / (а стало быть, также / наоборот / и / тем не менее /) – это все репрезентамены. Естественно, что для такого реалиста, как Пирс, даже эти выражения соотносятся с конкретным опытом. Впрочем, любая теория семантики, которая пытается определить значения синкатегорематических слов, должна рассматривать оппозиции над / под или идти / приходить как элементы содержания, поскольку они отражают и узаконивают (легитимируют) наш конкретный опыт пространственно-временных отношений. Но для Пирса идентичность выражения / идти / заключается лишь в согласованности его многочисленных проявлений (манифестаций): поэтому объект этого выражения – всего лишь существование некоего закона. Идея – это вещь, даже если она не существует в виде haecceitas (3.460).

Что касается выражения вроде / Гамлет был безумен /, то Пирс говорит, что его объект – всего лишь воображаемый мир (т. е. мир возможный) и, следовательно, объект здесь детерминируется знаком; в то время как команда вроде / К ноге! / имеет своим объектом или соответствующее действие солдат, или «универсум, желаемый командиром в данный момент» (5.178). Тот факт, что Пирс в этом рассуждении ставит на одну доску и реакцию солдат на команду, и интенцию командира (определяя и то и другое как объект), говорит о том, что в его определении объекта была некоторая неопределенность. В самом деле, реакция солдат – это скорее пример интерпретации знака (как мы увидим далее). Но во всяком случае ясно, что объект не всегда должен представлять собой некую вещь или некое состояние мира; это может быть и правило, и закон, и предписание: он выглядит как операционное описание некоего множества возможных опытов (переживаний в опыте).

На самом деле Пирс говорит о двух типах объектов (4.536 – в 1906 г.). Есть динамический объект (a dynamic object), который «каким-то образом ухитряется определить знак как свою репрезентацию», и есть непосредственный объект (an immediate object): это «Объект, как его представляет (репрезентирует) сам Знак, – так что Бытие такого объекта зависит от его Репрезентации в Знаке».

7.2.2

Чтобы лучше понять соотношения между репрезентаменом (или вообще знаком), объектом, значением и интерпретантом, мы должны рассмотреть Пирсово понятие основа (ground). В 2.418 объект определяется более точно как коррелят* знака (так, например, знак / man[379] / может быть коррелятом знака / homme[380] / в качестве его объекта), а третий элемент корреляции, наряду с интерпретантом, – это не значение, а основа (ground). Знак отсылает (refers, si riferisce) к основе «через посредство своего объекта или общих признаков этих объектов» («through its object, or the common characters of those objects»). Показательно, что интерпретант определяется как «все факты, известные о его объекте».

Текст 1.551 (1867 г.) может объяснить, почему термин ground иногда замещается термином meaning – и наоборот. Высказывание «this stove is black» («эта печь – черная», [WP2. Р. 52]) приписывает слову / печь / «общий атрибут» («[a] general attribute», [WP2. P. 53]). Этот «атрибут» иначе называется «качество» («a quality», [WP2. Р. 531]) и как таковое – это Первость* (a Firstness). Но некое качество (a quality, una qualità), хотя само по себе оно – чистая монада, становится чем-то общим, когда мы «размышляем о [ней]» (4.226). В духе Дунса Скота, к мыслям которого Пирс постоянно возвращается, качество есть нечто индивидуальное, т. е. монада, если и поскольку это есть качество какой-то вещи, но оно же есть универсальное, т. е. некая абстракция, если и поскольку оно воспринимается интеллектом. [В этом случае] качество (a quality, una qualità) – это «общая идея», это «вмененное[381] свойство» (an «imputed character», 1.559 [= WP2. P. 57]), это нечто интеллигибельное[382]. Будучи «общим атрибутом» (1.551 [= WP2. Р. 531]), оно выбрано из всех прочих возможных общих атрибутов данного объекта, чтобы высветить этот объект в некоторых отношениях. Это положение будет эксплицитно сформулировано позже (например, в 2.228 – через тридцать лет), но оно имплицитно выражено уже в 1867 г. (1.553 [= WP2. Р. 53]), когда говорится, что интерпретант – это «a mediating representation which represents the relate as standing for a correlate»[383]. Основа (ground) – это некий атрибут объекта в той мере, в какой данный объект выбран определенным способом, так что только некоторые из его атрибутов выделены как существенные в данном контексте (pertinent), конституируя таким образом Непосредственный Объект знака. Основа (ground) – это только один из возможных предикатов объекта (печь можно было бы воспринять и описать еще и как жаркую, большую, грязную и т. д.); поэтому основа – это одно из «общих свойств» (a «common character») [объекта] и еще – «коннотация» (a «connotation») (1.559 [= WP2. Р. 59]; здесь коннотация противопоставляется денотации, подобно тому как значение противопоставляется денотату). Мы увидим далее, что значение – нечто более сложное, чем одно вмененное свойство или один атрибут, это «некая схематическая диаграмма» («a sort of skeleton diagram»), некий «набросок» (an «outline sketch») предмета – «набросок», как бы прикидывающий, «какие модификации потребовало бы внести в данную картину гипотетическое положение вещей» (2.227). Поэтому мы можем здесь предположить, что ground – не что иное, как всего лишь компонент значения: и, действительно, у Ч. Пирса сказано, что те символы, которые определяют свои основы (grounds), суть «суммы помет» (1.559 [= WP2. Р. 571). Смысл этого утверждения станет более ясен в разделе 7.2.5. Пока же достаточно осознать, что и ground, и значение по природе своей – идеи: знаки выступают вместо (stand for) соответствующих объектов «не во всех отношениях, но в соотнесении с некой идеей, которую мы иногда называли основой (the ground) репрезентамена»; при этом ясно, что слово «идея» понимается здесь не в платоновском смысле, «но в том смысле, в каком мы можем сказать, что один человек схватывает идею другого» (2.228).

Таким образом, основа (ground) – это то, что может быть понято и передано относительно данного объекта в определенном аспекте: это содержание некоего выражения и, по-видимому, тождественно его значению (или одному из основных компонентов значения).

7.2.3

Нам осталось установить, в каком смысле основа (ground) (как значение) отличается от интерпретанта. В 1.339 (но и в других местах) интерпретант – это идея, которую знак порождает в сознании интерпретатора (даже если реального интерпретатора нет в наличии). По этой причине Ч. Пирс исследует проблему интерпретанта не столько в рамках Спекулятивной Грамматики, сколько в рамках Спекулятивной Риторики, которая имеет дело как раз с отношениями между знаками и их интерпретаторами. Но мы уже видели, что основа (ground) – это «идея», в том смысле, в каком мы говорим, что некая идея схватывается (воспринимается) по ходу коммуникативного общения между двумя интерпретаторами. Поэтому можно сказать, что нет большой разницы между значением (как суммой основ) и интерпретантом, поскольку значение может быть описано только посредством интерпретантов. Иначе говоря, интерпретант – это способ репрезентирования (представления) – с помощью другого знака (/ man / равняется / homme /) – того, что репрезентамен фактически избирает из данного конкретного объекта (т. е. его основа).

Мы облегчим себе понимание, если учтем, что понятие основа (ground) служит для различения Динамического Объекта* (т. е. объекта самого по себе, который «каким-то способом ухитряется определить знак как свою репрезентацию», 4.536), с одной стороны, и Непосредственного Объекта* – с другой[384], в то время как интерпретант служит для установления отношений между репрезентаменом и Непосредственным Объектом. Непосредственный Объект – это способ фокусирования Динамического Объекта, и этот «способ» – не что иное, как основа (ground) или значение. Непосредственный Объект – это «объект, как его представляет (репрезентирует) сам знак, – так что Бытие такого объекта зависит от его Репрезентации в Знаке» (4.536). Динамический Объект мотивирует знак, но знак посредством основы (ground) устанавливает Непосредственный Объект, который есть нечто «внутреннее» («internal», 8.354), есть некая «Идея» (8.183), некая «ментальная репрезентация» (5.473). Очевидно, для того чтобы описать Непосредственный Объект знака, необходимо прибегнуть к интерпретантам этого знака:

Рис. 7.1

В этом смысле значение (предмет Спекулятивной Грамматики) «есть, в своем первичном понимании, перевод знака в другую систему знаков» (4.127), а «значение данного знака есть тот знак, в который данный знак должен быть переведен» (4.132). Таким образом, интерпретация посредством интерпретантов – это способ, которым основа (ground) (как Непосредственный Объект) манифестируется (проявляется) как значение.

Интерпретант (как предмет Спекулятивной Риторики) – это, несомненно, «то, что Знак порождает в Квазисознании, т. е. в Интерпретаторе»[385] (4.536), но поскольку наличие интерпретатора не входит существенной частью в определение интерпретанта, этот последний должен рассматриваться «прежде всего» как Непосредственный Интерпретант, т. е. как «интерпретант, открывающийся в правильном понимании самого Знака и обычно называемый значением (the meaning) знака» (4.536).

Итак, различаясь как формальные объекты различных семиотических подходов и как рассматриваемые с различных точек зрения, основа (ground), значение и интерпретант – это, по сути дела, одно и то же, поскольку невозможно определить основу иначе, чем как значение, а значение – иначе, чем как ряд интерпретантов. Многие формулировки Ч. Пирса подтверждают эту мысль, например:

a) «под значением некоего термина… мы понимаем весь его общий подразумеваемый интерпретант» (5.179);

b) «кажется естественным использовать слово значение для обозначения того интерпретанта, который подразумевается символом» (5.175);

c) «…целостный Непосредственный Объект, или значение» (2.293).

7.2.4

Однако мы знаем также, что интерпретант – это не только значение термина, но еще и результат (conclusion) умозаключения, выведенный из определенных посылок (1.559 [= WP2. P. 58]). Должны ли мы полагать, что интерпретант имеет более широкий и более сложный смысл, чем значение? В 4.127, говоря о том, что – в первичном понимании – значение есть перевод знака в другой знак, Пирс говорит также, что в другом смысле, «здесь применимом» (Пирс рассматривает проблемы логики количества), значение – это «второе утверждение, из которого следует ровно все то же, что следует из первого утверждения, – и наоборот. Это равнозначно высказыванию, что одно утверждение «означает» другое [утверждение]». Значение некоего высказывания, как и его интерпретант, не исчерпывает всех возможностей данного высказывания быть преобразованным в другие утверждения, и в этом смысле значение воплощает в себе «закон, или закономерность, неопределенного будущего» (2.293). Значение высказывания включает в себя «каждый очевидный необходимый дедуктивный вывод из него» (5.165).

Итак, значение каким-то образом вытекает из (is… entailed by, è… implicitato da) посылки. Еще более обобщая, можно сказать, что значение – это все, что семантически подразумевается (is …implied by, è… implicato da) знаком. Иначе говоря, согласно Пирсу значение знака содержит в себе в зачаточной форме (inchoatively) все те тексты, в которые данный знак может быть вставлен. Знак есть текстовая матрица.

7.2.5

Однако в таком случае понятие значение оказывается слишком широким. Оно прилагается не к отдельным терминам, а к посылкам и умозаключениям (arguments, argomentazioni). Но нельзя ли, оставаясь в пределах Пирсовых понятий, утверждать, что кроме значений дицисигнума* и умозаключения есть еще и конкретное значение ремы*? Ответ на этот вопрос можно усмотреть в утверждении Пирса, что все, что может быть сказано о дицисигнуме и умозаключении, может быть также сказано и о тех ремах, которые их составляют. Иными словами, теория значения и интерпретантов относится не только к умозаключениям, но и к отдельным терминам, и – в свете этой теории – содержание отдельного термина становится чем-то похожим на энциклопедию.

Так, если мы возьмем слово / грешник /, то при его компонентном анализе мы должны будем учесть, что это слово может быть истолковано как «несчастный». Следовательно, рема / грешник / должна подразумевать или влечь за собой все свои возможные иллативные последствия. Умозаключение: «Все грешники несчастны, Джон – грешник, поэтому он несчастен» – есть не что иное, как естественное и необходимое развитие потенциальных возможностей данной ремы и единственный способ выявить интерпретанты данной ремы. Очевидно, что справедливо и обратное: любое умозаключение есть не что иное, как аналитическое выявление интерпретантов, которые могут быть приписаны данному термину (следовательно, из умозаключений можно извлечь и ремы, и дицисигнумы – см. 3.440).

В 2.293 говорится, что символ обозначает (denotes) нечто индивидуальное и означает (signifies) некое свойство (a character), каковое свойство и есть общее значение (при этом следует помнить, что основа [ground] знака есть его коннотация и его «вмененное свойство» [ «imputed character»] – см. 1.559 [= WP2. P. 57–59][386]. Различие между обозначением (denoting, denotare) и означиванием (signifying, significare) связано с различием между экстенсионалом и интенсионалом, между шириной и глубиной, или же – в современных терминах – между денотатом и значением (meaning), т. е. между отсылкой, (референцией) к чему-то (referring to, refirirsi а) и означанием чего-то (meaning somewhat, significare qualcosa). Понятие глубина связано с понятием информация, которая есть «мера предикации» и «сумма синтетических высказываний, в которых [данный] символ – субъект или предикат» (2.418). И все эти понятия относятся не только к высказываниям и умозаключениям, но также и к ремам, и к отдельным терминам.

«Рема – это Знак, который – для своего Интерпретанта – есть знак качественной Возможности» (рема выделяет основу), «то есть понимается как представляющий тот или иной тип возможного Объекта. Всякая Рема, вероятно, может нести какую-то информацию, но она не интерпретируется как несущая информацию» (2.250). В других своих текстах Пирс как будто высказывается более уверенно: «Значение (the signification) термина – это все качества (the qualities), на которые он указывает» (2.431); более того, термины толкуются как комплексы помет (или признаков, или отношений, или характеристик – см. 2.776), и для них, как и для высказываний, действителен принцип: nota notae est nota rei ipsius[387] (3.166).

«…Признаки (marks), про которые уже известно, что они могут быть предикатами данного термина, включают в себя всю глубину другого термина, о включении которого прежде не было известно; тем самым увеличивается содержательная определенность (the comprehensive distinctness) первого термина» (2.364). Термин может иметь и необходимые, и случайные («акцидентные»)[388] признаки (2.396), и эти признаки составляют субстанциальную глубину термина, т. е. «реальную конкретную форму, которая принадлежит всему, чему данный термин может служить предикатом с абсолютной истинностью» (а субстанциальная ширина – это «совокупность реальных субстанций, только по отношению к которым данный термин может служить предикатом с абсолютной истинностью») (2.414). В этом смысле глубина термина (или его интенсионал) – это сумма интенсиональных или семантических признаков (помет), которые характеризуют его содержание. Эти признаки суть общие элементы (general units, unità generali) (nominantur singularia, sed universalia significantur, 2.434 – это цитата из «Metalogicon» Иоанна Солсберийского[389]). Это именно те вмененные свойства (imputed characters), которые называются основой (ground).

Эта совокупность признаков (или помет) не может не разрастаться по мере роста нашего знания об объектах. Рема, подобно магниту, притягивает к себе все те новые черты и признаки, которые процесс познания ей приписывает: «Каждый символ – это нечто живое, в самом прямом, отнюдь не фигуральном смысле. Тело символа меняется медленно, но его значение неизбежно растет, инкорпорируя новые элементы и отбрасывая старые» (2.222). Все это наводит на мысль, что термин сам по себе – это статья энциклопедии, содержащая все те характеристики, которые он приобретает с каждым новым общим высказыванием.

Полагаю, что эта моя интерпретация вполне оправдана. Пирс неоднократно подчеркивал, что каждый термин – это зачаточное высказывание (каждая рема потенциально представляет собой дицисигнум, в который она может быть впоследствии вставлена; ср. представление современной семантики о термине как о предикате с n аргументами). Значение логического термина – это рудиментарное утверждение (2.342), так же как высказывание – это рудиментарное умозаключение (2.244): в этом и состоит фундаментальный принцип интерпретации, т. е. причина того, что каждый знак производит свои собственные интерпретанты.

Термин – это рудиментарное высказывание, потому что он – пустая [в смысле: незаполненная] форма высказывания: «под ремой или предикатом здесь будет подразумеваться пустая форма высказывания (a blank form of proposition), которая могла бы возникнуть в результате вычеркивания тех или иных частей высказывания и оставления пустот-пробелов (a blank) в соответствующих местах – так что, если бы каждый пробел был заполнен соответствующим именем, высказывание было бы восстановлено (хотя бы и лишенным смысла)» (4.560). В 2.379, говоря о формах высказываний, Пирс показывает, что, например, глагол / to marry /[390] может быть семантически представлен как «– marries – to –»[391]. Подобным же образом нынешний лингвист сказал бы, что генеративное представление синтаксической природы глагола / to marry / потребовало бы записи вида m (x, у, z) (см. также 3.64). Соответствующее развитие такого подхода приводит к утверждению, что семантическое представление термина связано с проблемами логического следования и семантических пресуппозиций. Рассуждая в терминах, которые напоминают постулаты значения (meaning postulates) P. Карнапа[392], Пирс говорит, что [выражение] h_i –< d, «означает, что в случае i, если идея h определенно впечатляется в сознание (forced upon the mind), то в том же случае идея d также определенно впечатляется в сознание» (2.356). Это принцип nota notae традиционной логики[393], но на тех же страницах Пирс настаивает на том, что возможна некая интенсиональная логика, противопоставленная обычной логике, оперирующей общими классами объектов. Пирс отделяет проблему высказываний, рассматриваемых с точки зрения их объема (propositions in extensions), от проблемы высказываний, рассматриваемых с точки зрения их содержания (propositions in comprehension), и различает двенадцать типов высказываний, в которых субъект – это класс объектов, а предикат – набор семантических помет, или признаков (2.520, 2.521). Можно было бы заметить, что метод пробелов приложим только к глаголам или предикатам, связанным с действиями, – согласно Пирсовой логике относительных понятий, или релятивов[394] (Peirce’s logic of relatives). Собственно, в текстах Аристотеля слово rhema значит именно глагол. Однако Пирс много раз подчеркнуто отождествляет рему с термином: «любой символ, который может быть непосредственным составляющим высказывания, называется термином» (2.328). Есть и синкатегорематические термины, в то время как «любой термин, пригодный для того, чтобы быть субъектом высказывания, может быть назван Onoma [имя]» (2.331). Во всяком случае, нарицательное имя существительное – это «рематический символ» (2.261). В 8.337 говорится, что имена классов и имена собственные – это тоже ремы. Выбор термина / rhema / мог быть обусловлен тем, что Пирс считал и имена реифицированными (овеществленными) глаголами (3.440 и 8.337). И вот решающая цитата: «Рема – это любой знак, который ни истинен, ни ложен, как почти каждое отдельное слово, кроме “да” и “нет”» (8.337).

Во многих случаях Пирс, имея дело с именами прилагательными и существительными, прибегает к методу пробелов. В 1.363 этот метод применен к словам / lover / и / servant /. В 4.438 дается такой пример ремы: «every man is a son of –» («каждый мужчина есть сын –») – что представляет собой прекрасный пример семантического представления слова / отец / с точки зрения логики релятивов. Родство подобного подхода с «грамматикой [глубинных, или семантических] падежей» (a case grammar), основанной на логике действий (см.: Fillmore, 1968), станет более ясным в разделе 7.3.1. Очевидно также, что при подобном подходе «имена собственные стоят особняком, но разграничение нарицательных существительных и глаголов становится незащитимым», и «значение имен в его [т. е. Пирса] логике релятивов, как и значение глаголов, заключается в возможном действии» (Feibleman, 1946, р. 106–107; это сказано в связи с отрывком, который рассматривается в следующем разделе).

7.2.6

Красноречивые примеры того, как термин может быть представлен в виде сети помет (a network of marks) (которая и образует значение термина), мы находим в 1.615 и 2.330, где даются определения слов / hard / и / lithium /.

В 1.615 читаем: «Я говорю о камне, что он твердый (hard). Это значит, что до тех пор, пока камень остается твердым, любая попытка сделать на нем царапину умеренным нажатием ножа, несомненно, будет безуспешной. Называть камень твердым (hard) – значит предсказывать, что, сколько бы раз ни повторять этот эксперимент, он каждый раз будет безуспешным».

В 2.330 – пример еще более убедительный, и его стоит привести целиком на языке оригинала – не только из-за стилистической сложности текста, но еще и потому, что в этом весьма показательном случае (и при описании сюжета вполне прозаического) английский язык Пирса (обычно, как и здесь, ужасный) обретает звучание своего рода поэзии дефиниций (poesia definitoria):

«If you look into a textbook of chemistry for a definition of lithium you may be told that it is that element whose atomic weight is 7 very nearly. But if the author has a more logical mind he will tell you that if you search among minerals that are vitreous, translucent, grey or white, very hard, brittle, and insoluble, for one which imparts a crimson tinge to an unluminous flame, this mineral being triturated with lime or witherite rats-bane, and then fused, can be partly dissolved in muriatic acid; and if this solution be evaporated, and the residue be extracted with sulphuric acid, and duly purified, it can be converted by ordinary methods into a chloride, which being obtained in the solid state, fused, and electrolyzed with half a dozen powerful cells will yield a globule of a pinkish silvery metal that will float on gasolene; and the material of that is a specimen of lithium. The peculiarity of this definition – or rather this precept that is more serviceable than a definition – is that it tells you what the word lithium denotes by prescribing what you are to do in order to gain a perceptual acquaintance with the object of the world».

[ «Если вы заглянете в учебник химии, чтобы найти определение лития, вы, наверное, прочтете, что это элемент с атомным весом, близким к 7. Но если у автора учебника более логический склад ума, он сообщит вам, что если вы среди стекловидных, полупрозрачных минералов серого или белого цвета, очень твердых, ломких и нерастворимых, отыщете такой, который придает карминово-красный оттенок бесцветному пламени; и если этот минерал, будучи растерт в порошок вместе с известью или витеритом (крысиным ядом)[395] и затем расплавлен, станет частично растворимым в соляной кислоте; если же этот раствор выпарить, а сухой остаток подвергнуть воздействию серной кислоты и должным образом очистить, то его можно превратить обычными методами в твердый хлорид, который, будучи расплавлен и подвергнут электролизу с помощью полудюжины мощных гальванических элементов, даст в результате шарик (a globule) розовато-серебристого металла, который не будет тонуть в бензине, – то материал этого шарика и есть образец лития. Особенность этого определения – или скорее наставления, которое более пригодно для использования, чем определение, – заключается в том, что оно говорит вам о значении слова “литий”, указывая, что вам следует сделать, чтобы получить перцептуальное (чувственное) знакомство с данным объектом мира».]

Можно сказать, что это определение представляет собой превосходный пример анализа в терминах семантических помет, организованных в соответствии с некоторой грамматикой падежей. Однако это сходство (или даже тождество) затушевывается тем обстоятельством, что в определении Пирса есть слишком много такого, что трудно вогнать в какую-либо структуру аргументов и предикатов или актов и актантов. Пирс показывает, каким могло бы быть хорошее определение в формате энциклопедии, но не говорит, как такие определения можно строить формально. В частности, в данном определении Пирса нет четкого различения между признаками (пометами), которые можно считать «основными», и теми, что могут быть так или иначе выведены из «основных». Например, если бы Пирс сказал, что литий – это один из щелочных металлов, некоторые из описанных свойств лития можно было бы считать автоматически имплицируемыми. Впрочем, Пирс и не хотел давать пример «экономного» определения. Напротив, он хотел показать, как один термин подразумевает всю массу информации, к нему относящейся. Удовлетворительный перевод этого определения в формальное семантическое представление должен был бы разделить эти два уровня интерпретации.

В то же время другое свойство приведенного определения заключается в том, что, несмотря на свою кажущуюся «энциклопедичность» (энциклопедическую сложность), оно содержит лишь часть возможной, действительно энциклопедической информации о литии. Непосредственный Объект, задаваемый этим определением, высвечивает соответствующий Динамический Объект лишь в некоторых отношениях, т. е. учитывает лишь ту семантическую информацию, которая требуется для помещения данного термина в контекст чисто физико-химического дискурса. Это значит, что регулятивная модель энциклопедии предусматривает многие разные «пути», многие взаимодополняющие дизъюнкции (и «перекрещения») в пределах идеально полного семантического спектра. Семантические пометы, приписанные литию в Пирсовом определении, следовало бы обозначить как принадлежащие определенному (научно-техническому) дискурсу, имея в виду, что возможны – для других дискурсов – другие пометы, пока еще не выделенные и не названные. Так, в данном дискурсе литий – это стекловидный, полупрозрачный минерал, который иногда принимает вид шариков розовато-серебристого металла. Но если бы возник иной универсум дискурса (например, волшебная сказка), то названные свойства лития могли бы быть представлены иначе, и к ним могли бы прибавиться другие свойства, здесь не упомянутые. Например, литий известен (об этом можно прочитать в других энциклопедиях) как самый легкий из твердых элементов при обычной температуре, и в других контекстах это свойство «легкости» могло бы оказаться существенным.

Пирс осознавал эти проблемы, и решение, которое предлагает его философская система, касается некоторых кардинальных вопросов современной семантики, а именно:

а) можно ли полагать, что семантические пометы (признаки) (the [semantic] marks, i tratti semantici) универсальны, а число их – конечно?

b) каким должен быть размер энциклопедического представления, чтобы оно было одновременно и достаточно полным, и достаточно ограниченным по объему, т. е. пригодным для пользования?

7.2.7

Если принять Пирсово понятие интерпретант (так, как оно было реконструировано выше), то исчезает необходимость в конечном множестве метасемиотических конструктов. Всякий знак интерпретирует другой знак, и основное (базовое) условие семиозиса – это именно отсылка от одного знака к другому, бесконечная регрессия. При таком подходе всякий интерпретант данного знака, будучи в свою очередь также знáком, становится временным метасемиотическим конструктом, выступающим (именно и только в данном случае) в качестве экспликанта[396] no отношению к интерпретируемому экспликату[397], – и, в свою очередь, может быть интерпретируем другим знаком, который выступит по отношению к нему в качестве интерпретанта.

«Предмет [или: цель – the object] репрезентации (представления) не может быть ничем иным, как [другой] репрезентацией, по отношению к которой первая репрезентация является интерпретантом. Но можно полагать, что бесконечный ряд репрезентаций, каждая из которых репрезентирует ту, что стоит за ней, имеет в качестве своего предела некий абсолютный предмет (an absolute object). Значением [одной] репрезентации не может быть ничто иное, кроме [другой] репрезентации. По сути дела, оно [значение] есть не что иное, как сама эта репрезентация, мыслимая освобожденной от несущественных оболочек. Но от этих оболочек никогда нельзя освободиться полностью; их можно лишь заменить на нечто более прозрачное (diaphanous). Поэтому здесь имеет место бесконечная регрессия. В конечном счете интерпретант есть не что иное, как еще одна репрезентация, которой передается факел истины; и как репрезентация он [т. е. данный интерпретант], в свою очередь, имеет свой интерпретант. И вот – еще один бесконечный ряд» (1.339).

Бесконечность этого ряда, однако, могла бы сделать семантическую энциклопедию неосуществимой, вновь и вновь лишая попытки семантического анализа всякой надежды на успешное завершение. Но у энциклопедии есть логический предел, сама она не может быть бесконечной: этот предел – универсум дискурса. Упомянутый выше (на с. 400) список двенадцати [типов] propositions in comprehension (высказываний, рассматриваемых с точки зрения их содержания) (2.520) предполагает ограниченный универсум признаков (помет, маркеров) (marks, tratti).

«Неограниченный универсум охватил бы всю область логически возможного… Наш дискурс редко соотносится с этим [неограниченным] универсумом: мы имеем в виду или физически возможное, или исторически существующее, или мир какого-нибудь художественного вымысла (the world of some romance), или еще какой-нибудь ограниченный универсум… Безграничен такой универсум вещей, в котором любая комбинация свойств (characters), кроме всего универсума свойств, совмещается в каком-либо объекте… Подобным же образом универсум свойств безграничен, если любая совокупность вещей, кроме всего универсума вещей, имеет одно общее [для всех ее элементов] свойство из универсума свойств… Однако в нашем обыденном дискурсе не только оба универсума ограничены, но, более того, мы совсем не имеем дело с индивидуальными объектами или простыми признаками (marks): мы просто имеем дело с двумя отдельными универсумами – вещей и признаков, – соотносящимися между собой, вообще говоря, совершенно неопределенным образом» (2.517, 519, 520, а также 6.401)[398].

Понятие универсум дискурса наряду с понятием возможный мир (2.236) связывает проблему семантической репрезентации с проблемой контекстуальных предпочтений (см.: Теория, 2.11)[399] и открывает интересные перспективы в области современной грамматики текста.

7.2.8

Но возникает другой вопрос. Тот факт, что литий – стекловиден, полупрозрачен, тверд, хрупок[400] и т. д., кажется, несомненно относится к сфере предикации в терминах общих качеств (general qualities, qualità generali) (или свойств, черт, признаков и т. д.). Но как насчет того факта, что «[минерал] будучи растерт в порошок вместе с известью… а затем расплавлен, станет частично растворимым в соляной кислоте»? «Быть стекловидным» – это некое качество (a quality, una qualità), но реагировать определенным образом на определенные стимулы – это нечто более похожее на поведение или на последовательность фактов, подтверждающих некую гипотезу. Конечно, и эта последовательность фактов «интерпретирует» исходный знак (т. е. литий определяется как материал, ведущий себя определенным образом в определенных условиях), но из этого следует еще и то, что, хотя свойства (characters, caratteri) суть интерпретанты, отнюдь не все интерпретанты – всего лишь свойства.

Так, в 5.569 сказано, что «портрет с именем оригинала внизу есть высказывание» («a portrait with the name of the original below is a proposition»). Из этого утверждения следует двойной вывод. С одной стороны, изображение (an icon) – это, по существу, основа (a ground), качество (a quality), Первость (a Firstness). С другой стороны, то, что мы обычно называем изображениями (например, произведения живописи), – это не просто изображения, но скорее гипоизображения (hypoicons, ipoicone) или изобразительные (иконические) знаки (iconic signs), т. е. сложные интерпретанты того имени, которое расположено под ними, и только таким образом они могут выступать в качестве субъекта в высказывании. Более того, предположим, что живописное произведение изображает падение Константинополя: несомненно, оно должно быть интерпретировано и может вызвать много различных умозаключений в голове возможного интерпретатора.

Развивая дальше эту тему, можно вспомнить, что в некоторых случаях даже сам Динамический Объект[401] знака может выступать в качестве его интерпретанта. Наиболее типичный случай – военная команда «К ноге!». Ее собственный объект – это или последующие действия солдат, или же «Универсум вещей, желаемых в этот момент подающим команду Капитаном» (5.178); определение весьма неоднозначное, потому что реакция солдат – это, как кажется, одновременно и интерпретант, и объект данного знака. Несомненно, многие поведенческие ответы-реакции, как и ответы-реакции вербальные (словесные), зрительные образы, интерпретирующие свои подписи, и подписи, интерпретирующие зрительные образы, – все это интерпретанты. Но суть ли они в то же время свойства (characters, caratteri)?

В ответ на этот вопрос следует сказать, что (а) даже качества (qualities) всегда столь же сложны, как последовательности фактов, и (b) даже последовательности фактов могут быть представлены в обобщенном виде как признаки-пометы (marks).

7.2.9

Пирс говорит вполне ясно, что, хотя признаки-пометы (marks) – это качества (qualities), они не просто Первости. Они суть «общие понятия»: ощущение красного – это не просто восприятие, перцепция, но перцепт, т. е. некий конструкт, а перцептуальный (воспринимаемый) факт есть «описание свидетельств чувств, произведенное интеллектом» (2.141). Но, чтобы обрести подобный конструкт интеллекта, необходимо от простого перцепта, от Ремы, дойти до Перцептуального Суждения (a Perceptual Judgment), по отношению к которому [воспринимаемый] факт сам по себе есть Непосредственный Интерпретант (5.568). Перцептуальное Суждение – это «суждение, утверждающее в форме высказывания свойство перцепта, непосредственно явленного сознанию» (5.54). Сказать, что нечто – красное, не значит, что мы это увидели; мы получили некий образ, но утверждение, что это [полученное нами] нечто имеет свойство «быть красным» – это уже суждение. Стало быть, поскольку всякое свойство (carattere), всякий признак (mark) никогда не бывает просто Первостью, но всегда изначально вовлечено – как факт – в ту или иную корреляцию, его предикация – это всегда испытывание (an experience, l’esperienza) Третьести (5.182; 5.157; 5.150; 5.183)[402].

В этом смысле нет существенного различия между утверждением, что литий стекловиден, и утверждением, что литий «расплавляется при растирании». В первом случае мы имеем нечто вроде дицисигнума, а во втором – нечто вроде рассуждения (an argument, un argomento), но оба «знака» интерпретируют рему / литий /. В том, что касается описания значения некоего термина, нет различия между свойствами (characters, caratteri) и другими видами интерпретантов. Приписывание свойства-пометы (a mark, un carattere) – это всего лишь перцептуальное суждение, но и «перцептуальные суждения следует рассматривать как предельный случай абдуктивного умозаключения» (5.153).

С другой стороны, сам тот факт, что некие солдаты в различных обстоятельствах выполняют данное регулярное действие всякий раз, когда офицер командует «К ноге!», – сам этот факт означает, что данное поведение уже включено в некоторое понятие, уже стало абстракцией, законом, регулярностью. Чтобы быть включенным в такое отношение, поведение солдат, подобно качеству «быть красным» (the quality of redness, la qualità di essere rosso) (о котором шла речь выше), должно было стать чем-то общим (something general, qualcosa di generate) – в той мере, в какой оно подразумевается как некое свойство (a character).

7.3. Окончательный (final)интерпретант и динамический объект

7.3.1

Остается вопрос: каким образом в философии мыслителя, называющего себя реалистом в духе Дунса Скота, может найти место бесконечная семиотическая регрессия – такая, в которой объект, определяющий знак, никогда сам им не определяется, кроме как в призрачной (фантазмической) форме Непосредственного Объекта? Сам Пирс искал выход из этого затруднения в области Спекулятивной Риторики[403] и с помощью прагматицистского понятия «Окончательный Интерпретант». Только с такой точки зрения можно понять, почему и каким образом Пирсова семантика принимает форму некой рудиментарной, еще приблизительной, грамматики падежей.

Каким образом знак может отображать Динамический Объект, относящийся к Внешнему Миру (5.45), если «по природе вещей» он на это не способен (8.314)? Каким образом знак может отображать Динамический Объект («Объект как он есть», 8.183; «объект, независимый от него самого [т. е. от самого знака]», 1.538), если «он может быть знаком этого объекта только в той мере, в какой этот объект сам обладает природой знака или мысли» (1.538)? Как возможно связывать знак с объектом, если для того, чтобы распознать объект, необходимо иметь прежний опыт его восприятия (8.181), а знак не обеспечивает ни знакомства, ни распознания объекта (2.231)? Ответ уже дан в конце определения / лития /: «Особенность этого определения – или скорее предписания, которое более пригодно для использования, чем определение, – заключается в том, что оно говорит вам о значении слова «литий», указывая, что вам следует сделать, чтобы получить перцептуальное (чувственное) знакомство с данным объектом мира» (2.330). Значение символа заключается в наборе действий, призванных произвести определенные ощутимые эффекты (см.: Goudge, 1950, p. 155).

«Идея значения такова, что включает в себя некую отсылку к цели» («The idea of meaning is such as to involve some reference to a purpose») (5.175). Все это становится яснее, если осознать, что так называемый скотистский реализм[404] Пирса следует рассматривать с точки зрения его прагматицизма: Реальность – это не просто Данное, но скорее Результат. А чтобы ясно понять, чтó именно значение знака должно произвести в качестве Результата, следует рассмотреть понятие Окончательный Интерпретант.

7.3.2

Знак, вызывая ряд непосредственных реакций (энергетических интерпретантов), постепенно создает некую привычку (a habit), некую регулярность поведения у интерпретатора (или пользователя) этого знака. Поскольку привычка – это «склонность… вести себя сходным образом при сходных обстоятельствах в будущем» (5.487), Окончательный Интерпретант знака – это и есть данная привычка (5.491). Иными словами, соотношение между значением и репрезентаменом приобретает форму закона (закономерности); с другой стороны, понимать знак – значит (понимать и) знать, что надо делать, чтобы создать такую конкретную ситуацию, в которой можно обрести чувственный (перцептуальный) опыт того объекта, к которому отсылает данный знак.

Более того, категория привычки имеет двойной смысл: поведенческий (или психологический) и космологический. Привычка – это еще и космологическая регулярность; даже законы природы – это результат приобретенных привычек (6.97), и «все вещи имеют тенденцию приобретать привычки» (1.409). Если закон (a law) – это активная сила (Вторость), то порядок и законоустановление – это Третьесть (1.337): приобрести привычку значит установить упорядоченный и законосообразный (regulated, regolato) способ бытия. Поэтому – возвращаясь к определению лития – окончательная интерпретация термина / литий / останавливается (stops at, si arresta а) на идее привычки в двух смыслах: с одной стороны, речь идет о привычке человеческой – привычке понимать знак как операциональное предписание (предписание к действию); с другой стороны, речь идет о привычке космологической (которая в данном случае не создается, а обнаруживается) – всякий раз, когда природа ведет себя определенным образом, возникает литий. Окончательный интерпретант выражает тот же самый закон, который управляет и Динамическим Объектом: он предписывает как способ обретения перцептуального опыта [данного Объекта] (т. е. его чувственного восприятия), так и то, каким образом этот Объект «работает» и становится доступен для восприятия.

7.3.3

Теперь мы можем понять, какого рода иерархия регулирует взаимоотношения между интерпретантами в этой – пока еще пробной, неформальной – модели семантической репрезентации: эта иерархия представляет собой упорядоченную и целенаправленную последовательность возможных действий (операций). Признаки-пометы организованы не в координатах «логической» схемы родов и видов, но в координатах тех необходимых действий, которые должен произвести с данным объектом деятель (агент), использующий определенные инструменты для воздействия на данный объект, для преодоления сопротивления противостоящего ему объекта и тем самым достижения определенной цели.

Таким образом, ослабляется видимая оппозиция между интенсиональной семантикой бесконечной семиозисной регрессии, с одной стороны, и экстенсиональной семантикой отсылок к Динамическому Объекту – с другой. Верно, что знаки не дают нам непосредственного контакта с конкретным объектом, поскольку они могут лишь указать нам на способ осуществления такого контакта. Знаки имеют прямую связь со своими Динамическими Объектами лишь в той мере, в какой эти Объекты определяют образование знака; впрочем, знаки «знают» лишь Непосредственные Объекты, т. е. значения. Но ясно, что есть различие между объектом, знаком которого является знак, и объектом знака: первый – это Динамический Объект, некое состояние внешнего мира; второй – это семиотический конструкт, всего лишь объект внутреннего мира, хотя для описания этого «внутреннего» объекта надо прибегать к интерпретантам, т. е. к другим знакам, принимаемым в качестве репрезентаменов, что связано с обращением к другим объектам внешнего мира.

Динамический Объект (говоря семиотически) поступает в наше распоряжение лишь как совокупность интерпретантов, организованная в соответствии с операционально структурированным спектром компонентов. Если с точки зрения семиотической это – возможный объект нашего конкретного опыта, то с точки зрения онтологической это – конкретный объект некоего возможного опыта.

Все эти наблюдения и замечания заставляют нас пересмотреть понятие интерпретант – не только как категорию Пирсовой теории значения (семантики), но и как центральную категорию общей семиотики, включающей в себя и семантику, и прагматику. Общую семиотику следует представлять себе как теорию всех видов знаков – как теорию, занимающуюся и структурой семиотических кодов, и умозаключениями в сфере интерпретации текстов.

7.4. Неограниченный семиозисс точки зрения прагматицизма

7.4.1

Можно было бы предположить, что, создавая образ такого семиозиса, при котором каждая репрезентация отсылает к другой репрезентации, а та – к следующей и т. д., Пирс, по сути дела, предает свой «средневековый» реализм: не в состоянии показать, кáк именно знак может соотноситься с объектом, он распылил конкретные отношения денотации в бесконечное переплетение знаков, отсылающих друг к другу, – в конечный, но безграничный универсум призрачных семиозисных кажимостей.

Однако я полагаю, напротив, что теория интерпретантов и неограниченного семиозиса – это вершина Пирсова реализма, отнюдь не наивного. Только это реализм не онтологический, а прагматический (прагматицистский).

Сначала я рассмотрю философию неограниченного семиозиса в свете требований сегодняшней семиотики, а затем вернусь к понятию интерпретант и рассмотрю его в свете Пирсова прагматицизма. Мы увидим, что в обоих случаях идеи Пирса сохраняют верность духу интерсубъективной «истины» (одновременно и прагматицистской, и реалистической).

Так называемый средневековый реализм Пирса, с его вкусом к индивидуальным и конкретным realia, не следует преувеличивать – но следует всегда соотносить диалектически с его, Пирса, прагматицизмом. Дело в том, что Пирса интересовали объекты не только как онтологические совокупности свойств, но и как точки приложения и результаты активного опыта. Как мы уже видели, открыть некий объект означает согласно Пирсу открыть тот modus operandi[405], посредством которого мы воздействуем на мир, производя этот объект или используя его в своей практике.

Знак может произвести интерпретанты двух видов: интерпретант эмоциональный и интерпретант энергетический. Когда мы слушаем музыкальное произведение, эмоциональный интерпретант – это наша реакция на чарующую силу музыки, но эта эмоциональная реакция может вызывать также некое мускульное или ментальное усилие, и эти типы реакций суть интерпретанты энергетические. При этом энергетическая реакция сама не требует интерпретации; скорее она создает (очевидно, при дальнейших повторениях) новую привычку. Иначе говоря, восприняв ряд знаков (и по-разному проинтерпретировав их), мы изменяем наше поведение, нашу деятельность в мире – навсегда или на время. Эта новая жизненная установка (attitude, attitudine), этот прагматический исход и есть окончательный интерпретант. В этой точке неограниченный семиозис приостанавливается (именно приостанавливается: остановка не конечна во временнóм, хронологическом смысле, потому что вся наша обыденная жизнь пронизана такими изменениями привычек). Обмен знаками приводит к изменению опыта; отсутствующее звено между семиозисом и физической реальностью как практическим действием найдено. Теория интерпретантов – не идеалистична.

Более того, с космологической точки зрения даже у природы есть привычки: это законы или регулярности. «Средневековый реализм» Пирса может быть кратко сформулирован его собственными словами: «Общие принципы на самом деле действуют в природе» (5.101). И поскольку существуют такие «общие принципы», окончательное значение (или окончательный интерпретант) знака можно представлять себе как общее правило, позволяющее нам создавать и / или подтверждать привычки (и наши, и природы). Поэтому привычка, созданная знаком, – это и поведенческая установка действовать неким определенным образом, и правило или предписание для данного действия.

Вспомним снова определение / лития /. Это одновременно и физическое правило, определяющее способ производства лития, и предписание: что мы должны сделать, чтобы испытать восприятие лития. Объективность этого прагматического закона обусловлена тем фактом, что он интерсубъективно проверяем. Именно здесь кроется различие между прагматизмом У. Джеймса и прагматицизмом Пирса: не то истинно, что удается на практике, – а то удается на практике, что истинно. Есть общие тенденции (космологические закономерности), и есть операциональные правила, дающие всем нам возможность эти тенденции проверять. Поэтому привычка – это «окончательное» интерпретированное определение некоего операционального правила.

Крайне интересно то, что данное представление применимо даже к изобразительным (иконическим) знакам. В 5.483 Пирс рассматривает признаки подобия треугольников и говорит, что подобие – это не что иное, как правило построения: «приписывать в качестве предиката любое подобное понятие реальному или воображаемому объекту – равносильно утверждению, что определенная операция, соответствующая данному понятию, если ее произвести над данным объектом, приведет (непременно, или вероятно, или возможно – в зависимости от способа предикации) к результату, соответствующему определенному общему предписанию».

Понимать знак как правило (которое объясняется посредством ряда интерпретантов данного знака) – это значит приобрести привычку действовать согласно предписанию, исходящему от данного знака: «Заключение (если оно [экспериментирование во внутреннем мире] приходит к определенному заключению) состоит в том, что при данных условиях интерпретатор приобретет привычку действовать данным образом всякий раз, когда он захочет получить результат данного рода. Настоящее и живое логическое заключение и есть именно такая привычка; словесная формулировка всего лишь ее выражает. Я не отрицаю, что понятие, высказывание или рассуждение (argument) могут быть логическим интерпретантом. Я лишь настаиваю на том, что они не могут быть окончательным логическим интерпретантом, потому что сами они суть знаки того же рода, которые сами имеют логический интерпретант. [Окончательным логическим интерпретантом может быть] только Привычка, которая, хотя она и может быть знаком в каком-то другом смысле, не есть знак в том смысле, в каком является знаком тот знак, для которого она служит логическим интерпретантом. Привычка, соединенная с мотивом и с условиями, имеет своим энергетическим интерпретантом действие; но действие не может быть логическим интерпретантом, потому что ему недостает общности» (5.491).

Так через свой прагматицизм Пирс сомкнулся со своим скотистским реализмом: действие – это то место, где haecceitas кладет конец игре семиозиса.

Но Пирс, которого справедливо считают мыслителем противоречивым, – к тому же еще и мыслитель диалектический, причем в большей степени, чем это обычно предполагается. Так, окончательный интерпретант – не окончателен во временнóм (хронологическом) смысле. Семиозис умирает в каждый данный момент. Но, едва умерев, тут же встает из пепла, как птица Феникс. Индивидуальные действия не обладают общностью, но ряд единообразно повторенных действий может быть описан в общих терминах. В конце только что процитированного отрывка Пирс добавляет: «Но как еще можно описать привычку, если не описанием того действия, которое она порождает, – с указанием на условия и мотивы?» (5.491). Таким образом, действие, повторно совершаемое в ответ на данный знак, становится, в свою очередь, новым знаком, репрезентаменом закона, интерпретирующим первый знак и кладущим начало новому и нескончаемому процессу интерпретации.

В этом смысле Пирс подтверждает бихевиористскую гипотезу в семиотике, но лишь в той степени, в какой она может быть полезна: если я слышу некое слово на неизвестном мне языке и обнаруживаю, что всякий раз, когда некто произносит это слово, на лице собеседника-адресата появляется выражение гнева, я имею основание заключить (исходя из названной поведенческой реакции), что данное слово имеет какое-то нехорошее значение; таким образом, поведение адресата становится интерпретантом значения слова. Я не знаю, чтó в точности это слово значит, но я могу для начала включить его в список оскорбительных выражений, тем самым получив первое определение посредством гиперонимии[406]. В этой диалектической оппозиции между семиозисом и конкретным действием Пирс проявляет то, что он называет своим «условным идеализмом» («conditional idealism», 5.494): любое достаточно тщательное исследование в принципе может привести к объективному согласию относительно конкретных результатов семиозиса. Окончательный интерпретант – это одновременно и результат, и правило.

Рассматриваемый в этой перспективе круг семиозиса замыкается в каждый миг – и не замыкается никогда. Система семиотических (знаковых, кодовых) систем, которая может показаться нереальным миром культуры, идеалистически отделенным от действительности, на самом деле побуждает людей воздействовать на мир; и каждое такое преобразующее мир воздействие, в свою очередь, всегда и непременно само превращается в новые знаки и кладет начало новому процессу семиозиса: Пирсово понятие интерпретант учитывает не только синхронные структуры семиотических систем, но также диахронные деструктуризации и реструктуризации этих систем.

7.4.2

Есть свой резон в том, что многие теоретики семантики в нашем веке отказались от попыток изучать значение, подставив вместо этого понятия понятие референт. Резон этот заключается в том, что если хочешь четко различать содержание выражения и возможный объект этого выражения, то рискуешь попасть в путы ментализма или психологизма. Содержанием выражения тогда окажется то, что «странствует» в голове интерпретатора, получившего (т. е. воспринявшего) данное выражение. Именно потому, что за подобным «странствованием» невозможно уследить, некоторые теоретики предпочли не иметь дело со значением. Но единственными альтернативами были или замена значения соответствующим состоянием мира (строго экстенсиональная интерпретация), или сведение значения к поведению, вызываемому знаком (согласно позднему Ч. Моррису – см.: Morris, 1946). Однако, поскольку есть выражения, значение которых никак нельзя усмотреть через наблюдаемое поведение, бихевиористский критерий представляется мне весьма неудовлетворительным.

В недавних исследованиях по структурной и компонентной семантике был разработан метод чисто металингвистического описания содержания как структурированной сети (a network) взаимопротивопоставленных единиц, которые, будучи избирательно и иерархически организованы, образуют компонентный спектр данного предмета описания. Но, как уже сказано в разделе 7.1.1 настоящей главы, подобные теории наталкиваются на серьезные методологические проблемы: речь идет о статусе составляющих компонентов значения. Являются ли эти компоненты всего лишь теоретическими конструктами? Конечно ли их число (образуют ли они конечное множество)? Являются ли компоненты словесного выражения также, в свою очередь, словесными выражениями? Понятие интерпретант разрешает все эти проблемы.

Если репрезентамен отсылает к данному элементу содержания, а сам этот элемент состоит из более мелких и «более элементарных» единиц, то во всем этом можно разобраться лишь с помощью опосредующих знаков (знаков-посредников).

В контексте общей семиотической теории (которая рассматривает не только словесные выражения, но любые виды означивания [signification], а также отношения между различными системами) компонентный анализ словесного термина не должен ограничивать круг его интерпретантов одними лишь лингвистическими терминами.

Среди интерпретантов слова / красный / – и изображения красных объектов, и красная полоска как конкретная часть градуированного континуума хроматического спектра.

Среди интерпретантов слова / собака / – все изображения собак в энциклопедиях, книгах по зоологии и т. д., а также все комиксы, в которых это слово ассоциируется с соответствующим изображением (и наоборот).

Среди интерпретантов военной команды «К но-

ге!» – и соответствующий сигнал трубы, и соответствующее поведение группы солдат.

Семантическая теория может анализировать содержание выражения различными способами:

a) подыскивая эквивалентное выражение в другой семиотической субстанции (слово / собака / – изображение собаки);

b) подыскивая все эквивалентные выражения в той же семиотической системе (синонимия);

c) указывая на возможность взаимного перевода между разными кодами, относящимися к одной и той же семиотической субстанции (перевод с одного языка на другой);

d) заменяя данное выражение более аналитическим определением;

e) перечисляя все эмоциональные коннотации, привычно связываемые с данным выражением в данной культуре и поэтому особым образом кодируемые (так, / лев / имеет коннотации / свирепость / и / лютость /).

Но никакой семантический анализ не может быть полным, если он не анализирует словесные выражения посредством визуальных, предметных и поведенческих интерпретантов (и наоборот).

Этот список возможных компонентов соответствует различным типам интерпретантов, предлагаемых Пирсом. Я все еще не убежден, что (как думают иные) классификация интерпретантов на «непосредственные», «динамические» и «окончательные» соответствует их делению на «эмоциональные», «энергетические» и «логические». Я полагаю, что Пирс предвидел много типов интерпретантов, но не смог организовать их в рамках строгого категориального анализа просто потому, что не думал об их возможной классификации как средстве анализа содержания.

Но не столь важно стремиться к исчерпывающей казуистике интерпретантов. Более полезно и гораздо более актуально показать, что это понятие спасает категорию содержание (как и категорию значение) от превращения в неуловимую платоновскую абстракцию или в неуследимый ментальный акт. Поскольку интерпретант отождествляется с любым закодированным и осознаваемым свойством содержания, а эти свойства могут быть идентифицированы лишь в виде других знаков (т. е. других репрезентаменов), элементы содержания становятся чем-то физически проверяемым. Каждая данная культура в любой сфере своей жизнедеятельности обнаруживает устоявшиеся соотношения (корреляции) между разными репрезентаменами (или выражениями), так что каждый из них в свой черед становится интерпретантом другого.

Чтобы понять, каким образом эксплицитная корреляция выражений делает возможным анализ их содержания, вспомним Розеттский камень, на котором иероглифический текст был одновременно представлен переводами на демотику[407] и на греческий. Содержание древнеегипетского текста стало возможно понять благодаря посредничеству текста греческого, а этот последний, в свою очередь, мог быть интерпретирован не только потому, что существовали общедоступные словари, отождествлявшие данные слова с данными значениями, но также и потому, что данные значения уже были в основном учтены западной культурой. Древнеегипетский язык стал понятен постольку, поскольку он был интерпретирован греческим, а греческий был понятен постольку, поскольку он уже был интерпретирован не только посредством других языков, но также посредством соотношений (корреляций) между греческими словами и многочисленными изображениями, фактами и актами поведения, не говоря уже о длительной работе по самоопределению, совершавшейся внутри греческого языка, который размышлял о себе посредством трактатов, стихотворений, писем и т. д.

Заметим, что согласно Пирсу интерпретант – это не только то, что я отождествил с элементарными семантическими компонентами. На самом деле, понятие интерпретант гораздо богаче. Даже те усилия по производству умозаключений, на которые подвигает нас какая-нибудь фраза или целая книга, следует считать интерпретацией первоначального семиотического стимула.

Если я верно интерпретирую Пирса, то весь текст романа Стендаля «Красное и черное» следует рассматривать как интерпретацию высказывания «Наполеон умер в 1821 году». В самом деле, лишь полностью поняв драму молодого француза, страдающего от застоя Реставрации, мы можем по-настоящему понять значение того, что Наполеон необратимо умер в 1821 году. После прочтения романа Стендаля это историческое утверждение обогащается целым рядом возможных коннотативных содержаний-значений. И если это утверждение имеет некий объект, то даже непосредственный объект его [данного выражения] становится более «плотным» благодаря данной конкретной интерпретации.

«Красное и черное» – это интерпретант упомянутого утверждения в силу, по крайней мере, двух причин. Во-первых, благодаря своей внутренней структуре, т. е. контекстуальным отсылкам к ситуации во Франции после смерти Наполеона. Во-вторых, благодаря многим поддающимся проверке утверждениям критиков и литературоведов, которые объявили этот роман Стендаля примером «романа воспитания» (Bildungsroman), повествующего о неосуществимой и несбывшейся бонапартистской мечте. Таким образом, книга воспринимается как интерпретант исторического утверждения в силу конкретных и проверяемых соотношений (корреляций). Таким же точно образом мы знаем, что некий портрет интерпретирует содержание-значение слова / Наполеон / потому что на раме портрета есть соответствующая надпись (сделанная автором портрета), принимаемая музеями и воспроизводимая в бесчисленных книгах по истории искусства.

Очевидно, чтобы сделать понятие интерпретант плодотворным, следует прежде всего освободить его от всяких психологизирующих недопониманий. Не могу сказать, что сам Пирс сделал это. Напротив, поскольку согласно Пирсу даже идеи суть знаки, в некоторых его текстах интерпретанты выступают как ментальные акты. Я только хочу сказать, что (с точки зрения теории означивания [signification]) мы должны произвести своего рода хирургическую операцию, сохранив лишь очень точный аспект этой категории. Интерпретанты – это проверяемые и описуемые соответствия, ассоциируемые, по общему согласию, с другим знаком. Таким образом, анализ содержания становится культурно-обусловленной операцией, которая осуществляется лишь с физически проверяемыми (воспринимаемыми) продуктами культуры, т. е. с другими знаками и их взаимными корреляциями. Процесс неограниченного семиозиса показывает нам, как означивание (signification), постоянно соотнося один знак с другим или с рядом других знаков, обрисовывает элементы культуры (cultural units) асимптотически, никогда не позволяя прикоснуться к ним непосредственно, но делая их доступными через посредничество других элементов. Так, мы никогда не обязаны замещать элемент культуры чем-то, что не есть семиотическая сущность, и никакой элемент культуры не должен быть объясняем через какую-либо платоновскую, психическую или предметную сущность. Семиозис объясняет себя сам: это постоянное круговращение есть нормальное условие означивания (signification), и оно (это круговращение) даже позволяет по ходу процессов коммуникации использовать знаки для того, чтобы говорить о предметах и состояниях мира.

Глава восьмая