Lector in Fabula: прагматическая стратегия в метанарративном тексте
La logique mène a tout, à condition d’en sortir.
А. Текст как выражениеAlphonse Allais[409]Un drame bien parisienCHAPITRE IOù l’on fait connaissance avec un Monsieur et une Dame qui auraient pu être heureux, sans leurs éternels malentendus.
O qu’il ha bien sceu choisir, le challan!
A l’époque où commence cette histoire, Raoul et Marguerite (un joli nom pour les amours) étaient mariés depuis cinq mois environ.
Mariage d’inclination, bien entendu.
Raoul, un beau soir, en entendant Marguerite chanter la jolie romance du colonel Henry d’Erville:
L’averse, chère à la grenouille,
Parfume le bois rajeuni.
…Le bois, il est comme Nini.
Y sent bon quand y s’débarbouille –
Raoul, dis-je, s’était juré que la divine Marguerite (diva Margarita) n’appartiendrait jamais à un autre homme qu’à luimême.
Le ménage eût été le plus heureux de tous les ménages, sans le fichu caractère des deux conjoints.
Альфонс Алле (1854–1905)Вполне парижская драма[410]
Глава перваяГде мы знакомимся с Господином и Дамой, которые вполне могли бы быть счастливы, если бы не их вечные недоразумения.
О, как он сумел выбрать, этот покупатель!
В то время, когда начинается эта история, Рауль и Маргарита (прекрасные имена для любовной пары) уже месяцев пять как были женаты.
Разумеется, брак был по взаимной склонности.
Рауль, услышав – в один прекрасный вечер, – как Маргарита напевает забавный романс полковника Анри д’Эрвиля:
И летний дождь, на радость всем лягушкам,
Лес освежает, как одеколон…
И роща, как прелестница Манон,
Так сладко пахнет, сполоснувши ушки, –
так вот Рауль, должен вам сказать, поклялся, что божественная Маргарита (diva Margarita) никогда не будет принадлежать другому мужчине.
Этот брак был бы счастливейшим из всех браков, если бы не ужасные характеры супругов.
«Да» или «нет», сказанные невпопад, – и тотчас же, хлоп, бьются тарелки, отвешивается пощечина или вообще дается пинок под зад.
Pour un oui, pour un non, crac! une assiette cassée, une gifle, un coup de pied dans le cul.
A ces bruits, Amour fuyait éploré, attendant, au coin du grand parc, l’heure toujours proche de la réconciliation.
Alors, des baisers sans nombre, des caresses sans fin, tendres et bien informées, des ardeurs d’enfer.
C’était à croire que ces deux cochons-là se disputaient pour s’offrir l’occasion de se raccommoder.
Chapitre IISimple épisode qui, sans se rattacher directement à l’action, donnera à la clientèle une idée sur la façon de vivre de nos héros.
Amour en latin faict amor.
Or donc provient d’amour la mort
Et, par avant, soulcy qui mord,
Deuils, plours, pièges, forfaitz,
remord…
Blason d’amour
Un jour, pourtant, ce fut plus grave que d’habitude.
Un soir, plutôt.
Ils étaient allés au Théâtre d’Application, où l’on jouait, entre autres pièces, L’Infidèle, de M. de Porto-Riche.
Заслышав эти звуки, сама Любовь бежит, вся в слезах, и ожидает потом в уголке обширного парка близкий час неизбежного примирения.
Потом начинаются бесчисленные поцелуи, бесконечные – нежные и искусные – ласки, инфернальные страсти.
Можно было подумать, что эти двое негодников ссорились только для того, чтобы снова и снова давать себе повод мириться.
Глава втораяПростой эпизод, который прямо не связан с действием, но даст читателям-клиентам представление об образе жизни наших героев.
Латынь зовет любовь «амор»,
И от любви находит мор,
Но прежде – горе да укор,
Трюки да муки, стыд и спор…
Но в один прекрасный день все было куда серьезнее, чем обыкновенно.
Скорее, в один прекрасный вечер.
Они отправились в Théâtre d’Application[412], где, среди прочих постановок, играли и пьесу «Изменщица» г‑на де Порто-Риша[413].
– Quand tu auras assez vu Grosclaude, grincha Raoul, tu me le diras.
– Et toi, vitupéra Marguerite, quand tu connaîtras mademoiselle Moreno par cœur, tu me passeras la lorgnette.
Inaugurée sur ce ton, la conversation ne pouvait se terminer que par les plus regrettables violences réciproques.
Dans le coupé qui les ramenait, Marguerite prit plaisir à gratter sur l’amour-propre de Raoul comme sur une vieille mandoline hors d’usage.
Aussi, pas plutôt rentrés chez eux, les belligérants prirent leurs positions respectives.
La main levée, l’œil dur, la moustache telle celle des chats furibonds, Raoul marcha sur Marguerite, qui commença, dès lors, à n’en pas mener large.
La pauvrette s’enfuit, furtive et rapide, comme fait la biche en les grands bois.
Raoul allait la rattraper.
Alors, l’éclair génial de la suprême angoisse fulgura le petit cerveau de Marguerite.
Se retournant brusquement, elle se jeta dans les bras de Raoul en s’écriant:
– Je t’en prie, mon petit Raoul, défends-moi!
Chapitre III
Où nos amis se réconcilient comme je vous souhaite de vous réconcilier souvent, vous qui faites vos malins.
«Hold your tongue, please!»
«Когда ты вволю насмотришься на Гроклода, – процедил сквозь зубы Рауль, – ты меня уведомишь».
«А ты, – прошипела Маргарита, – когда наизусть выучишь мадемуазель Морено, может, передашь мне бинокль?»
Начатый на таких тонах разговор не мог не закончиться взаимными грубостями, безусловно достойными сожаления.
Сидя в экипаже, увозившем их домой, Маргарита находила удовольствие в том, чтобы пощипывать самолюбие Рауля, будто струны старой и уже не нужной мандолины.
Так что, воротившись к себе, воюющие стороны заняли свои привычные позиции.
Подняв руку, насупив брови и топорща усы, словно разъяренный кот, Рауль двинулся на Маргариту, которой с этого момента явно стало не по себе.
Бедняжка пыталась спастись бегством, испуганная и быстрая, как лесная лань.
Рауль уже готовился настичь ее.
Но тут гениальная идея, порожденная отчаянием, молнией блеснула в головке Маргариты.
Внезапно повернувшись, она бросилась прямо в объятия Рауля, воскликнув:
«Умоляю, мой маленький Рауль, защити меня!»
Глава третьяГде наши друзья примиряются так, как я желаю и вам примиряться возможно чаще – вам, умникам и хитрецам.
«Hold your tongue, please!»[414]
Chapitre IV
Comment l’on pourra constater que les gens qui se mêlent de ce qui ne les regarde pas feraient beaucoup mieux de rester tranquilles.
C’est épatant ce que le
monde deviennent rosse
depuis quelque temps!
Paroles de ma concierge
dans la matinée
de lundi dernier
Un matin, Raoul reçut le mot suivant:
«Si vous voulez, une fois par hasard, voir votre femme en belle humeur, allez donc, jeudi, au bal des Incohérents, au Moulin-Rouge. Elle y sera masquée et déguisée en pirogue congolaise. A bon entendeur, salut!
UN AMI».
Le même matin, Marguerite reçut le mot suivant:
«Si vous voulez, une fois par hasard, voir votre man en belle humeur, allez donc, jeudi, au bal des Incohérents, au Moulin-Rouge. Il y sera, masqué et déguisé en templier fin de siècle. A bon entendeuse, salut!
UNE AMIE».
Ces billets ne tombèrent pas dans l’oreille de deux sourds.
Dissimulant admirablement leurs desseins, quand arriva le fatal jour:
Глава четвертаяКак можно прийти к выводу, что люди, которые вмешиваются в чужие дела, лучше бы занимались своими и помалкивали.
Ужасно, какими злыми все стали в последнее время!
Однажды утром Рауль получил записку следующего содержания:
«Если Вы вдруг пожелаете увидеть свою жену в прекрасном расположении духа, приходите в четверг на бал Путаников[415] в “Мулен Руж”. Она будет там под маской, в костюме Конголезской пироги. Имеющий уши да слышит!
ДРУГ».
Тем же утром Маргарита получила записку следующего содержания:
«Если Вы вдруг пожелаете увидеть своего мужа в прекрасном расположении духа, приходите в четверг на бал Путаников в “Мулен Руж”. Он будет там под маской, в костюме Тамплиера fin de siècle. Имеющая уши да слышит!
ПОДРУГА».
И послания эти не остались неуслышанными.
В этот фатальный день, искусно скрывая – и он и она – свои истинные намерения:
– Ma chère amie, fit Raoul de son air le plus innocent, je vais être forcé de vous quitter jusqu’à demain. Des intérêts de la plus haute importance m’appellent à Dunkerque.
– Ça tombe bien, répondit Marguerite, délicieusement candide, je viens de recevoir un télégramme de ma tante Aspasie, laquelle, fort souffrante, me mande à son chevet.
Chapitre VOù l’on voit la folle jeunesse d’aujourd’hui tournoyer dans les plus chimériques et passagers plaisirs, au lieu de songer à l’éternité.
Mai vouéli vièure pamens:
La vido es tant bello!
Les échos du Diable boiteux ont été unanimes à proclamer que le bal des Incohérents revêtit cette année un éclat inaccoutumé.
Beaucoup d’épaules et pas mal de jambes, sans compter les accessoires.
Deux assistants semblaient ne pas prendre part à la folie générale: un Templier fin de siècle et une Pirogue congolaise, tous deux hermétiquement masqués.
«Дорогая, – сказал Рауль с самым невинным видом, – я буду вынужден покинуть Вас до завтра. Дела величайшей важности призывают меня в Дюнкерк».
«Как это удачно, – отвечала Маргарита с обворожительной искренностью, – я только что получила телеграмму от тетушки Аспазии, которая тяжело заболела и хочет видеть меня у своего изголовья».
Глава пятаяГде мы видим, как своевольная юность наших дней охотно погружается в самые химерические и преходящие удовольствия вместо того, чтобы задуматься о вечности.
Mai vouéli vièure pamens:
La vido es tant bello![416]
Хроникеры «Хромого беса»[418] единодушно провозгласили, что бал Путаников был в этом году особенно блестящим.
Множество обнаженных плеч, а порой и ножек, не говоря уж об аксессуарах.
Но двое участников, казалось, не разделяли общего безумного воодушевления: это Тамплиер fin de siècle и Конголезская пирога. Лица их были полностью скрыты под масками.
Когда пробило три часа утра, Тамплиер приблизился к Пироге и пригласил ее отужинать вместе.
В ответ Пирога положила свою маленькую ручку на мощное плечо Тамплиера, и пара покинула бал.
Глава шестаяГде ситуация запутывается.
– I say, don’t you think
the rajah laughs at us?
– Perhaps, sir.
«Оставьте нас ненадолго, – сказал Тамплиер официанту в ресторане, – мы выберем блюда и позвоним Вам».
Официант вышел, и Тамплиер тщательно запер дверь отдельного кабинета.
Затем, сбросив свой шлем, быстрым движением руки сорвал маску с лица Пироги.
Оба одновременно вскрикнули от изумления, не узнавая друг друга.
Он – был не Рауль.
Она – была не Маргарита.
Они принесли друг другу извинения и не замедлили завязать знакомство за легким ужином. О дальнейшем я умолчу.
Глава седьмаяСчастливая развязка для всех, кроме прочих.
Так выпьем же вермут-гранат,
Мечту наших старых вояк.
Это небольшое злоключение послужило уроком для Рауля и Маргариты. Впредь они никогда не ссорились и были совершенно счастливы.
У них еще нет множества детишек, но это придет.
Б. Текст как содержание: уровни интерпретации
8.1. Вводные замечания
8.1.1. Как читать метатекст
Одномерному читателю «Вполне парижская драма» (далее – Драма) Альфонса Алле может показаться всего лишь литературной шуткой, замысловатой попыткой создать словесный trompe-l’oeil[421], нечто среднее между гравюрами Эшера[422] и пастишами[423] à la Борхес (в обоих случаях – ante litteram[424]). Именно поэтому Драму следует рассматривать как текст, дерзающий рассказывать о себе самом, о своей неудаче. Но поскольку неудача была тщательно спланирована, Драма – отнюдь не текст-неудачник, а, напротив, метатекстуальное достижение.
Драму следует читать дважды: она предполагает и наивное чтение, и чтение критическое, причем второе – это интерпретация первого[425].
Последующий анализ предполагает, что читатель уже прочитал Драму [т. е. раздел А данной главы], не заглянув предварительно в раздел Б. Предполагается также, что читатель прочитал Драму всего лишь один раз и с обычной скоростью. Поэтому последующий анализ – пример второго (повторного, критического) прочтения. Другими словами, данное эссе – это не только анализ Драмы, но также и анализ наивного прочтения Драмы. А поскольку всякое критическое чтение есть одновременно и анализ самих интерпретационных методов такого чтения, то данное эссе – это еще и интерпретация возможного критического (или повторного) прочтения Драмы.
Но Драма не просто текст, а метатекст. И как таковой она рассказывает, по крайней мере, три истории:
a) историю о том, что происходит с ее dramatis personae[426];
b) историю о том, что происходит с ее наивным читателем;
c) историю о том, что происходит с ней самой как текстом (по сути, эта третья история – о том, что происходит с читателем критическим).
Данное же эссе [глава восьмая книги] – это не история о том, что происходит за пределами Драмы как текста (приключения реальных, эмпирических читателей Драмы не представляют особого интереса с точки зрения задач нашего анализа: очевидно, что столь неоднозначным текстом можно воспользоваться и злоупотребить многими разными способами – вплоть до отказа его читать): данное эссе – не что иное, как история приключений М-Читателей Драмы[427].
8.1.2. Метатекстуальная стратегия
Когда читатель Драмы добирается до ее шестой главы, он приходит в полное замешательство. Моя задача – объяснить, почему так получается.
Интуиция, основанная на самом обычном здравом смысле, говорит нам, что главы шестая и седьмая Драмы были бы невозможны, если бы предшествующие главы не постулировали читателя, способного (и готового) выстроить следующие гипотезы:
a) в конце четвертой главы такой наивный читатель должен заподозрить, что Рауль и Маргарита решили пойти на бал, нарядившись соответственно Тамплиером и Пирогой, каждый предполагая уличить другого в измене;
b) во время чтения пятой главы наивный читатель должен заподозрить, что две маски на балу – это Рауль и Маргарита (или же, в крайнем случае, он может подозревать, что на балу присутствуют четыре персоны, связанные с сюжетом Драмы: Рауль, Маргарита и два их предполагаемых партнера).
Однако, для того чтобы выстроить подобные гипотезы, следовало бы постулировать, что каждый из двух супругов прочитал письмо, полученное другим: в противном случае ни он, ни она не могли бы знать, как будет одет (одета) соперник (соперница), и следовательно, не могли бы одеться так же, в такой же маскарадный костюм, чтобы «подменить» соперника (соперницу) на балу.
Между тем сам текст не только не подкрепляет, но совершенно ясно исключает подобный постулат. Тем не менее наивный читатель, как правило, воспринимает текст именно так, будто каждый из супругов прочитал оба письма: об этом свидетельствует, например, тест, описанный в Приложении I. Пересказы-резюме наших респондентов звучат обычно так: «Рауль получает письмо, в котором говорится, что Маргарита, одетая Пирогой, встретится со своим любовником, который будет одет Тамплиером» (и наоборот). Поэтому я предполагаю, что подобный тип наивного прочтения (осуществляемый при обычной скорости чтения) более или менее соответствует тому, что и предвидел Альфонс Алле, когда создавал свою текстовую ловушку[428].
При всем том сам текст – кристально честен. Он не говорит ничего такого, что заставляло бы полагать, что Рауль и Маргарита собираются на бал. Пирога и Тамплиер на балу описываются без всяких намеков на то, что они – Рауль и Маргарита. Нигде ни разу не говорится, что у Рауля и / или Маргариты есть любовница (или любовник). Поэтому именно сам читатель (как эмпирическая случайность, не зависящая от текста) должен взять на себя ответственность за все ложные умозаключения, возникающие во время чтения, и за все инсинуации относительно моральных качеств Рауля и Маргариты.
Однако сам текст постулирует именно такой тип скорого на догадки читателя как один из своих структурообразующих элементов. Иначе зачем в шестой главе говорится, что Тамплиер и Пирога «оба… вскрикнули от изумления», когда обнаружили, что они – не Рауль и не Маргарита? На самом деле единственный, кто должен был бы вскрикнуть от изумления, – так это эмпирический читатель, который построил ложные гипотезы и питал ожидания, не подтвержденные текстом…
Но дело еще и в том, что читатель и должен был строить именно такие гипотезы и питать именно такие ожидания. Драма берет в расчет возможные ошибки читателя, потому что она сама их тщательно спланировала и спровоцировала.
А если ошибки читателя были искусно спровоцированы, почему же тогда текст отвергает их как ложные умозаключения? И почему, отвергнув, затем все же некоторым образом их легитимирует?
Урок, подразумеваемый Драмой, по сути дела – последовательно противоречив. Альфонс Алле говорит нам, что не только Драма, но всякий текст состоит из двух компонентов: из информации, предоставляемой автором, и информации, добавляемой М-Читателем, – при том что вторая определяется и направляется первой (в разных соотношениях свободы и необходимости). Чтобы доказать эту [мета]текстуальную теорему, Алле побуждает читателя пополнять текст информацией, которая противоречит фабуле, вовлекая его тем самым в совместное сочинение истории, которая не склеивается как целое. Несостоятельность Драмы как фабулы – это подтверждение теоретических предположений Алле и торжество его метатекстуального доказательства.
8.2. Стратегия структуры дискурса
8.2.1. Стратегия речевых актов
Чтобы создать М-Читателя как возможную стратегию интерпретации, необходимо использовать определенные семантические и прагматические средства. И наша новелла сразу же сплетает – по всей поверхности дискурса – тонкую сеть из иллокутивных сигналов и перлокутивных эффектов.
С точки зрения грамматики в тексте доминирует первое лицо (повествователь), который на каждом шагу подчеркивает тот факт, что некто (внешний по отношению к фабуле) повествует (как бы подмигивая читателю) о событиях, в истинность которых нет необходимости верить. Иными словами, с помощью этих не слишком изящных вмешательств первого грамматического лица косвенным образом (и не без некоторой двусмысленности) заключается своего рода взаимный контракт вежливого недоверия: «Вы не верите тому, что я тут рассказываю, и я знаю, что Вы мне не верите; но, не забывая об этом, следуйте за мной с благожелательным соучастием, как если бы я говорил Вам правду».
Для заключения этого контракта веры-недоверия используются разнообразные гиперкодированные выражения:
a) / à l’epoque où commence cette histoire /[429] – это своего рода указатель вымышленности, подобный сказочным зачинам типа /жили-были/;
b) / un joli nom pour les amours/[430] отсылает читателя к гиперкодированным литературным конвенциям, особенно характерным для эпохи символизма;
c) /bien entendu/[431] – это своего рода отсылка к интертекстуальным фреймам, которые должны быть известны читателю;
d) /Raoul, dis-je…/[432] – в очередной раз подтверждает присутствие повествователя, чтобы тем самым разрушить ощущение (которое может возникнуть у читателя) реальности повествуемого;
e) /c’était à croire que…/[433] – как бы приглашает читателя строить свои собственные предположения (наряду с предположениями автора), соучаствуя в повествовании; иными словами – отыскивать и проверять повествовательные схемы, скрытые под верхним слоем дискурса, – как это обычно и требуется от читателя художественной литературы.
Данное перечисление легко было бы продолжить, но предоставляем нашему читателю возможность самому отыскать в других главах Драмы подобные приемы.
Текст старательно создает своего наивного читателя как типичного потребителя сюжетов о буржуазном адюльтере конца века – читателя, воспитанного рынком «бульварной комедии». Так, среди прочего, подобный читатель «вызывается на сцену» рядом намеков на его любовь к театральным эффектам (coups de théâtre), а также упоминанием о клиентах-покупателях, готовых платить за «острые», «пряные» произведения. Выражение / simple épisode qui donnera à la clientèle…/[434], стоящее в заголовке второй главы, напоминает первые фразы «Тома Джонса» Генри Филдинга (автора, который четко сформулировал идею о романе как о произведении-продукте, создаваемом для определенного рынка):
«An author ought to consider himself not as a gentleman who gives a private elemosinary treat, but rather as one who keeps a public ordinary at which all persons are welcome for their money…»[435]
Подобные клиенты-читатели составляют аудиторию, которая готова платить за наслаждение, доставляемое повествованиями, сделанными согласно гарантированным рецептам. В эпиграфе к первой главе Драмы (цитата из Рабле) упоминается / challan / что значит именно «клиент», «покупатель».
Выражение / vous qui faites vos malins /[436] (в названии третьей главы) – это насмешка над предполагаемыми читателями («умниками и хитрецами»), кто ожидает, что повествование будет построено по привычному сценарию. Именно ради такого читателя текст не пренебрегает столь заштампованными выражениями, как, например: / la pauvrette s’enfuit, furtive et rapide comme fait la biche en les grands bois /[437] или / ces billets ne tombèrent pas dans l’oreille de deux sourds /[438]. На каждом шагу подтверждается: «Эта история соответствует стандарту».
Однако текст не отказывается и от того, чтобы вызвать у возможного критического читателя подозрения относительно своей (т. е. текста) подлинной стратегии. Такие выражения, как / c’était à croire /, / un jour, pourtant… un soir, plutôt /, / bien entendu /, / comment l’on pourra constater /[439], – столь явно ироничны, что опровергают утверждаемое ими в самый момент утверждения. Но подобная стратегия речевых актов становится вполне очевидной лишь при втором чтении. При первом чтении наивный читатель увлечен знакомым процессом повествования; он «воздерживается от недоверия» и строит догадки о возможном развитии событий. Любые экстенсиональные сравнения он «берет в скобки» и входит в мир Драмы, как в свой собственный.
8.2.2. От структур дискурса к структурам повествования
На уровне структур дискурса Драма не создает особых проблем декодирования-интерпретации. Персонажи названы и в достаточной степени описаны, кореференции вполне очевидны. Читатель легко распознает топик дискурса и определяет его изотопии[440].
Поскольку дискурс выглядит «классическим» и реалистическим, никаких особых проблем в нем не видно. Данные из энциклопедии читателя легко включаются в процесс актуализации текстового содержания. Мир Рауля и Маргариты выглядит как мир самого читателя (по крайней мере, читателя образца 1890 г. или того, кто может отождествить себя с читателем «веселых девяностых»). Разве что эпиграфы вносят некоторое семантическое усложнение: они герметичны и в интертекстуальном отношении довольно загадочны. Но при первом чтении эпиграфы можно опустить (не так ли обычно все и делают?).
В остальном стратегия текста явно направлена на установление доверительных отношений между автором и читателем: автор постоянно напоминает о себе с помощью разговорных сигналов (/ bien entendu /[441], / dis-je/[442] и т. д.), присутствие читателя подчеркивается прямыми обращениями к нему автора (/ je vous souhaite /[443] и т. п.).
Шаг за шагом читатель как будто вовлекается в «жалость / сострадание» (см. «Поэтику» Аристотеля), т. е. в эмоциональное соучастие: de te fabula narratur[444]. И все это для того, чтобы затем – вслед за «жалостью / состраданием» – возбудить в читателе «страх / ужас» (там же), т. е. ожидание неожиданного.
Но простота и непроблематичность уровня дискурсивных структур (структур дискурса) – лишь кажущиеся. Синтаксический механизм кореференции, быть может, и однозначен, но зато семантический механизм коиндексации (со-указания) отнюдь не столь же прост.
Когда в пятой главе Драмы появляются Тамплиер и Пирога, читатель должен подумать, что это – Рауль и Маргарита (или что, по крайней мере, одна из масок – это один из супругов). Такая идентификация подсказана письмами в главе четвертой: поскольку в одном из писем сказано, что Рауль пойдет на бал одетый Тамплиером, а на балу присутствует Тамплиер, то, стало быть, Рауль и Тамплиер – одно лицо (то же [mutatis mutandis] справедливо и для Маргариты).
В плане логики такое умозаключение неверно (подобным же образом можно было бы сказать: коты – животные; моя борзая – животное; следовательно, она – кот).
Но в плане повествования такое предположение более чем оправданно. В сознании читателя возникает типичный интертекстуальный фрейм, весьма обычный для повествований XIX века: это топос[445] «якобы неизвестного персонажа». В популярных романах глава могла часто начинаться с описания некоего якобы неизвестного персонажа (обычно так или иначе переодетого, замаскированного), в котором даже самый невнимательный читатель легко узнавал одного из уже прежде появлявшихся героев повествования. В конце подобных описаний автор, как правило, «обнажал прием» и признавал тот факт, что М-Читатель уже должен был идентифицировать этого «неизвестного» персонажа: «Как наши читатели уже наверняка поняли, таинственный посетитель был не кто иной, как граф Имярек…» Подобным же образом читатель Драмы ожидает прочесть: «…Тамплиер был не кто иной, как Рауль».
Так, посредством инференциальной прогулки-вылазки[446], обусловленной интертекстуальным фреймом, М-Читатель Драмы устанавливает кореференциальную связь между именами и местоимениями, относящимися к персонажам в главах с первой по четвертую (с одной стороны), и теми именами и местоимениями, которые относятся к персонажам в пятой главе (с другой стороны).
Следует подчеркнуть, что данная кореференция устанавливается не на грамматических, а на нарративных (нарратологических) основаниях. Но это означает, что стратегия дискурса в конечном счете определяется на нарративном уровне (т. е. на уровне повествования), при том что умозаключения этого уровня осуществляются посредством стратегии дискурса.
Уровень дискурса в целом имеет подсобную функцию по отношению к уровню повествования: функция эта заключается в создании у читателя определенных ожиданий, относящихся к уровню фабулы. Это относится ко многим, если не ко всем текстам с вымышленными повествованиями. Драма отличается от прочих текстов тем, что вплоть до шестой главы структура дискурса оставляет открытыми двери для двух разных и взаимоисключающих фабул.
Чтобы воспринять фабулу, читатель должен идентифицировать топик, или основную тему повествования. Топик повествования – это не что иное, как фабула, сформулированная в максимально обобщенном виде, или такое обобщающее макровысказывание, которое может быть выражено заглавием. Так, например, / de bello gallico /[447] – это ключ к пониманию того, о чем идет речь в соответствующем тексте Цезаря (ср. понятие топик дискурса у ван Дейка [van Dijk, 1977] и понятие тема у Ю. Щеглова и А. Жолковского [1971]). Идентифицировав топик повествования (часто с помощью разных абдукций, методом проб и ошибок), читатель активизирует какой-нибудь интертекстуальный фрейм (или несколько таких фреймов), чтобы предпринимать инференциальные прогулки-вылазки и делать те или иные догадки-предсказания относительно дальнейшего развития фабулы.
К концу четвертой главы Драмы читатель в принципе может идентифицировать два топика повествования (история адюльтера и история недоразумения) и соответственно активизировать два интертекстуальных фрейма («адюльтер» и «недоразумение»), представив себе две возможные истории:
a) Рауль и Маргарита очень любят друг друга, но оба очень ревнивы. Каждый из супругов получает письмо, в котором сообщается, что другой / другая собирается на встречу с любовницей / любовником. Каждый из супругов решает поймать другого / другую на месте преступления. И убеждаются, что в письме / письмах сообщалась правда;
b) Рауль и Маргарита очень любят друг друга, но оба очень ревнивы. Каждый из супругов получает письмо, в котором сообщается, что другой / другая собирается на встречу с любовницей / любовником. Каждый из супругов решает поймать другого / другую на месте преступления. И убеждаются, что в письме / письмах была ложь.
Финал Драмы не подтверждает и не опровергает ни одну из этих нарративных гипотез: он и подтверждает, и опровергает и ту и другую. Все зависит от характера творческого сотрудничества со стороны читателя. Текст, со своей стороны, поощряет читателя на сотрудничество в любом из двух предложенных смыслов (т. е. в пользу как той, так и другой гипотезы).
Драма проделывает на уровне дискурса некий хитрый фокус, который должен принести плоды на уровне повествования, но чьи корни расположены глубже – на уровне структур мира (мироструктур)[448].
Если должным образом проанализировать структуры дискурса в Драме и свести их к более абстрактным структурам мира (мироструктурам), то станет ясно, что текст вовсе не обманчив, он никогда не лжет. Но на среднем уровне, т. е. уровне повествовательных структур, текст своей неоднозначностью дает читателю основания воображать различные и противоречащие друг другу мироструктуры.
Чтобы разобраться в этой хитрой текстовой стратегии, начнем с анализа тех особенностей структур дискурса, которые призваны побуждать читателя к построению двух альтернативных фабул.
Две альтернативные фабулы – это две нарративные изотопии. Драма устроена так, что создает две противоречащие друг другу нарративные изотопии. Это достигается благодаря тому, что текст манипулирует установками читателя (в том, что касается семантических экспликаций[449]) и сам устанавливает два топика – или ставит два исходных вопроса – на уровне дискурса.
Драма устанавливает эти топики дискурса, повторяя ряд семем, принадлежащих к одному и тому же семантическому полю. Первый топик может быть обозначен как «секс», второй – как «логическая связность» или «факты versus мнения».
Внимание читателя при этом направляется на первый топик – так, что читательские ожидания определяются вопросом:
a) «Кто и где те непрошеные неизвестные, которые ставят под угрозу взаимную верность двух наших героев?» (или: «Откуда исходит сексуальная угроза?», или даже: «Удастся ли нашим героям поймать друг друга на месте преступления?»).
Позже – слишком поздно – читатель обнаруживает, что действительный топик и действительный вопрос другой:
b) «Сколько персонажей участвует в игре?» Очевидно, что первый топик доминирует над вторым.
Текст очень умело и настойчиво выдвигает первый топик на передний план, но нельзя сказать, что второй топик скрывается или утаивается: просто он обозначается более изощренными приемами. Есть своя логика предпочтений даже в том, как активизируются интертекстуальные фреймы, и Альфонс Алле, надо думать, хорошо это осознавал. По сути дела, он разоблачает идеологию своего наивного читателя, который способен думать о жизни в обществе лишь в терминах сексуального обладания. Наивный читатель столь чувствителен к фреймам, связанным с сексом и браком (а брак для него – это прежде всего комплекс сексуальных обязанностей), потому что его моральное и социальное сознание было сформировано множеством «вполне парижских драм», в которых мужчина владеет женщиной или покупает женщину, подобно тому как покупатель-потребитель (un «challan») покупает товар или владеет им.
Естественно, текст делает все, что в его силах, чтобы утвердить читателя в его идеологических установках.
Итак, Рауль и Маргарита состоят в браке. С точки зрения энциклопедии[450], / брак / – это и правовой контракт, и соглашение об общем владении некоторым имуществом, и отношение родства (которое предполагает другие отношения родства), и привычка вместе есть и вместе спать, и возможность производить на свет детей с благословения закона, и ряд социальных обязанностей (особенно для буржуазной пары в Париже 1890-x годов), и т. д., и т. п. Но из всего этого списка для дискурса Драмы значимы лишь долг взаимной сексуальной верности и та опасность, которой этот долг постоянно подвергается. Призрак бродит по дискурсу, призрак адюльтера.
Чтобы выделить (to blow up) единственно этот аспект среди стольких других, в первой главе Драмы семантическая единица «брак» окружена рядом других семантических единиц, связанных исключительно со сферой сексуальных отношений: Рауль и Маргарита – «прекрасные имена для любовной пары»; их брак – «по взаимной склонности» (/ d’inclination /), т. е. по любви, а не по расчету. Рауль клянется, что Маргарита не будет «принадлежать» (эвфемизм) никакому другому мужчине, – и т. д. Вторая глава Драмы – это поистине эпифания ревности: можно было бы сказать, что эта глава – не что иное, как макроинтерпретант лексемы / ревность /, подобно тому как в рассуждениях Чарльза Пирса поведение солдат есть интерпретант команды «Смирно!»[451]. Четвертую главу Драмы подобным же образом можно рассматривать как макроинтерпретант лексем / обман / и / донос /.
Таким образом, ко-текстуальное давление направлено на то, чтобы из всех возможных денотаций и коннотаций / брака / выделить лишь те, которые связаны со взаимным обладанием.
Что же касается второго топика и второй изотопии, то само название рассказа, намекая на некоторую легкомысленную игривость и «парижское» умонастроение, построено как оксюморон, как contradictio in adjecto[452]: драма не может быть одновременно и драмой, и веселой («парижской») комедией. Разумеется, оксюморон «сглаживает» это противоречие, но в то же время намекает, что и в самом рассказе есть вещи, которые обычно не сочетаются.
Название первой главы вводит понятие недоразумение (malentendu). Последняя фраза той же главы дает понять, что наши герои проказничают и забавляются, мороча голову друг другу: совершают нечто, чтобы обрести противоположное.
Эпиграф же второй главы опять-таки играет на coincidentia oppositorum[453]. Ложная этимология, игра слов, звуковые сходства и рифмы подсказывают, что все может превратиться во все, любая вещь – в любую другую вещь: «любовь» [ «amour» = «amor»] – в смерть, «мор» [ «la mort»], «укор», укоризна другому [ «soulcy qui mord»] – в «спор» с самим собой, в «стыд» и угрызения совести [ «remord»].
Вдобавок – в расчете на невнимательность читателя – тот же эпиграф содержит слово / piège / («ловушка», «западня»). Но читатель должен быть невнимательным.
В третьей главе нет никакого повествования, но эта глава весьма важна в плане обоих топиков, обеих изотопий. Читателю предлагается вообразить, что происходит в интимной обстановке алькова. Эпиграф должен напомнить очень образованному читателю (много ли таких?) строку из Джона Донна:
«For God’s sake hold your tongue and let me love»[454].
Что касается намерения направить читателя по ложному пути, то эта «пустая» глава приглашает читателя заполнить ее пустоту, построить собственные предположения, написать самому «несуществующие» (и потому неверные) главы, главы-фантазмы. И читатель принимает это приглашение, попадается на эту удочку (как мы увидим далее) после четвертой главы. Но в том, что касается второго топика и второй изотопии, то, приглашая читателя к заполнению «пустот» в повествовании, Альфонс Алле в то же время дает достаточно ясное предостережение: «Попридержите язык, не говорите слишком много, не вмешивайтесь в мою работу повествователя, не то вы рискуете нарушить связность повествования». Таким образом, эпиграф к третьей главе противоречит тому намеку, который исходит от «пустот».
Если во второй главе господствует тема неверности (герои смотрят пьесу «L’Infidèle» – «Изменщица», «Неверная»), то четвертая глава вводит тему непоследовательности, нелогичности (incoherence, incoerenza): герои как будто собираются на «bal des Incohérents» – «бал Путаников». Название главы содержит мотивы замешательства (confusion, confusione) и вмешательства (intrusion, intrusione) в чужие дела (что осуждается). Явным образом (эксплицитно) оно содержит еще одно предупреждение: «Не вмешивайтесь в мое дело! Дайте мне рассказать мою историю!»
Дополнительные коннотации нелогичности и соединения несовместимого – в описаниях маскарадных костюмов: «Тамплиер fin de siècle» (абсурд! – последние тамплиеры жили в эпоху Филиппа Красивого[455]) и «Конголезская Пирога» (идея подобной маски столь же абсурдна). Но все эти намеки (на второй топик) даются в той самой главе, в которой содержатся гораздо более явные указания на топик первый, на дискурс о супружеской неверности: письма, фраза / ces billets ne tombèrent pas dans les oreilles de deux sourds / взаимное притворство супругов…
Конечно, проницательный читатель мог бы заметить (после скольких прочтений?), что с первой по четвертую главу ревность супругов всегда возникает под впечатлением какого-то текста: песни – в первой главе, пьесы – во второй, письма – в четвертой. Но ни одна инсинуация не подтверждается прямым доказательством; все лишь выводится из того, что говорит, думает, утверждает, предполагает (притом ошибочно) кто-то другой.
Мы видим также, что на всем протяжении рассказа автор постоянно напоминает о своем присутствии посредством ряда речевых актов, выражающих его отношение к событиям и персонажам. Эти авторские вмешательства должны нарушать наивную идентификацию читателя с первой изотопией. Они подчеркивают металингвистическое присутствие повествователя, чтобы создавать эффект (устранения или Verfremdung (очуждения – как в театре Бертольта Брехта).
8.2.3. Фабула в фабуле
Помимо прочего, вторая глава Драмы – это своего рода уменьшенная модель новеллы в целом, дающая внимательному читателю возможность распознать хитрую стратегию автора. Эту главу можно было бы изъять, не нанеся урона логике сюжета. События, о которых здесь повествуется, не являются частью фабулы. Тем не менее вторая глава воспроизводит, как бы в миниатюре, все структуры дискурса и структуры повествования Драмы.
Обо всем этом, по сути дела, говорит само название главы: «Простой эпизод, который прямо не связан с действием, но даст [читателям-]клиентам представление об образе жизни (la façon de vivre) наших героев».
Что же это за «образ жизни»? С одной стороны, конечно, это – жизнь, полная ревности (впрочем, выказываемой лишь в связи с неопределенными подозрениями), а с другой – превращающая драму в комедию, причем в комедию перепутанных ролей.
После длинной и драматичной сцены ревности (в которой каждый из супругов только предполагает, что другой / другая вожделеет к кому-то третьему) Рауль преследует Маргариту, очевидно, для того, чтобы ее ударить. В этот момент Маргарита оборачивается и просит Рауля (своего явного антагониста) помочь ей (т. е., очевидно, защитить ее от него самого).
Фабула тут довольно запутанная, и читателю было бы трудно резюмировать ее в терминах актантных ролей. В самом деле, актантов здесь много: есть Субъект и Объект стычки, есть Отправитель и Получатель просьбы о помощи, есть Помощник и Противник. Но ролей всего три: Жертва (героиня), Злодей и Помощник-Спаситель. Более того, три роли розданы двум персонажам (two actors, due attori): Раулю и Маргарите. Маргарита, конечно, – Жертва, а Раулю приходится играть сразу две несовместимо противоположные роли: Злодея и Помощника-Спасителя.
Рауль, который в действительности (повествовательной, нарративной) есть Злодей, становится Помощником-Спасителем в мире пропозициональных установок – желаний или мнений (beliefs) Маргариты. Маргарита хочет, чтобы (и / или верит в то, что) Рауль стал ее Помощником-Спасителем, и эта ее пропозициональная установка приобретает своего рода перформативное значение, Маргарита совершает нечто посредством слов.
Стоит подробнее рассмотреть финал второй главы, потому что он, по сути дела, содержит в себе всю Драму in nuce[456]. Опишем с помощью символов то, что происходит в этой фабуле в фабуле. Введем следующие обозначения:
a)
s – Помощник-Спаситель;
– s – Злодей и Противник (или не-Помощник);
b)
Вm – «Маргарита верит, что»;
Кm – «Маргарита знает, что»;
Wm – «Маргарита хочет, чтобы».
Читатель (узнав, что Рауль – Злодей и Противник Маргариты, но что Маргарита просит его быть ее Помощником и Спасителем от Злодея) должен прийти к следующему предварительному умозаключению:
Стало быть, Маргарита знает, что она хочет логически (и / или нарративно) невозможного. Но поскольку она этого хочет, она верит, что такое невозможно-противоречивое возможно. И это не единственное умозаключение, которое может сделать читатель. Можно предположить и такое: Маргарита верит, что, если захотеть, то невозможное может стать возможным. Или даже: она хочет заставить Рауля поверить, что невозможное возможно. И т. д., и т. п.
В этом смысле вторая глава Драмы – fabula in fabula. Она предвосхищает тот лабиринт противоречий, по которому поведет читателя фабула новеллы. И она же как бы убеждает читателя в том, что свои желания (и ожидания) можно принимать за (или даже превращать в) действительность.
Если бы читатель в первый же раз внимательно и критически прочитал эту главу Драмы, он мог бы предвидеть дальнейшее развитие новеллы и избежать ошибок в ее интерпретации. Но, как уже сказано, даже в этой главе тема недоразумения и логической непоследовательности заглушается, оттесняется на второй план темой адюльтера. Все мы умны задним умом: второй топик раскрывается только при втором прочтении. Кого боги хотят погубить, того они лишают разума. Драма в данном случае пускает в ход стратегию своего дискурса, чтобы лишить разума (или скорее зрения, видения, понимания) своего наивного читателя и не дать ему понять (увидеть) стратегию фабулы.
8.3. Стратегия нарративных структур
8.3.1. Инференциальные прогулки-вылазки и главы-фантазмы
Рассматривая вторую главу Драмы как уменьшенную модель новеллы в целом, мы находим в ней красноречивый пример, показывающий, в чем заключается различие между актуализацией структур дискурса и актуализацией структур повествования (нарратива).
Рауль преследует Маргариту / la main levée / (/ подняв руку /). Читатель, обращаясь к фрейму «ссора между супругами», понимает эпизод таким образом, что Рауль поднял руку, чтобы ударить жену[457].
Но, предпринимая эту семантическую экспликацию, читатель на самом деле осуществляет двойное умозаключение:
a) он понимает, что Рауль хочет ударить Маргариту;
b) он ожидает, что Рауль действительно ударит Маргариту.
Умозаключение (а), относящееся к плану дискурса, – верно. Но умозаключение (b), относящееся к плану повествования, – ложно, поскольку в ходе дальнейшего повествования оно опровергается.
На уровне структур дискурса читатель приглашается заполнять различные пустоты во фразовых пространствах (тексты – это ленивые механизмы, которые всегда просят других взять на себя часть их работы). На уровне же нарративных структур от читателя ожидаются предсказания-предвидения относительно будущего развития фабулы.
Чтобы делать такие предсказания, читатель прибегает к различным интертекстуальным фреймам и совершает среди них инференциальные прогулки-вылазки.
Любой текст, даже если он не содержит конкретного повествования, так или иначе заставляет своего адресата ожидать (и предвидеть) завершение каждого незавершенного предложения. Например, предложение / Джон не придет, потому что… / заставляет читателя строить догадки о недостающей информации. Ясно, что потребность в подобных ожиданиях более очевидна в тексте повествовательном. Читатель призван предвосхищать общий ход событий, составляющих фабулу, – вплоть до финальной ситуации. Нередко художественный (fictional) текст не только дозволяет подобные инференциальные прогулки-вылазки читателя, но, более того, с нетерпением ожидает их, чтобы ему самому (тексту) не надо было говорить слишком много.
Нередко, если есть ряд каузально связанных событий «а, …, е», текст сообщает читателю о событии «а», а затем, через некоторое время, о событии «е», считая само собой разумеющимся, что читатель уже предвидел события «b, с, d» (по отношению к которым «е» – это следствие согласно многочисленным интертекстуальным фреймам). Другими словами, автор уверен, что читатель уже сам «написал» некую главу-фантазм о событиях «b, с, d» – «главу», которая не явлена на уровне структур дискурса, но которая считается как бы осуществленной с точки зрения последовательности повествования. И текст имплицитно подтверждает правильность этой главы-фантазма, «написанной» читателем в порядке предположения.
Что же происходит в нашей Драме к концу ее четвертой главы? Рауль и Маргарита получают сообщения о том, что Маргарита и Рауль пойдут веселиться на бал. Естественно умозаключение: никто не станет писать анонимные письма мужу о его жене и жене о ее муже иначе, как с целью сообщить о неких сексуально-сомнительных обстоятельствах. Поэтому возникает подозрение, что Рауль и Маргарита собираются на бал для встречи соответственно с любовницей и любовником. Если кто-то идет на встречу с кем-то, то этот второй кто-то существует. Заметьте, однако, что текст вовсе не говорит, что Рауль и Маргарита встретятся с кем-то. Можно лишь строить умозаключения, что они собираются встретиться с кем-то.
Никто и ничто также не говорит, что анонимные письма содержат правду. Но в этом пункте ожидаемое умозаключение подкрепляется слишком многими интертекстуальными резонами: так обычно бывает. Более того, когда Рауль и Маргарита говорят друг другу, что они в день бала поедут туда-то и туда-то, они говорят это, / dissimulant admirablement leurs desseins /[458].
Семантическая экспликация глагола / dissimuler / («скрывать», «утаивать», «маскировать») свидетельствует о том, что если кто-то «скрывает», значит, есть что «скрывать» и есть нечто «скрываемое». Поскольку и Рауль, и Маргарита «скрывают» некий «проект», говоря о другом, «нескрываемом», «неутаиваемом» «проекте», значит, этот последний – ложь и обман. А каковы же их истинные «проекты», истинные замыслы?
И здесь к нашим услугам – весь универсум интертекстуальности, от Боккаччо до Шекспира и далее; у нас есть масса информации для разнообразных инференциальных прогулок-вылазок.
Что делает супруг (супруга), когда он (она) подозревает супругу (супруга) в неверности? Пытается застичь ее (его) на месте преступления. Поэтому, разумеется, и наши герои отправляются на бал, каждый нарядившись в костюм соперника / соперницы в предполагаемом адюльтере. Правда, загвоздка в том, что ни Рауль, ни Маргарита не знают, как будет одет (одета) соперник (соперница), поскольку в полученных письмах речь идет лишь о масках самих супругов. Тут перед нами интересный случай наивной идентификации знания читателя со знанием персонажа: читатель приписывает персонажам новеллы то знание, которым обладает только он. Текст так хитро устроен, информация дается им так запутанно, что читателю с первого раза, при первом чтении, трудно разобраться, что к чему. По сути дела, Алле играет с читателем – играет, учитывая психологию чтения и тот уровень внимания, который М-Читатель может задействовать во время наивного чтения текста.
Читатель вовлекается в инференциальные прогулки-вылазки и, увлекшись, не только предполагает, что Рауль и Маргарита собираются пойти на бал, но и сам ведет их на бал: читатель «пишет» главу-фантазм между реальными четвертой и пятой главами Драмы, так что в пятой главе он не сомневается в том, кто именно пришел на бал. На этом этапе он уже не способен отличить воображенный им ход событий от хода событий, действительно происходящих в мире новеллы.
Инференциальная прогулка-вылазка во многом похожа на риторическую энтимему[459]. Первый шаг – это правдоподобная посылка, почерпнутая из собрания расхожих мнений, или (снова вспомним Аристотеля) из endoxa. Endoxa – это совокупность имеющейся интертекстуальной информации, и некоторые элементы этой информации уже изначально увязаны в различные возможные схемы энтимемных цепочек. То, что Аристотель называет topoi (топосами)[460], есть именно это: гиперкодированные, проторенные тропки для инференциальных прогулок-вылазок.
Но в данном случае читатель совершает нечто большее (и худшее), чем просто энтимема: читатель строит сорит[461] из паралогизмов[462]. В письме говорится, что Рауль пойдет на бал одетый Тамплиером, – и читатель забывает о том, что это всего лишь утверждение в письме, и принимает его за факт: Рауль пойдет на бал одетый Тамплиером. Затем читатель превращает (условно-)фактуальное утверждение ([a] contingent proposition, una proposizione contingente) («есть Тамплиер, который есть Рауль») в утверждение необходимо истинное (для каждого индивида[463] в каждом возможном мире[464], «если Тамплиер, значит, Рауль»). Наконец, в пятой главе читатель использует частноутвердительное суждение, высказанное в тексте («есть Тамплиер»), для построения силлогизма в Modus Ponens[465]:
a) если Тамплиер, значит, Рауль;
b) есть Тамплиер;
c) значит, Рауль.
К сожалению, читатель в данном случае мыслит не в терминах логики, а в терминах интертекстуальных фреймов.
Инференциальные прогулки-вылазки возможны, когда они правдоподобны: согласно «Поэтике» Аристотеля («Поэтика», 1451b) то, что уже случалось прежде, более правдоподобно, чем то, что происходит впервые, ибо сам тот факт, что нечто уже случалось, подтверждает, что это нечто – возможно. Инференциальные прогулки-вылазки подкрепляются памятью о подобных событиях, зарегистрированных в интертекстуальной энциклопедии.
В распоряжении читателя Драмы – много topoi (топосов), готовых прийти ему на помощь. Время действия новеллы – belle époque[466], когда был очень популярен образ «великолепного рогоносца» («un cocu magnifique»). Между прочим, наши герои смотрят пьесу (комедию) «Изменщица», автор которой, Жорж де Порто-Риш (1849–1930), был известен тем, что (согласно Британской энциклопедии) в своих произведениях постоянно использовал «разные вариации на одну и ту же тему вечного треугольника: жена, муж и любовник».
Таким образом, данный топик побуждает нашего М-Читателя вообразить два треугольника с общим основанием, которые образуют еще одну рогатую фигуру:
Рис. 8.1
Однако ожидания читателя в конце концов не оправдываются, и двойной треугольник оказывается ложным квадратом или, точнее, парой параллельных прямых, которые (согласно пятому постулату Евклида) никогда не пересекаются:
Рис. 8.2
Можно сказать, что Драма – нечто вроде необычной азартной игры. Вплоть до четвертой главы это как бы обычная рулетка: Вы ставите на черное, а выигрывает красное. Игра есть игра: Ваши ожидания могут не сбыться, но с Вами играют по правилам этой игры. Однако в шестой главе Драма становится такой игрой, в которой Вы ставите, например, на семнадцать, а крупье вдруг объявляет: «Флэш-рояль!»[467] Вы пытаетесь протестовать, а крупье в ответ: «При чем тут семнадцать? В какую игру Вы, по-Вашему, играете?»
Если Вы вообразили каких-то индивидов (и отношения между ними), которых в конце концов в тексте не оказывается, значит, Вы противопоставили миру текста некий возможный мир, который ему недоступен.
8.4. Возможные миры
8.4.1. Понятие возможный мир в семиотике текста
Понятие возможный мир необходимо нам для того, чтобы рассуждать о предвидениях-предсказаниях читателя и о его инференциальных прогулках-вылазках.
Обратимся вновь ко второй главе Драмы, к «поднятой руке» Рауля. Умозаключение (а) (см. раздел 8.3.1) относительно намерений Рауля имеет дело с возможным миром, обусловленным пропозициональной установкой Рауля. Умозаключение (b) (там же) относительно последующего хода событий имеет дело с возможным миром читательских ожиданий – ожиданий того, что произойдет при дальнейшем развертывании фабулы.
Далее во второй главе Драмы мы видим, что «реальный» мир фабулы вступает, так сказать, в противоречие с возможным миром Раулевых желаний: Рауль не бьет Маргариту. То же происходит и с возможным миром читательских ожиданий. Оба названных возможных мира в конечном счете оказываются неактуализованными в силу того факта, что фабула прочерчивает другой ход событий. Оба мира остаются своего рода набросками другой истории (another story, un’altra storia), которая могла бы иметь место, если бы события развивались по-другому (т. е. если бы вымышленный мир, принимаемый здесь за «реальный», был организован иначе).
Без введения понятия возможные миры инференциальные прогулки-вылазки нельзя было бы отличить от семантических экспликаций, т. е. действий по актуализации структур дискурса. И те и другие действия связаны с отсылками к энциклопедической информации (к различным системам кодов и гиперкодированным корреляциям в случае семантических экспликаций и к интертекстуальным фреймам в случае структур повествования), но различаются своей модальностью.
Семантические экспликации (когда, например, у лексемы / человек / актуализируется потенциальное семантическое свойство «быть человечным» или «быть двуруким») имеют дело с индивидами (объектами) и свойствами, относящимися к тому миру, который текст представляет как «действительный», «реальный» (и который обычно воспринимается – если только автор не утверждает иное – как в основе своей подобный миру нашего, читательского опыта и нашей энциклопедии). Что же касается инференциальных прогулок-вылазок, то они имеют дело с индивидами и свойствами, относящимися к иным, возможным, мирам, возникающим в воображении читателя, когда он представляет себе возможные пути развития фабулы.
Теперь сформулируем следующие вопросы:
a) Имеем ли мы право заимствовать из модальной логики понятие возможный мир, чтобы использовать его в нашем семиотическом анализе повествовательных текстов?
b) Можем ли мы использовать это понятие не просто как метафору?
Понятие возможный мир было создано в рамках модальной логики, чтобы избежать ряда проблем, связанных с интенсиональностью, разрешая их в терминах экстенсиональных. При этом семантической логике возможных миров приходится абстрагироваться и от конкретных различий в значениях между разными выражениями, и от конкретного кода, необходимого для интерпретации данного языка: «Семантическая теория рассматривает пространства сущностей и возможных миров как «чистые», недифференцированные множества, не обладающие какой-либо структурой; и хотя пространство моментов времени есть, по крайней мере, упорядоченное множество, принято – и это удобно – предъявлять как можно меньше требований к упорядочивающим его отношениям» (Thomason, 1974. P. 50).
Ясно, что нас интересует другое, даже противоположное: конкретные случаи семантических экспликаций и инференциальных прогулок-вылазок. Поэтому с точки зрения семиотики текста возможный мир не есть чистое множество, но, напротив, есть множество загроможденное (overfurnished, ammobiliato). Другими словами, мы будем говорить не об абстрактных типах возможных миров, не содержащих списков индивидов (Hintikka, 1973, гл. 1), но, напротив, о мирах «чреватых», в которых мы должны знать все действующие индивиды со всеми их свойствами.
Такая исходная предпосылка может вызвать, по крайней мере, два возражения, оба сформулированные Уго Волли (Volli, 1978):
а) Понятие возможный мир употребляется во многих философских контекстах – иногда как всего лишь фигура речи, метафора, заимствованная из научно-фантастических романов; иногда в крайне метафизическом смысле; иногда же как сугубо формальное исчисление, обращающееся с интенсиональными сущностями так, как если бы они были сущностями экстенсиональными, с добавлением привлекательной метафоры. Поэтому как понятие модальной логики понятие возможный мир – сомнительно; как понятие философское – устарело; а в том, что касается его применения к естественным языкам и семиотическим системам, – см. возражение (b).
С точки зрения логики, поскольку понятие возможный мир предполагает понятия необходимость и возможность, оно представляет собой всего лишь petitio principit[468]. Сказать, что высказывание р необходимо в данном мире, если оно истинно во всех возможных мирах, доступных[469] из данного, – это значит не сказать ничего, поскольку одновременно говорится, что два или более мира взаимно доступны (или совозможны [compossible]), если одни и те же необходимые высказывания истинны во всех этих мирах. Сказать, что высказывание р возможно в данном мире, если р истинно по крайней мере в одном из совозможных (compossible) ему миров, – это еще в большей степени хождение по кругу. Более того, формы доступности (рефлексивность, транзитивность, симметричность) в различных модальных системах разные (см.: Hughes and Cresswell, 1968).
b) Понятие возможный мир при его употреблении применительно к естественным языкам – это понятие содержательное (субстанциональное). Если формальное понятие, по крайней мере, дает возможность строить какие-то исчисления, то понятие содержательное такой возможности не дает. Зачем же оно тогда нужно?
Приведенные возражения звучат очень убедительно, и я готов принять их в тех случаях, когда речь заходит о псевдометафизических проблемах, связанных с контрфактическими высказываниями или с онтологическим статусом того, что могло бы иметь место, если бы дела обстояли не так, как они обстоят в действительности.
Но я не могу не высказать несколько соображений, касающихся данного моего исследования:
a) трудно пользоваться понятием инференциальные прогулки-вылазки, не имея под рукой еще и такого понятия, как возможный ход событий;
b) такой текст, как Драма, похоже, говорит нам, что мы должны ввести понятие возможный мир верований / предположений (персонажа и / или читателя) для того, чтобы объяснить, каким образом подобный текст действует (или не действует совсем);
с) если понятие возможный мир пришло из литературы, почему бы не вернуть его туда обратно?
8.4.2. Несколько определений
Чтобы избежать долгих эпистемологических рассуждений о разных смыслах этого понятия, я позволю себе дать такое определение возможного мира – а также доступности (accessibility, accessibilità) между мирами и тождественности конкретного а в разных мирах (межмировой тождественности [transworld identity]), – которое удовлетворяет требованиям семиотического анализа прагматических процессов, имеющих место при порождении и интерпретации текстов (см. главным образом: Petőfi, 1975, 1976; Vaina, 1976, 1977):
a) возможный мир – это возможное положение дел, выраженное (описанное) некоторым множеством релевантных (относящихся к делу) высказываний, так что для каждого высказывания справедливо или р, или ~р;
b) возможный мир состоит из множества возможных индивидов[470], наделенных свойствами;
c) поскольку некоторые из этих свойств, или предикатов, суть действия, возможный мир есть также и возможный ход событий;
d) поскольку этот ход событий не реальный, а именно возможный, он берет начало в чьих-то пропозициональных установках; иначе говоря, возможный мир – это мир воображаемый, желаемый, чаемый, искомый и т. д.
Подобные определения формулируются во многих работах по логике возможных миров. Некоторые авторы сравнивают возможный мир с «цельным (завершенным) романом», т. е. с таким множеством высказываний, которое не может быть расширено без нарушения своей внутренней логики. Возможный мир – это то, что описывается в подобном «цельном романе» (см.: Hintikka, 1967, 1969b). Согласно А. Плантинге «каждый возможный мир имеет свою книгу: для любого возможного мира W книга о W – это множество S высказываний р, таких, что р – элемент множества S, если W влечет за собой (имплицирует) р» (Plantinga, 1974, p. 46).
Однако утверждение, что возможный мир соотносится с неким текстом (или книгой), не равносильно утверждению, что всякий текст говорит о каком-то возможном мире. Если я пишу исторически документированную книгу об открытии Америки, то создаю текст, соотносящийся с тем, что все считают «реальным» миром. И когда я описываю какую-то часть этого мира (город Саламанку, каравеллы Колумба, остров Сан-Сальвадор и т. д.), я исхожу из того, что подразумевается или может быть подразумеваемо и все остальное в этом мире: все индивиды со всеми их свойствами (например, что Ирландия расположена к западу от Англии, что весною цветет миндаль и что сумма внутренних углов треугольника составляет сто восемьдесят градусов).
А что же происходит тогда, когда я создаю воображаемый, выдуманный, возможный мир, – например, мир волшебной сказки?
Если я рассказываю сказку о Красной Шапочке, я населяю мой нарративный мир (il mio mondo narrativo) определенным, ограниченным числом индивидов (девочка, ее мама, ее бабушка, волк, охотник, два домика, лес, ружье, лукошко и т. д.), наделенных определенным числом свойств. Некоторые из этих свойств соответствуют таковым в мире моего опыта (так, в сказке лес тоже состоит из деревьев), но есть и такие свойства, которые имеют место лишь в данном возможном мире: например, в названной сказке волк обладает способностью разговаривать, а бабушка и внучка – способностью не умирать, будучи проглоченными волком[471].
В этом нарративном мире (возможном мире, созданном его автором) персонажи обретают пропозициональные установки: например, Красная Шапочка сначала полагает, что волку можно доверять, а позже верит, что перед нею в кровати лежит ее бабушка (читателю сказка заранее сообщила истинную ситуацию, не соответствующую представлениям легковерной девочки). Мнение (the belief, la credenza) Красной Шапочки, то, что она полагает, во что она верит, – это доксастический[472]конструкт персонажа сказки, и как таковой он также принадлежит миру сказки, ее фабуле. Таким образом, сказка и ее фабула предоставляют нам два несколько различающихся между собой описания, два конструкта: в первом – волкам можно доверять, а на кровати перед Красной Шапочкой лежит бабушка; во втором – волкам доверять нельзя, и на кровати лежит волк. Мы изначально знаем, что один из этих конструктов подается как истинный, а другой – как ложный, но Красная Шапочка узнает об этом лишь к концу сказки. Иначе говоря, к концу сказки доксастический конструкт персонажа опровергается, оказывается ложным. Проблема заключается в том, чтобы определить отношения между двумя вышеназванными конструктами и установить, в какой мере они сравнимы и взаимно доступны. Чтобы подступиться к этой проблеме, позволю себе сделать некоторые теоретические допущения.
8.4.3. Возможные миры как конструкты культуры
Прежде всего, я сделаю такое допущение, что возможный мир (далее – W) – это ens rationis[473], т. е. конструкт разума (конструкт, созданный разумом). В этом конструкте различие между индивидами и свойствами, по сути дела, исчезает, потому что индивиды рассматриваются как совокупности свойств; элементарными считаются только свойства. Тем не менее это различие (между индивидами и свойствами) должно быть сохранено из практических соображений, поскольку никакой возможный мир не создает все составляющие его части ex nihilo[474].
Яакко Хинтикка (Hintikka, 1973) показал, как можно конструировать различные возможные миры, по-разному комбинируя один и тот же набор свойств. Так, если даны свойства:
круглый красный некруглый некрасный,
то из их различных комбинаций можно сконструировать четыре различных индивида:
Рис. 8.3
Можно представить себе W1, в котором существуют x1 и х3, а х2 и х4 – не существуют. С другой стороны, можно представить себе W2, в котором существуют только х2 и х4, или W3, в котором существует только x1.
Очевидно, что индивиды в подобном случае суть не что иное, как пары по-разному скомбинированных свойств.
Н. Решер говорит о возможном мире как об ens rationis, как о «представлении possibilia[475] в качестве конструктов разума» (Rescher, 1973. Р. 331) и предлагает некую матрицу (к ней мы еще обратимся позже), с помощью которой можно составлять комбинации из существенных (essential, essenziali) и случайных (accidental, accidentali) свойств, конструируя таким образом различные индивиды.
Я бы предпочел в данном случае термин конструкт культуры.
При таком подходе Красная Шапочка – в мире той сказки, которая ее создает (конструирует), – есть всего лишь пространственно-временное сочетание, соединение ряда физических и психических качеств (в терминах семантики – свойств), в числе которых – и такие свойства, как:
– «состоять в отношениях с другими сочетаниями свойств, т. е. другими персонажами»;
– «совершать определенные действия»;
– «быть объектом других действий»;
– «испытывать определенные чувства» и т. д.[476].
Однако текст не перечисляет все возможные свойства этой девочки: говоря нам, что Красная Шапочка – девочка, текст доверяет нам (полагаясь на нашу способность к семантическим экспликациям) задачу додумать, что, стало быть, это – человеческое существо женского пола, что у нее – две ноги и т. д. Текст адресует нас (за отсутствием других указаний) к энциклопедии, которая соответствует нашему «реальному» миру. То же происходит и в случае волка – за исключением того, что свойство «неговорящий» эксплицитно заменяется свойством «говорящий». Таким образом, мир повествования, нарративный мир (a narrative world, un mondo narrativo) заимствует готовые комплексы свойств в качестве индивидов (с учетом обозначаемых поправок) у мира «реального», который для читателя остается миром референции[477].
Это происходит по многим – и теоретическим, и практическим – причинам. Никакой нарративный (воображаемый) мир не может быть полностью независим от мира реального, потому что [как уже сказано] не может сам создать ex nihilo цельный и завершенный универсум, наполнив его индивидами и свойствами. Как мы видели, тексту достаточно высказать утверждение, что существует некий (воображаемый) индивид по имени Рауль; определив его как мужчину, текст тем самым отсылает читателя ко всему комплексу свойств, который приписывается мужчине в мире референции. Мир воображаемый, мир возможный в большой степени совпадает с миром «реальным», с миром читательской энциклопедии. И это совпадение необходимо, неизбежно не только по причинам практическим (ради экономии текстовых средств), но и по более глубоким теоретическим причинам.
Как уже сказано, невозможно сконструировать цельный и завершенный альтернативный мир. Но столь же невозможно описать наш «реальный» мир как цельный и завершенный.
Даже с сугубо формальной точки зрения трудно дать исчерпывающее описание некоего «состояния дел», некоего «универсума» (если только мы не постулируем множество «пустых» миров). Более продуктивно частичное описание, уменьшенная, модельная схема такого возможного мира, который есть часть нашего «реального» мира (см.: Hintikka, 1973, 1).
К подобному же выводу приводит и семиотический подход. В Теории (разделы 2.12 и 2.13) я попытался показать, что Глобальный Семантический Универсум или Глобальная Энциклопедия никогда не могут быть описаны исчерпывающе, потому что они представляют собой систему взаимоотношений, находящуюся в постоянном развитии и по сути своей внутренне противоречивую. Иными словами, мы не можем дать полного и исчерпывающего описания даже нашего «реального» мира; Глобальный Семантический Универсум (alias Глобальная Энциклопедия) – это всего лишь регулятивная, умонаправляющая гипотеза (a mere regulative hypothesis, una pura ipotesi regolativa).
Тем более понятно и оправданно то, что возможные миры, и, в частности, миры нарративные, заимствуют индивиды и их свойства, у «реального» мира референции.
8.4.4. Конструирование мира референции
В рамках конструктивистского подхода к возможным мирам даже так называемый «действительный» или «реальный» мир референции следует считать одним из возможных миров, т. е. конструктом культуры.
Когда, читая сказку о Красной Шапочке, мы воспринимаем как «нереальное» свойство героини оставаться живой после того, как ее проглотил волк, то это происходит потому, что мы осознаем (хотя бы на уровне интуиции), что подобное свойство противоречит второму закону термодинамики. Но второй закон термодинамики – это часть нашей системы понятий, нашей семантической энциклопедии. Стоит поменять энциклопедию – и наше восприятие будет иным.
Когда античный или средневековый читатель читал библейское повествование об Ионе, которого проглотила рыба и который через три дня вылез из ее брюха цел и невредим, то такой читатель не видел в данном факте ничего противоречившего его энциклопедии (т. е. различным «Specula Mundi»[478], основанным в конечном счете на той же Библии). Причины, по которым мы считаем нашу энциклопедию лучшей, более заслуживающей доверия, чем энциклопедия того читателя, – внесемиотичны и внелогичны (например, мы считаем, что приверженность нашей энциклопедии способствует увеличению средней продолжительности жизни и строительству атомных электростанций). Так или иначе, мы можем сказать, что история Ионы и сказка про Красную Шапочку (как нарративы, повествования) частично пересекаются с соответствующими им (their own) мирами референции[479].
Вышеприведенные рассуждения не имеют своей целью идеалистически обесценить «реальный» мир, утверждая, что реальность – это всего лишь конструкт культуры (хотя несомненно, что наши способы описания реальности – это именно конструкты культуры). Цель их другая: получить конкретный результат в рамках данных теоретических рассуждений (о сотрудничестве-сотворчестве читателя с текстом).
Если, как было сказано выше, разные возможные текстовые миры частично совпадают с миром «реальным», а текстовые миры суть вообще конструкты культуры, то как мы можем сопоставлять и сравнивать конструкт культуры с чем-то инородным, таковым конструктом не являющимся? Очевидно, что мы должны сделать однородным то, что собираемся сравнивать. Поэтому методологически необходимо рассматривать и «реальный» мир, мир референции, как конструкт культуры.
Возможный мир (как уже сказано в разделе 8.4.2) – это часть понятийной системы того или иного субъекта, обусловленная имеющимися у него понятийными схемами. Согласно Я. Хинтикке возможные миры делятся на те, что соответствуют нашим пропозициональным установкам, и на те, что им не соответствуют (Hintikka, 1969a). В этом смысле наша приверженность тому или иному возможному миру, по словам Хинтикки, есть факт не столько онтологический, сколько «идеологический».
Я полагаю, что в данном случае под «идеологическим» следует понимать «нечто, обусловленное своей энциклопедией». Как говорит Хинтикка, если а верит, что р, это означает, что р имеет место во всех возможных мирах, совместимых с мнениями a (with a’s beliefs, con le credenze di а). Конкретные мнения а могут иметь весьма тривиальный характер и относиться к событиям его частной жизни, но все равно они – часть общей системы мнений а, образующих его энциклопедию (так, например, а верит, что некая реально существующая собака – кусачая, потому что он также верит в истинность высказывания, что собаки – это такие животные, которые могут кусать людей). Если а верит, что Иона мог быть проглочен китом без каких-либо последствий для его (Ионы) здоровья, то это происходит потому, что энциклопедия а принимает данный факт как возможный (если а полагает, что противник может съесть его ладью своим конем, то только потому, что структура шахматной доски и правила игры в шахматы делают такой ход возможным). Если бы а жил в Средние века, он мог бы сказать, что никакое событие в «реальном» мире его опыта не вступило в противоречие с этой энциклопедической информацией о привычках китов. Средневековый а мог бы поверить и в существование единорогов: его энциклопедия могла бы так настроить его восприятие, что в определенное время суток, при определенных атмосферных и психологических условиях он легко мог бы принять за единорога какого-нибудь оленя.
Таким образом, мир референции а – это энциклопедический конструкт. Данное утверждение звучит довольно-таки по-кантиански, и я этого не отрицаю. Так же думает и Я. Хинтикка: по его словам, нет такой Ding an sich[480], которую можно было бы описать или даже просто идентифицировать вне рамок некой понятийной структуры (Hintikka, 1969a).
Что же происходит, если пренебрегать этой методологической (эпистемологической) предосторожностью?
Происходит вот что: мы рассматриваем другие, возможные, миры так, будто мы сами обитаем в некоем привилегированном мире, в котором все индивиды и свойства непреложно даны и определены, а так называемая межмировая тождественность (transworld identity) – это всего лишь вопрос представимости и вероятности других миров с точки зрения нашего[481].
Оспаривать правомерность такого подхода вовсе не значит отрицать тот факт, что мы имеем непосредственный опыт лишь одного-единственного состояния вещей (un solo stato di cose), одного-единственного мира – того, в котором мы существуем. Смысл такого оспаривания вот в чем: если мы хотим говорить об альтернативных состояниях вещей (или об иных культурных мирах), мы должны иметь методологическое мужество прилагать и к нашему миру референции соответствующие мерки. То же справедливо и в случае теории возможных миров (нарративных или каких-либо иных). Если я просто живу, то я живу в нашем мире, не навязывая себе никакой сомнительной метафизики. Но здесь речь идет не просто о «жизни»: я, конечно, живу (т. е. я, пишущий эти строки, ощущаю, что я существую в том единственном мире, который я знаю), но в тот момент, когда я начинаю теоретизировать о возможных нарративных мирах, я тем самым решаю – в том мире, который ощущаю непосредственно, – предпринять сведéние этого мира к семиотическому конструкту, для того чтобы его можно было сравнивать с миром нарративным. Подобным образом я могу пить настоящую воду (чистую, вкусную, свежую, хлорированную, теплую, газированную и т. д.), но в тот момент, когда я хочу сравнить ее с другими химическими соединениями, я свожу воду к химической (структурной) формуле.
Если не принимать данную точку зрения, то происходит то, о чем уже говорилось – и справедливо – выше в критических замечаниях о теории возможных миров: например, представимость альтернативного мира незаметно подменяется представимостью психологической. Так, в отрывке из книги Дж. Хьюза и М. Крессуэлла (см. прим. IX) говорится, что в нашем мире мы можем себе представить мир без телефона, но в мире, где нет телефонов, невозможно представить мир с телефонами. Очевидно возражение: а как же тогда появились Антонио Меуччи[482] и Грэхем Белл[483]?
Конечно, всякий раз, когда речь заходит о возможных состояниях вещей, появляется соблазн интерпретировать их психологически: мы существуем в нашем мире, и наше бытие-в-мире (in-der-Welt-sein) заставляет нас придавать привилегированный статус нашим hic et nunc[484]. И интересно наблюдать, как на крайних пределах логической формализации возникает представление о Lebenswelt[485], заставляющее «рассельянцев» (russelliani) становиться, помимо их собственной воли, гуссерлианцами (husserliani). Чтобы избежать этой опасности, как раз и необходимо рассматривать мир референции как конструкт культуры – и конструировать его соответствующим образом, со всеми вытекающими отсюда последствиями.
Конечно, трудно представлять себе с некой нейтральной точки зрения два мира W1 и W2 как равно не зависимые от нашего мира референции, а тем более представлять этот последний как W0, структурно не отличимый от (т. е. не более богатый и не более привилегированный, чем) W1 и W2. Но если вдуматься, то именно это пыталась делать [западноевропейская] философия Нового времени, от Монтеня до Локка, когда сравнивала «наши» обычаи с обычаями «диких» народов, стараясь избегать аксиологических предрассудков этноцентризма. С другой стороны, и в философии языка уже вполне признано (см., например: Stalnaker, 1976), что такие выражения, как «настоящий» или «данный» (поскольку они указуют на наш мир), – это выражения именно указательные (индексные), т. е. «переключатели» (commutatori), подобные личным местоимениям или выражениям вроде / здесь / и / теперь /. Выражение / действительный мир референции / означает любой мир, существуя в котором и глядя из которого его обитатели воспринимают и оценивают другие миры (альтернативные и всего лишь возможные). Так, для Красной Шапочки действительный мир – это тот ее мир, в котором волки обладают даром речи, а тот мир, где волки не умеют говорить, – это мир возможный.
Поэтому в дальнейшем мы будем рассматривать такие выражения, как доступность и представимость, лишь в качестве метафор, которые подразумевают структурную проблему взаимной трансформируемости миров (подробнее об этом речь пойдет ниже). С другой стороны, очевидно, что понятие представимость не следует путать с таким понятием, как совместимость с пропозициональными установками говорящего. Пропозициональная установка обусловлена принятием некой определенной энциклопедии и поэтому не имеет ничего общего с таким психологическим фактом, как «представимость»: речь идет о формальном соответствии двух конструктов. Мир Библии был «доступен» средневековому читателю, потому что форма его энциклопедии не противоречила форме энциклопедии библейской. Таким образом, проблема, стоящая перед нами, – это всего лишь проблема взаимотрансформируемости структур.
8.5. Текстовые топики и необходимость
8.5.1. Диагностические свойства
Сконструировать некий мир – значит приписать данные свойства каждому данному индивиду. Должны ли мы полагать, что некоторые из этих свойств – назовем их необходимыми (necessary, necessarie) – более привилегированны, чем другие, и сильнее сопротивляются процессам «наркотизации» («усыпления»)?[486] Что имеет в виду логика возможных миров, когда определяет необходимые истины как такие, которые справедливы в любом мире?
Мы подошли к проблеме, которая в философской семантике известна под именем «отношение импликации (следования)» (entailment). Теперь посмотрим, какое решение этой проблемы можно предложить с точки зрения семиотики текстового сотрудничества (сотворчества).
Во второй главе Драмы Рауль и Маргарита возвращаются домой из театра в un coupé. Что делает читатель, когда сталкивается с этой лексемой? Посредством элементарной семантической экспликации читатель понимает, что coupé – это экипаж, т. е. транспортное средство (a vehicle, un veicolo) (/ это – coupé / имплицирует, т. е. влечет за собой «это – экипаж» и «это – транспортное средство»).
Однако словари сообщают нам, что coupé – это «короткий четырехколесный закрытый экипаж с двумя местами для пассажиров внутри и одним местом снаружи спереди для кучера»[487].
Словари иногда путают соирé и brougham, хотя в более подробных энциклопедиях говорится, что brougham может иметь или два, или четыре колеса, но в любом случае кучер помещается сзади.
Впрочем, понятно, почему словари могут путать эти два слова: и coupé, и brougham – это «буржуазный транспорт» в отличие от более «пролетарского» омнибуса, в котором могло помещаться до шестнадцати пассажиров.
Итак, мы можем сказать, что различные свойства coupé или brougham становятся более или менее необходимыми («necessary») или существенными («essential») (различие между этими двумя словами поясним позже) только относительно нарративного топика (или топика дискурса): «необходимость» или «существенность» – это вопрос ко-текстуального сравнения. Когда мы сравниваем coupé и brougham, позиция кучера становится свойством диагностическим (см.: Nida, 1975), а тот факт, что оба экипажа – закрытые, остается на заднем плане. Если бы мы сравнивали coupé и кабриолет, то диагностической оппозицией была бы постоянная закрытость – потенциальная открытость (поскольку у кабриолета можно «откинуть» крышу). Итак, диагностическое свойство – это такое свойство, которое позволяет однозначно идентифицировать тот класс индивидов, о которых идет речь в данном ко-текстуальном мире (см. также: Putnam, 1970).
Во второй главе Драмы доминирующий топик – это ссора наших двух героев; субтопик – их возвращение домой. Подразумевается (и должно быть понято с помощью общих и интертекстуальных фреймов), что Рауль и Маргарита, будучи приличной буржуазной парой, должны разрешать возникающие между ними конфликты приватно. Следовательно, им нужен закрытый буржуазный экипаж. Позиция извозчика в данном случае нерелевантна. Кабриолет (с откидывающимся верхом) тут не подошел бы, a brougham – подошел бы вполне. Переводчик Драмы на английский язык перевел / coupé / как «hansom cab» – что как раз и означает экипаж с более или менее такими же свойствами, что и brougham.
8.5.2. Импликация как металингвистический прием
И однако, есть, по-видимому, различие между свойством «быть экипажем» (/ coupé /, как уже сказано, имплицирует, влечет за собой это свойство) и свойством «иметь четыре колеса».
В самом деле, выражение:
This is a coupé but it is not a carriage[488]
звучит как семантически неприемлемое; в то время как выражение:
This is a coupé but it does not have four wheels[489]
вполне приемлемо.
Очевидно, есть какое-то различие между логически необходимыми свойствами и свойствами фактическими или «случайными» («акцидентными»). Можно сказать, что если приняты определенные постулаты значения (Carnap, 1952), то brougham – это необходимым образом экипаж (и транспортное средство), в то время как два у него колеса или четыре – это свойство случайное (accidental) (см. рис. 8.4)[490].
Однако различие между свойствами необходимыми и случайными обусловлено своего рода языковым trompe l’oeil. Спрашивается: почему словари и энциклопедии, определяя значение слова brougham, никогда не упоминают такое свойство, как «способность двигаться», «быть движимым лошадьми», «быть сделанным из дерева и металла»? Очевидный ответ таков: эти свойства семантически включены в определение экипажа, включены в свойство «быть экипажем». Если бы не существовало такого «включения», то «педантичное» семантическое представление слова /brougham/ должно было бы иметь такой вид (рис. 8.5):
Рис. 8.4
На самом деле это представление могло бы быть еще более «педантичным», потому что и «вместилище», и «движущееся», и «лошадь», и т. д. могли бы, в свою очередь, быть интерпретированы, т. е. разложены на ряды более дробных дефиниций (и процесс этот мог бы быть бесконечным).
К счастью, в нашем распоряжении есть своего рода метаязыковая стенография: экономя время и пространство, мы можем не эксплицировать в каждом конкретном случае те свойства, которые энциклопедия уже зарегистрировала в связи с более широкой (гиперонимической) рубрикой (в нашем случае – «экипаж») так, что все эти свойства относятся не только к coupé или brougham, но и к разного рода каретам, а также к ландо, фаэтонам и шарабанам. Здесь мы имеем дело как раз с тем, что Чарльз Пирс называл «неограниченным семиозисом»: каждый знак нуждается в интерпретации посредством другого знака или ряда знаков (определений и / или текстов), так что каждый термин – это рудиментарное утверждение, а каждое утверждение – это рудиментарное умозаключение (см.: СР, 2.342–344[491]). На практике нам приходится так или иначе выходить из этого бесконечного ряда: и поэтому возникают «экономичные» правила импликации.
Рис. 8.5
Иными словами, процедуры импликации оказываются своего рода метаязыковыми приемами, сокращающими потенциально бесконечные ряды фактических свойств. В последовательном и совершенно «педантичном» семантическом описании (представлении) не будет различий между необходимыми и случайными свойствами. Так, в примерах постулатов значения, предлагаемых Р. Карнапом[492], утверждение «холостяк – это взрослый мужчина» и утверждение «вороны – черные» равным образом считаются импликациями.
Правда, с точки зрения Карнапа, есть все-таки разница между L-истинами и истинами синтетическими, и L-импликация понимается как «экспликат для логической импликации или entailment» (Carnap, 1947, p. 11)[493]. Таким образом, импликация, или entailment, понимается как случай аналитической истины.
Следуя за Карнапом, мы должны были бы сказать, что в плане аналитическом и coupé и brougham – это транспортные средства в силу постулатов значения, а то, что они транспортные средства буржуазные, – это не более чем фактическая истина (a mere factual truth).
Однако здесь нельзя не согласиться с той критикой Карнапа, которую прекрасно сформулировал Куайн в своей работе «Две догмы эмпиризма» (Quine, 1951).[494] То, что coupé есть экипаж, – столь же эмпирично (т. е. обусловлено нашими языковыми моделями), как и историческое представление о том, что coupé было транспортным средством для богатых.
Различие между синтетическим и аналитическим зависит от точки зрения, исходя из которой мы определяем, что есть центр, а что – периферия всей системы понятий данной культуры, системы, определяющей то, как мы упорядочиваем конкретные данные опыта.
В свете сказанного мы можем согласиться с Р. Чизолмом: свойство «становится необходимым при определенном описании» (Chisholm, 1967, р. 6).
Рассмотрим еще раз релевантные свойства трех типов экипажей, упомянутых выше, используя метод весьма простого семантического анализа (+ означает наличие данного свойства, – означает его отсутствие, 0 означает неопределенность):
(1 – вместилище, 2 – подвижное, 3 – запряженное лошадьми, 4 – на колесах, 5 – с закрытым верхом, 6–2 пассажира, 7–4 колеса, 8 – кучер спереди)
Рис. 8.6
Свойства с первого по шестое несомненно релевантны в ко-тексте Драмы, а свойства семь и восемь – нерелевантны и могут быть «усыплены» (или автором, или читателем). Но предположим, что директор музея экипажей хочет приобрести для музейной экспозиции именно coupé – так, чтобы все знали, чем coupé отличается от brougham (а также от всех прочих экипажей и иных транспортных средств). Тогда релевантными будут свойства с третьего по восьмое, а особенно важными – свойства семь и восемь. Свойства один (способность вмещать людей) и два (способность передвигаться) директора музея будут интересовать меньше: музейный экипаж может иметь ржавые рессоры и треснувшие колеса (в крайнем случае сгодилась бы даже и картонная модель coupé). Так что каждый выбирает свойства, необходимые именно ему[495].
Поэтому вместо неоднозначного термина необходимый (necessary) мы будем употреблять термин существенный (essential). При описании свойств индивида в данном текстовом мире (в данном универсуме дискурса) мы будем особо выделять те свойства, которые существенны для данного текстового топика. Термин необходимый мы будем использовать для других целей (см. разделы 8.6.5. и 8.7.2).
8.6. Мироструктуры, доступность, тождественность (идентичность)
8.6.1. «Проявление» («усыпление») диагностических свойств как существенных
Итак, существенность того или иного свойства зависит от топика. Можно сказать, что текстовой топик (или топик дискурса) вычерчивает некую мироструктуру W0, которая представляет собой уменьшенную модель мира референции: индивиды и их свойства отобраны в соответствии с потребностями данного текста. Эта мироструктура W0 никогда не может быть столь же глобальной и целостной, как сам мир референции, но она есть некая проекция этого мира или взгляд на него в определенной перспективе – каковую проекцию (или перспективу) мы принимаем как исходную для интерпретации данного текста.
Если бы моя теща спросила:
(1) «Что было бы, если бы мой зять не женился на моей дочери?» – то в ответ можно было бы сказать: в тещином мире референции (W0) я и ее зять – это один и тот же индивид, но в тещином контрфактическом мире (W1) есть два разных индивида, один из которых не имеет четкого определения.
Если же, с другой стороны, кто-то (допустим, опять моя теща) спросил(а) бы:
(2) «Что было бы, если бы автор этой книги никогда не женился?» – то в ответ можно было бы сказать, что в контрфактическом мире W1 в этой книге не было бы рассматриваемых сейчас примеров, но в остальном такой сдвиг в отношениях родства не повлиял бы серьезно на процедуры идентификации (отождествления): автор этой книги в W1 был бы тем же, что и автор этой книги в W0, за вычетом изменений некоторых случайных («акцидентных») свойств.
Два рассмотренных примера были бы всего лишь забавными лингвистическими играми, если бы они не подводили нас к более углубленному рассмотрению общей проблемы: как определять существенные и случайные свойства в каждом конкретном случае и как определять (конструировать) миры референции.
8.6.2. Потенциальные варианты и «внештатники»
Позволю себе позаимствовать у Н. Решера (Rescher, 1973) несколько соображений для создания упрощенной модели межмировой тождественности (transworld identity) и взаимной доступности (accessibility) между мирами.
Согласно Решеру, чтобы определить некий возможный мир как конструкт культуры, мы должны задать следующее:
a) множество конкретных индивидов х1, х2, … хn;
b) множество свойств F, С, М…, приписываемых вышеназванным индивидам;
c) «спецификацию существенности» для индивидов и их свойств, определяющую, какое свойство существенно для какого индивида;
d) отношения между свойствами (например, отношения имплицирования, или следования).
Предположим, что нам дан мир W1 с двумя индивидами х1 и х2 и тремя свойствами F, С, М (знак + означает, что у данного индивида есть данное свойство; знак – означает отсутствие свойства, а скобки отмечают свойства существенные):
Рис. 8.7
Теперь представим себе мир W2, в котором есть такие индивиды с такими свойствами:
Рис. 8.8
Индивид в мире W2 есть потенциальный вариант индивида-прототипа из мира W1, если они различаются лишь случайными («акцидентными») свойствами. Таким образом, y1 в мире W2 – это вариант х1 в мире W1, а y2 в мире W2 – вариант х2 в мире W1.
Индивид в мире W2 – «сверхштатник» по отношению к индивидам в мире W1, если он отличается от них также и существенными свойствами. Таким образом, индивид у3 в мире W2 – «сверхштатник» по отношению к индивидам в мире W1.
Если каждый индивид-прототип в мире W1 имеет один и только один вариант в мире W2, то в таком случае потенциальная вариативность сводится к тому, что называется тождественностью поверх границ миров (identità attraverso mondi), или межмировой тождественностью (transworld identity).
Если вернуться к вышерассмотренным вопросам моей тещи [см. 8.6.1.], то можно сказать, что в своем контрфактическом вопросе (1) моя теща сравнивала возможный мир W1 с миром референции W0, конструируя их следующим образом:
Рис. 8.9
(где М – существенное свойство «быть мужем моей дочери», а В – случайное свойство «быть автором этой книги»).
Поскольку в контрфактическом мире W1 индивид y1 не обладает существенным свойством М, мы должны сказать, что индивиды x1 и y1 – не тождественны.
С другой стороны, контрфактический вопрос (2) сравнивает два мира, сконструированных следующим образом:
Рис. 8.10
Очевидно, что в данном случае y1' – потенциальный вариант x1'.
Очевидно также, что x1 и x1' – это не один и тот же индивид. Если мы станем сравнивать мир W0 и мир W0', то какой бы из них мы ни взяли в качестве мира референции по отношению к другому, индивиды x1 и x1'’ будут не вариантами по отношению друг к другу, а независимыми «сверхштатниками». Очевидно, что в этих двух мироструктурах существенные свойства устанавливаются в зависимости от ко-текста – постольку, поскольку они оказываются текстуально диагностическими.
Все сказанное выше позволяет, помимо прочего, ответить на одно возражение, выдвинутое Уго Волли (Volli, 1978). Поскольку возможный мир никогда не может быть полным, завершенным и в силу этого всегда частично совпадает (overlaps, si sovrappone) со своим миром референции, то, по мнению Волли, соотнося возможный мир с миром референции, т. е. с миром «реальным», мы всегда вынуждены принимать во внимание все содержание энциклопедии этого «реального» мира. Согласно такой логике, говоря о возможном мире W1 контрфактического вопроса (1) моей тещи – в каковом мире я существую в качестве заимствования из мира «реального», – следовало бы учитывать и все утверждения, справедливые в этом «реальном» мире, например, что Земля – шарообразная, что семнадцать – простое число, что Гавайи расположены в Тихом океане и так далее до бесконечности. Вышеизложенный подход избавляет мою тещу от столь непомерного труда…
Как уже отмечалось, даже контрфактическое высказывание-вопрошание связано с определенным текстовым топиком (или топиком дискурса: «мои родственные отношения с данной дамой»), и этот топик определяет, какие именно свойства должны быть приняты во внимание: все остальные, хоть и не отрицаются, усыпляются автором и могут быть усыплены читателем. В контрфактическом высказывании (2) несущественно, что у меня две ноги (хотя и не предполагается, что дальнейший текст это опровергает), но существенно, что означают такие слова, как / книги / и / автор /.
Конструирование мира референции – вместо учета всего нашего мира как он есть в целом – это не только важнейший вспомогательный прием семиотики текста, но и прием, сберегающий мозги всякого нормального человека, который, сталкиваясь с тем или иным высказыванием, никогда не задается вопросом о всех возможных логических следствиях из данного высказывания. Если я думаю, пойти ли мне в Ла Скала на «Травиату», я обычно при этом не вспоминаю тот факт, что здание Ла Скала было построено по проекту Пьермарини[496]. И если я поступаю так в своей обыденной жизни, то я не вижу причин, почему бы не поступать точно так же при структурировании текстовых возможных миров[497].
8.6.3. Межмировая тождественность (transworld identity)
Проблема тождественности поверх границ различных миров (transworld identity) заключается, собственно, в том, чтобы определить нечто, остающееся тем же самым при изменении общего состояния вещей. По сути дела, это проблема постоянства объекта, сформулированная Кантом[498], – как справедливо замечает А. Бономи (Bonomi, 1975, p. 133). Однако, продолжает он, идея «объекта» связана с представлением о его самоподобии (sue congruenze) при локализации в разных возможных мирах. Таким образом, понятие transworld identity следует анализировать с привлечением гуссерлианского понятия Abschattung[499], которое подразумевает, что, воспринимая объекты опыта, я могу видеть их в разных ракурсах. Установить определенный ракурс – это и значит установить определенный текстовой топик.
Р. Чизолм (Chisholm, 1967) предложил рассмотреть мир W0, населенный Адамом (который согласно Библии жил 930 лет) и Ноем (который жил 950 лет). Затем он начинает остроумную игру, конструируя различные альтернативные миры, в которых – от мира к миру – Адам постепенно увеличивает срок своей жизни, а Ной уменьшает. В конце концов возникает такой возможный мир, в котором Адам проживает 950 лет, а Ной – 930; более того, в этом мире Адам зовется Ноем, а Ной – Адамом. На этой стадии своего эксперимента Чизолм задается вопросом о тождественности (идентичности) каждого из двух персонажей, но не может дать удовлетворительный ответ – и это потому, что он заранее не определил, какие именно свойства персонажей его в данном контексте интересуют. Как всегда, ответ зависит от вопроса; конкретно в данном случае – от того имплицитного или эксплицитного вопроса, который устанавливает топик дискурса. Если бы в эксперименте Чизолма изначально было определено, что речь пойдет о тождественности (идентичности) первого человека, то никакое изменение срока жизни или имени не могло бы нанести урон тождественности (идентичности) соответствующего персонажа. Естественно, все зависит еще и от того, договорились ли мы или нет «навешивать» на имя / Адам / и только на него описание «тот, кто по своей сути известен как первый человек». Иными словами, в данном примере нельзя полагаться на «жесткие определители» («rigid designators», «designatori rigidi»), каковыми являются согласно Солу Крипке (Kripke, 1971a) имена собственные. Необходимо установить, посредством какого определенного описания (в рамках некоторого данного текста) Адаму приписываются его существенные свойства. Очевидно, что для Дарвина или Тейяра де Шардена тот факт, что первого человека звали Адам или Ной или что он жил девятьсот или тысячу лет, был бы свойством совершенно случайным («акцидентным»). Для них было бы вполне достаточным высказывание о некоем X как о «первом человеке, появившемся на Земле».
Когда Хинтикка (Hintikka, 1969b) говорит: если я вижу человека, не будучи уверен, Джон ли это, или Генри, или кто-то совсем другой, то все равно этот человек будет тем же самым в любом возможном мире, потому что это человек, которого я вижу в этот конкретный момент, – тем самым Хинтикка формулирует в терминах восприятия ту же проблему текстового топика, о которой я здесь веду речь. Поскольку мой вопрос формулируется так: «Кто этот человек, которого я вижу в данный момент?» – то единственное существенное свойство этого индивида состоит в том, что он видим мною. Мои материальные и эмпирические потребности определяют то, что значимо в данном (кон)тексте.
8.6.4. Доступность
Теперь мы попытаемся определить, в каком смысле можно говорить о доступности одного мира по отношению к другому.
Согласно имеющейся литературе по данной проблематике доступность – это бинарное отношение WiRWj, где Wj доступен для Wi. Если мы хотим избежать психологизирующей интерпретации термина доступность (например: «индивид в мире Wi может “представить себе” мир Wj»), то мы должны сказать примерно вот что: Wj доступен для Wi, если мироструктура Wi может порождать – посредством манипуляций отношениями между индивидами и свойствами – мироструктуру Wj.
Отношения между мирами могут быть разными:
a) WiRWj, но не WjRWi: отношение бинарное, но не симметричное;
b) WiRWj и WjRWi: отношение бинарное и симметричное;
c) WiRWj, WjRWk, WiRWk: отношение бинарное и транзитивное;
d) предыдущее отношение – но к тому же и симметричное.
Если имеется два или большее число миров, то вышеобозначенные отношения могут изменяться в зависимости от следующих обстоятельств:
α) число индивидов и свойств одинаково во всех мирах;
β) число индивидов и свойств увеличивается по крайней мере в одном мире;
γ) число индивидов и свойств уменьшается по крайней мере в одном мире;
δ) свойства изменяются;
ε) (прочие возможные варианты, возникающие из комбинаций вышеназванных условий).
Что касается миров нарративных (воображаемых), то на данной основе можно было бы попытаться разработать типологию различных литературных жанров (см. интересные наметки Т. Павела – Pavel, 1975). Здесь мы рассмотрим лишь несколько примеров, интересных для нашей темы. Для начала возьмем пример с двумя мирами, имеющими одинаковое число индивидов и одинаковое число одинаковых свойств (не будем пока различать свойства существенные и случайные, «акцидентные»):
Рис. 8.11
Очевидно, что посредством некоторых комбинаторных манипуляций индивиды в мире W1 можно сделать структурно подобными индивидам в мире W2 – и наоборот. Следовательно, отношение между мирами здесь бинарное и симметричное (W1RW2 и W2RW1).
Рассмотрим теперь другой пример: в мире W1 имеется меньше свойств, чем в мире W2. Представим себе (вслед за Хинтиккой – см. выше раздел 8.4.3), что в мире W1 есть свойства «круглый» и «красный», а в мире W2 индивид может иметь еще одно свойство: «крутящийся».
Рис. 8.12
Можно сказать, что в мире W2 нетрудно породить индивиды из мира W1: достаточно в колонке «крутящийся» проставить минус (т. е. придать индивиду свойство «некрутящийся»):
Рис. 8.13
Произведя такую операцию, мы видим, что y4 структурно идентичен у2, в то время как y3 – это совершенно новый индивид (который прежде в W2 не существовал, но был потенциально представим).
Столь же очевидно, что невозможно проделать подобную операцию в мире W1, по отношению к миру W2: W1 имеет более бедную матрицу (или мироструктуру), которая не может учесть наличие или отсутствие свойства «крутящийся». Стало быть, отношение между мирами W1 и W2 – несимметрично (W2R W1, но не W1RW2). В рамках второго мира можно «вообразить», «представить себе» (т. е. воссоздать в силу гибкости его структуры) мир первый, но не наоборот. Подобная ситуация описана Э. Э. Эбботом[500] в его «Флатландии». Существо из трехмерного мира попадает в мир, где всего два измерения: гость может понять и описать мир, в котором он очутился, но обитатели этого мира не в состоянии даже представить себе своего гостя. Гость может проходить сквозь этот мир, обитатели которого мыслят лишь в терминах плоских фигур. Шар, имеющий три измерения, проходя через двухмерный мир, представляется в нем как ряд окружностей различного размера, но существа из этого мира не могут понять, почему пришелец постоянно меняет свой размер.
Рассмотрим еще один пример: к двум мирам из предыдущего примера прибавим третий мир W3, в котором есть различие между свойствами существенными и случайными («акцидентными»). В этом мире W3 свойство «крутящийся» существенно для каждого индивида, так что никакой индивид не может одновременно и существовать, и быть некрутящимся (похоже, что так обстоит дело с планетами нашей солнечной системы):
Рис. 8.14
Есть разные способы перейти от мира W3 к миру W2. Если мы будем считать, что y1 обладает свойством «крутящийся» в качестве случайного («акцидентного»), то y1 (как и y2) станет «сверхштатником» по отношению к прототипам в мире W3. Если же мы решим сконструировать, исходя из мира W3, такой у, у которого свойство «крутящийся» было бы существенным, то мы получим y1 как потенциальный вариант k1. Поскольку от мира W2 легко перейти к миру W1 (как показано выше), то, следовательно, мы имеем между мирами W1, W2 и W3 отношение бинарное и транзитивное (W3RW2, W2RW1, W3RW1), но не симметричное.
Чтобы перейти непосредственно от мира W3 к миру W1, достаточно сконструировать такой мир, в котором каждый индивид будет иметь существенное свойство «некрутящийся». Тогда (в силу сказанного в разделе 8.6.3) индивиды из мира W1, переопределенные таким образом, станут «сверхштатниками» по отношению к индивидам в мире W3.
Поскольку в модальной логике тип отношений меняется в зависимости от используемой системы (Т, S4, S5 и т. д. – см., например: Hughes and Cresswell, 1968), то можно было бы поразмышлять о взаимоотношениях между вышерассмотренными примерами и различными модальными системами. Информированный читатель уже мог усмотреть некоторые аналогии между нашими матрицами миров и теми parlour games[501], которые приводятся в книге Хьюза и Крессуэлла (Hughes and Cresswell, 1968) в качестве примеров различных типов отношений. Но в рамках данного рассуждения нет никакой необходимости во что бы то ни стало отыскивать формальное подобие между нашими построениями и модальной логикой. Нас здесь интересует лишь то, как создавать структурные матрицы, пригодные для представления (репрезентации) текстовых миров, и как устанавливать правила трансформаций между ними.
8.6.5. Доступность и необходимые истины
Сведя свойства необходимые к свойствам существенным (определяемым как таковые в рамках топика), мы, разумеется, произвели удобное для нас упрощение проблемы. Но остается вопрос: что делать с так называемыми «логически необходимыми» истинами, к числу которых относятся, например, закон тождества и Modus Ponens?
Ответ таков: эти истины следует считать не свойствами индивидов какого-либо мира, а метаязыковыми условиями конструируемости матриц мира.
Сказать, что все холостяки по своей сущности (essenzialmente) обладают свойством «быть неженатыми взрослыми человеческими особями мужского пола», – значит установить (см. выше), какие именно свойства мы определяем как существенные (essenziale) в конкретном топике дискурса. Но говорить, с одной стороны, что невозможно быть одновременно и холостым и женатым (это постулат значения), а с другой – тут же утверждать, что некоторые холостяки женаты, по меньшей мере неразумно. Мы можем себе представить такую матрицу мира, в которой по той или иной причине для холостяка не будет считаться существенным свойство «быть человеком» (например, мы можем сказать: «В универсуме Уолта Келли[502] Пого Поссум – холостяк»), но если уже установлено, что холостяк (пусть и не человек) – не женат, мы не можем сказать, что «в универсуме Уолта Келли Пого Поссум – холост и женат».
Логическая истина, такая, как, например, «или р, или ~р», – это условие возможности вообще какой-либо мироструктуры. Представим себе такой мир W4, в котором индивиды могли бы в одно и то же время иметь и не иметь свойство «быть круглым» (иначе говоря, в таком мире знаки + (плюс) или – (минус) в матрице не имели бы никакого определенного значения и один мог бы быть перепутан с другим). Такой мир был бы неконструируемым (и, если угодно, «непредставимым» – в смысле «структурно не формулируемым»). Между прочим, сказанное, по-видимому, относится к приведенному выше высказыванию-вопрошанию (1), в котором моя теща пыталась вообразить такой возможный мир, в котором индивид, обладающий свойством «быть ее зятем», одновременно обладал бы и свойством «не быть ее зятем»; но подобное противоречие будет рассмотрено подробнее далее (в разделе 8.8.2 и сл.).
Итак, логически необходимые истины не являются элементами какого-либо мира, но суть формальные условия конструируемости матриц мира.
Однако нам могут возразить, что в мирах нарративных (вымышленных) бывают случаи, когда истины логики отрицаются. Типичны в этом отношении многие научно-фантастические романы, в которых, например, могут существовать замкнутые причинно-следственные цепочки: А есть причина В, В есть причина С, а С, в свою очередь, есть причина А. В таком романе индивид-персонаж может перемещаться по времени в обратном направлении и не только встретить себя самого в более молодом возрасте, но даже стать своим собственным отцом или дедом. Мы можем себе представить, что в подобном путешествии наш персонаж обнаруживает, что 17 – вовсе не простое число и что поставлены под вопрос многие другие из так называемых вечных истин. Не должны ли мы в этом случае говорить о мирах, в которых логически необходимые истины более не действительны?
Все же, по-видимому, это лишь причудливая нарративная иллюзия. Подобные миры не «конструируются», они только «называются». Легко сказать, что существует мир, где 17 – не простое число. С таким же успехом можно утверждать, что есть мир, где птички-зеленюшки питаются камнями. Но для того, чтобы сконструировать первый из вышеназванных миров, необходимо сформулировать правила, по которым число 17 можно будет разделить на число, не являющееся ни единицей, ни им самим, – и показать хоть какой-нибудь результат (какое-нибудь частное). Во втором случае надо будет описать индивиды, названные «птичками-зеленюшками, питающимися камнями», приписав им некие свойства, например: «проживать в XVII веке», «быть зелеными», «обитать под землей и есть все те камни, которые патер Кирхер[503] бросал в кратер вулкана, чтобы проверить, долетят ли они до антиподов или соберутся в центре Подземного Мира (Mundus Subterraneus)».
Как видим, в данном случае мы бы конструировали индивиды, комбинируя – хоть и необычным способом – те свойства, которые можно найти в матрице W0 (т. е. мира референции).
К тому же ряду относится и вопрос, известный из истории философии: «Можно ли представить себе гору из золота?»[504] – а также вопрос, который в свое время задал Гораций: «Можно ли вообразить человеческое существо с лошадиной шеей?»[505] Почему бы и нет? И в этих случаях говорится о новых предметах, составленных из того, что уже известно. Гораздо труднее (как свидетельствует история логики) представить себе (т. е. сформулировать правила, по которым можно построить) квадратный круг.
Еще один пример: в научно-фантастическом романе может идти речь о некой «машине», которая дематериализует некий предмет (скажем, куб), а затем этот предмет вновь появляется, но пропутешествовав назад во времени (скажем, этот куб оказывается стоящим на той же «машине», но на час раньше, чем его туда поставили). Подобную «машину» можно назвать, но ее нельзя сконструировать, т. е. в романе говорится, что такая «машина» есть и что она даже имеет какое-то название, но не объясняется, как именно эта «машина» действует. Она остается, таким образом, всего лишь чрезвычайным оператором (an exception operator, un operatore di eccezione), наподобие Волшебного Дарителя в сказках[506] или Бога в повествованиях о чудесах: т. е. таким оператором, которому приписывается свойство «быть в состоянии пренебрегать законами природы (и логически необходимыми истинами)».
Однако, чтобы постулировать такое свойство, необходимо прежде принять те законы, которые могли бы быть нарушены. В самом деле, чтобы завести речь о таком операторе, который может пренебречь законом тождества (и, например, сделать из меня моего собственного отца), надо сначала сконструировать матрицы такого мира, в котором закон тождества будет действителен, иначе мы даже не сможем говорить ни обо мне, ни о моем отце, ни о причудливой возможности перепутать нас двоих – мы не смогли бы также приписать «волшебному» оператору его вышеназванное свойство, потому что он и обладал, и не обладал бы им в одно и то же время.
Итак, будем различать называние или упоминание какого-либо свойства и его конструирование. Разумеется, если я постулирую существование некоего мира, где имеется индивид X (Бог, Волшебный Помощник или «хроносинкластический инфундибулум» [ «infundibolo cronosinclastico»], придуманный Куртом Воннегутом[507]), способный отменять логически необходимые истины, я, стало быть, населяю этот мир таким индивидом, который будет «сверхштатником» по отношению к миру референции. При этом возникнут проблемы с межмировой тождественностью этого индивида X, но не будет никаких проблем со взаимной доступностью этих двух миров, потому что согласно правилам, уже установленным в разделе 8.6.4. и в энциклопедии W0 (мира референции) есть свойство «быть обозначенным как нарушитель законов логики».
Уго Волли выдвинул такое возражение (Volli, 1978, n. 37): различие между свойствами названными и свойствами сконструированными неубедительно, потому что «вся история науки (а также литературы) свидетельствует о том, что с помощью моделей и метафор, которые позже обретают плоть и кровь, можно познавать (т. е. называть и описывать) новые предметы и свойства – те, что прежде «не существовали» в возможных мирах знания».
Если данное возражение утверждает, что, исходя из уже известных свойств, можно вообразить еще неизвестные сочетания свойств, то оно говорит лишь то, что мы (и вместе с нами история философии) уже сказали выше в связи с «горой из золота». Наблюдая за полетом птиц и движениями лошадки-качалки, гений вроде Леонардо да Винчи мог создать в своем воображении сочетание определенных свойств («быть тяжелее воздуха», «иметь машущие крылья», «быть материальной моделью некой органической формы»), что позволило ему дать описание летательного аппарата и постулировать такой мир, в котором подобный аппарат можно было бы реально сконструировать, – тем самым он подтолкнул воображение тех, кто позже вновь стал думать о таких аппаратах и действительно их конструировать.
Эмилио Сальгари в своем романе «Чудеса двухтысячного года» («Le meraviglie del Duemila») изобразил больших металлических слонов, которые чистят улицы, всасывая мусор своими хоботами. Если я не ошибаюсь, идея пылесоса уже была тогда известна, но дело не в этом – все-таки Сальгари произвел нечто новое, вообразив определенное сочетание свойств: правда, надо было всего лишь сочетать нечто трубовидное и всасывающее с неким «брюхом» или контейнером. К тому же следует заметить, что Сальгари не объяснил, каким образом осуществляется всасывание мусора. Следовательно, он лишь частично сконструировал свой индивид, а в остальном ограничился его постулированием (называнием) в качестве чрезвычайного оператора. А что кто-то, прочитав роман Сальгари, мог вдохновиться на то, чтобы преобразовать названную чрезвычайность в конструируемую и структурно описуемую операциональность (действительность), – это уже другая история.
Если же в вышеприведенном возражении Уго Волли подразумевается, что научно-фантастический роман может, например, высказать мысль о существовании «воронкообразного времясокрушителя» и тем самым предсказать открытие данной сущности, которая позже будет описана и сконструирована, то здесь смешиваются разные определения термина описывать.
Вернемся к той главе нашей книги, в которой речь идет о Чарльзе Пирсе. Согласно Пирсу дать определение – значит конкретно описать те действия (операции), которые требуется совершить, чтобы осуществить условия восприятия объектов того класса, с которым соотносится данный термин. Поэтому сказать, что «воронкообразный времясокрушитель» есть «пространственно-временной водоворот», еще не значит дать удовлетворительное определение. Конечно, какой-нибудь ученый, прочитав об этой странной сущности, может и в самом деле так раскрутить свое воображение, что начнет думать о действительном описании и конструировании чего-то аналогичного – и в этом не будет ничего необычайного: отправившись на поиски единорога, можно найти по крайней мере носорога. Заслуживают внимания и те, кто утверждает, что литература иногда может выполнять функцию пророческую (книга изображает и называет нечто, что потом осуществляется в действительности).
Однако тут необходимо переопределить (ridefinire) Аристотелево понятие «правдоподобие». Правдоподобно ли сегодня утверждать, что можно достичь звезды Альдебаран – подобно тому как человек уже достиг Луны? Согласно нынешним научным критериям это представляется неправдоподобным, потому что полет к Альдебарану невозможно осуществить за разумно представимый отрезок времени. Но для ума ненаучного будет вполне приемлемо такое рассуждение: «Раз мы добрались до Луны, хоть раньше это считалось невозможным, почему бы не счесть возможным и путешествие на Альдебаран?» Наука, как известно, крайне осторожна в формулировках своих критериев правдоподобия, но обычное сознание, обыденное и поэтическое воображение гораздо менее осторожны в этом плане, и поэтому литературный текст способен предвидеть такой возможный мир, в котором люди прибывают на Альдебаран. Но поскольку такое событие противоречило бы всем нашим физическим представлениям, подобный литературный текст должен был бы ограничиться лишь называнием индивидов, способных осуществить такое путешествие (ракеты, сжиматели пространства и времени, дематериализаторы и т. д.), никоим образом их не конструируя. Со своей стороны, житель того мира, в котором существовали бы такие индивиды, удивился бы, как это древний поэт смог их описать, – удивился, не осознав, что это не описание, а всего лишь называние.
Подобным образом и мы, читая Роджера Бэкона, удивляемся, как это он мог с уверенностью утверждать возможность летающих машин, и считаем его столь же блестяще прозорливым, как Леонардо. Однако Леонардо хоть и приблизительно, но описал летательный аппарат, а Роджер Бэкон всего лишь гениально его постулировал, ограничась называнием.
В заключение мы, несомненно, можем сказать, что иногда на описание возможного мира отваживается метафора. В чем состоит ее механизм? Придерживаясь того определения метафоры, которое дано в Теории (3.4.7)[508], вспомним, что метафора имеет место тогда, когда из двух семантических единиц одна становится выражением другой, потому что происходит их совмещение (un amalgama) благодаря какому-либо общему для них обеих свойству. Следовательно, метафора (если это действительно метафора) есть уже попытка некоего «кодирования» с помощью комбинирования свойств: я называю некоторую сущность X (обладающую свойствами а, b, с) через ее замещение сущностью Y (обладающей свойствами с, d, e), совмещая X и Y по общему для них свойству с, и тем самым предвосхищаю существование некой прежде не существовавшей семантической единицы, обладающей свойствами а, b, с, d, е. В этом смысле поэтическая метафора также может стать инструментом познания, поскольку она представляет собой первый шаг, не вполне еще определенный, к конструированию матрицы мира – например, такого мира, в котором женщина будет лебедью: метафора способна вообразить возможное смешение женщин и лебедей и наличие воображаемых индивидов, обладающих свойствами и тех и других.
Что же касается научно-фантастических произведений, в которых я могу стать своим собственным отцом, а завтрашний день оказывается тождественным вчерашнему, то они большей частью именно стремятся показать, к каким неудобствам ведут логические противоречия, и обыгрывают именно тот факт, что возможный мир, предлагаемый вниманию читателя, не мог бы функционировать (и, по сути дела, может быть сконструирован лишь весьма приблизительно). Нам предлагается испытать удовольствие от неопределимого (при этом обыгрывается наша привычка отождествлять слова и вещи: в силу этой привычки мы инстинктивно верим, что вещь поименованная тем самым становится данной, т. е. некоторым образом сконструированной). В то же время нас приглашают поразмыслить о возможной неполноте, усеченности нашей энциклопедии, о том, что ей недостает каких-то свойств, о которых мы можем лишь догадываться. Иными словами, нас хотят заставить почувствовать то, что у Э. Э. Эббота чувствовали обитатели двухмерного мира, когда столкнулись с трехмерным шаром. Нам говорят о возможном существовании иных измерений. Но не говорят, как их определить и обрести. В этом и заключается некоторое различие между мирами Флатландии и специальной теорией относительности. И дело здесь не просто в личных предпочтениях.
8.7. Фабула и возможные миры
8.7.1. Миры фабулы
Теперь мы можем применить изложенные теоретические соображения к нашему понятию фабула, иначе говоря – перевести эти теоретические выкладки в термины теории фабулы и сотрудничества-сотворчества читателя.
Мы можем следующим образом определить составные части фабулы:
а) возможный мир WN[509], вызванный к жизни воображением автора. WN – это абстракция. Это не текст как некое семантико-прагматическое устройство, поскольку WN относится только к уровню фабулы. Это и не просто некое одно состояние вещей, но ряд; последовательность состояний вещей: от исходного s1 до конечного sn[510] – так что в последовательности s1, s2 … sn одно состояние вещей переходит в другое, и эти переходы осуществляются во временные промежутки t1, t2 … tn.
Далее мы будем представлять фабулу WN как последовательность текстовых состояний WNSi, WNS2 … WNSn. Описание мира WN может считаться завершенным лишь тогда, когда будет достигнуто конечное состояние WNSn. Например, мы будем правы, если скажем, что «Мадам Бовари» – это история о женщине (из мелкой буржуазии), которая изменяет своему мужу и умирает, и ошибемся, если сочтем, что это история о женщине, счастливо живущей со своим мужем, хотя начальные состояния фабулы могут внушить нам подобное представление.
Заметим, что текстовые состояния WNSl, WNS2… WNSn – это не возможные миры по отношению к WN. Скорее это актуальные состояния (actual states) мира WN. Если мы приняли существование возможного мира WN, населенного двумя индивидами, которых зовут Рауль и Маргарита, то Рауль, идущий в театр, и Рауль, получающий письмо, – это тот же самый индивид того же самого мира, хотя и двух разных его состояний, подобно тому как индивид, начавший писать данную главу, – тот же самый индивид, который продолжает ее писать, живущий в том же самом мире, хотя и в двух разных его состояниях.
b) по ходу текста возникают – как элементы фабулы – возможные подмиры WNc (где c[511] – любой персонаж WN) – миры пропозициональных установок персонажей фабулы (т. е. того, что эти персонажи воображают и желают, во что они верят и т. д.). Соответственно WNcSi (где i = 1 … n) – это возможный ход событий в воображении (желании, надежде и т. д.) данного персонажа (c) в данном состоянии фабулы;
c) по ходу чтения текста образуются один за другим возможные подмиры WR[512], т. е. возможные миры, которые создает в своем воображении (в своих страхах, ожиданиях, желаниях и т. д.) эмпирический читатель (текстом они предусмотрены как вероятные реакции М-Читателя). Эти миры WR образуются на тех развилках вероятности, о которых шла речь во Введении (в разделе 0.7.2). Последующие состояния фабулы подтверждают (верифицируют) или опровергают (фальсифицируют) предвидения читателя;
d) по ходу своих предвидений читатель может также вообразить (и рассказ Алле несколько раз его к этому побуждает) возможные миры представлений (ожиданий, желаний и т. д.) персонажей фабулы. Обозначим как WRC тот возможный мир, который читатель приписывает персонажу, и как WRCC – тот возможный мир, который в воображении читателя один персонаж приписывает другому персонажу («по-видимому, он думает, что она думает, что…»). Есть такие повествования, в которых читателю предлагается вообразить миры типа WRCCC – зеркала отражаются в зеркалах[513].
Итак, мы можем сказать, что фабула – это возможный мир WN, который включает в себя свои последовательные состояния. Он также включает в себя возможные миры персонажей фабулы – WNC, представляющие собой их верования, желания и планы на будущее.
Стратегия структур дискурса заключается в том, чтобы побуждать читателя воображать возможные миры WR, которые должны предвосхищать возможные будущие состояния мира WN. Поскольку и WNC, и WR могут быть опровергнуты последующим состоянием фабулы, эти миры вовсе не непременно должны быть доступны миру фабулы (WN), как будет показано в разделе 8.8.
8.7.2. S-необходимые свойства
Начало Драмы можно резюмировать таким макровысказыванием:
Около 1890 года в Париже жил человек по имени Рауль. Он был мужем Маргариты.
Читатель, исходя из своей энциклопедии, воспринимает Париж как индивид своего мира референции (W0) и 1890 год как одно из реальных состояний этого мира (дата «1984» означала бы, напротив, возможное состояние W0). И пока нет иных указаний, читатель может предполагать, что WN и W0 в основном подобны. Но что можно предположить относительно Рауля? Об этом индивиде мы знаем лишь то, что ему приписаны свойства «быть взрослым человеком мужского пола» и «жить в Париже около 1890 года». К счастью, нам сразу же сообщено, что Рауль женат на Маргарите. И этого достаточно, чтобы идентифицировать Рауля в пределах фабулы, не путая его ни с кем другим. Рауль – это тот индивид, который в мире WN (частично совпадающем с миром W0), в его состоянии s1, имеет свойство «быть единственным мужем Маргариты».
В соответствующей символической записи (в которой Раулю приписан йота-оператор, обеспечивающий индивидуальную идентификацию) это можно выразить так:
т. е. существует, по крайней мере, один индивид х, который есть мужчина и который в рассматриваемом мире (WN) женат на другом индивиде z в состоянии мира WN, по времени предшествующем его начальному состоянию s1; и для каждого индивида у, имеющего те же свойства (при условии, что индивид z, на котором он женат, это идентифицированный выше индивид z), верно то, что у не может быть никем иным, кроме как нашим индивидом х, которого, помимо прочего, зовут Рауль.
В этой символической записи есть один подвох. Для того чтобы Рауль был точно идентифицирован, в записи должен быть другой индивид, идентифицированный заранее, т. е. Маргарита. Но чтобы идентифицировать Маргариту, мы должны сделать симметричную символическую запись, в которой Рауль будет фигурировать как «место приписки» Маргариты (по сути дела, идентификация Рауля не может быть отделена от симметричной идентификации Маргариты):
Итак, Рауль не может быть идентифицирован без Маргариты, а Маргарита не может быть идентифицирована без Рауля. В мире нашего опыта мы вряд ли будем использовать столь сложный метод идентификации индивидов (хотя иногда стоило бы учитывать и такую возможность), но в нарративных текстах подобный способ применяется очень часто. По крайней мере, именно так мы идентифицируем те индивиды, которые суть «внештатники» по отношению к миру W0. В самом деле, для того чтобы идентифицировать Париж, нам не нужна перекрестная идентификация (вроде описанной выше): Париж достаточно идентифицирован в энциклопедии. Но в случае с Раулем и Маргаритой у нас просто нет другого выбора.
Представим себе такой текст:
Жил-был Джон. И жил-был Джон.
Интуиция подскажет нам, что это неудачное повествование или даже вообще не повествование. Точнее, повествование могло бы так начинаться, но не могло бы продолжаться в том же духе. И дело не только в том, что здесь ничего не происходит. Дело в том, что непонятно, о скольких Джонах идет речь.
Представим себе, с другой стороны, что повествование начинается так:
Однажды вечером в Касабланке мужчина в белом пиджаке сидел в баре Рика. В то же самое время мужчина в сопровождении блондинки прибыл в аэропорт.
Первый мужчина идентифицирован своим конкретным отношением с данным баром (который, в свою очередь, состоит в отношениях с Касабланкой – индивидом, идентифицированным в мире W0); одновременно бар идентифицирован своим отношением с названным мужчиной. Что же касается второго мужчины, то, поскольку говорится, что он прибыл в аэропорт «в то же самое время», мы уже не примем его за первого мужчину, а идентифицируем его по его отношениям с аэропортом и / или с блондинкой (к которой также будет приложен подобный способ идентификации). Иными словами, указание на то, что названные отношения имеют место «в то же самое время», удостоверяет, что мы имеем дело с двумя разными индивидами.
Разные типы повествований используют разные способы идентификации персонажей – и могут по-разному обыгрывать эти способы. Так, например, в [западноевропейских] романах-фельетонах XIX в. нередко обыгрывалась ложная идентификация персонажа. Речь идет о так называемом топосе ложного незнакомца: в начале главы появляется некий таинственный персонаж, а потом обнаруживается (и нередко в этом нет особенной неожиданности), что речь идет о некоем х, который был уже достаточно идентифицирован и назван в предшествующих главах[514].
Возвращаясь к Драме, мы можем теперь сказать, что отношение между Раулем и Маргаритой (как и отношение между мужчиной в белом пиджаке, с одной стороны, и баром Рика – с другой) – это отношение бинарное и симметричное: xRy – где х не может существовать без у, и наоборот.
Что же касается отношений между мужчиной в белом пиджаке, баром Рика и Касабланкой, то они бинарны и транзитивны, но не симметричны:
a) мужчина идентифицируется своим отношением с баром;
b) бар идентифицируется своим отношением с мужчиной и своим отношением с Касабланкой;
c) мужчина идентифицируется также – в силу транзитивности – своим отношением с Касабланкой;
d) но Касабланка, будучи индивидом мира W0, не требует для своей идентификации упоминания о ее отношениях с данным баром или данным мужчиной (скорее она идентифицируется исходя изэнциклопедии; а в той мере, в какой Касабланка идентифицируется именно своим отношением с данным баром и данным мужчиной, мы можем быть не уверены, та ли эта самая Касабланка, которую мы знаем по энциклопедии).
Итак, мы можем сказать, что в фабуле:
a) отношения между «сверхштатниками» симметричны;
b) отношения между «сверхштатниками» и вариантами прототипов из мира W0 – несимметричны.
Когда имеет место сочетание разных отношений, эти отношения транзитивны.
Отношения бинарные и симметричные (и, в случае надобности, транзитивные), имеющие силу только в пределах фабулы, в пределах воображаемого мира, – мы будем называть S-необходимыми (т. е. структурно необходимыми) отношениями или S-необходимыми свойствами. Эти свойства существенны для идентификации «сверхштатных» индивидов в фабуле, в любом WN.
Будучи идентифицирован как муж Маргариты, Рауль уже не может быть отделен от своего симметричного партнера. В ходе дальнейшего развития фабулы они могли бы и развестись, но, что бы ни произошло, Рауль навсегда останется тем индивидом, который в начальном состоянии S является мужем Маргариты.
8.7.3. Свойства S-необходимые и свойства существенные
Рауль – мужчина, а Маргарита – женщина. Это свойства существенные, признанные на уровне структур дискурса и принятые фабулой. Подчеркнем: S-необходимые свойства не могут вступать в противоречие со свойствами существенными, потому что первые, как и вторые, – семантически связаны. Это означает, что между Раулем (r) и Маргаритой (m) существует S-необходимое отношение rSm, выступающее в фабуле как отношение М (матримониальное): rMm – и оно является семантически связанным, поскольку в терминах энциклопедии 1890 г. матримониальные (брачные) отношения могли существовать только между лицами различного пола. Невозможно было бы одновременно утверждать, что Рауль S-необходимо женат на Маргарите и что они оба – мужчины; разве что в конце выяснялось бы, что это отношение было лишь видимостью, что персонажи на самом деле не состояли в браке, а лишь представлялись брачной парой (нечто подобное имеет место в финале «Фальстафа»[515]).
Таким образом, S-необходимые отношения (свойства), будучи установленными в качестве звеньев в синтаксисе фабулы, подчиняются требованиям своей семантической природы. Иначе говоря, будучи семантически связанными, эти отношения-свойства могут принадлежать к разным семантическим категориям. Например:
– отношения градуированной антонимии (х меньше у);
– отношения взаимодополняющие (х – муж у, у – жена х);
– отношения пространственной соположенности (х – слева от у);
– и т. д., и т. п., включая сюда и оппозиции не только бинарные, но также тернарные и т. д. (см.: Leech, 1974; Lyons, 1977).
Достаточно подумать о том, как идентифицируется «quel ramo del lago di Como»[516] или «домишка-малышка, который виднелся на маленькой площади большого поселка, прямо перед церковью, у подножья горы»[517].
Все эти семантические отношения в фабуле структурно связаны между собой S-необходимостью; они симметричны в том смысле, что нарративная функция одного элемента отношений определяется присутствием другого (или многих других).
Фабулу не интересуют случайные («акцидентные») свойства. Тот факт, что Рауль и Маргарита едут домой в coupé, – это факт случайный («акцидентный») (в отличие от того факта, что Рауль и Маргарита – муж и жена); если бы наши герои пошли домой пешком, фабула бы от этого существенно не изменилась.
Но если бы, например, Маргарита забыла или потеряла в coupé свой кошелек и фабула была бы построена на поисках этого таинственного coupé, мы имели бы историю (a story, la storia) вроде «Похищенного письма»[518], «Фиакра № 13»[519] или «Соломенной шляпки»[520], в каковой истории coupé было бы конкретным индивидом, связанным с Раулем и Маргаритой отношениями S-необходимыми.
Можно сказать, что в нарративном (воображаемом) мире «сверхштатники» связаны между собой S-необходимыми отношениями, подобно тому как в фонологической системе два дифференциальных признака связаны между собой своей взаимной оппозицией. В «Незримых градах» Итало Кальвино (1923–1985) есть такой диалог между Марко Поло и ханом Хубилаем:
Марко Поло описывает мост, камень за камнем.
– Но на какой же камень мост опирается? – спрашивает Хубилай.
– Мост не опирается ни на какой отдельный камень, – отвечает Марко Поло, – но на всю арку в целом, которую они образуют.
Хубилай помолчал, подумал, а потом сказал:
– Зачем же ты рассказывал мне о камнях? Для меня важна лишь арка.
Поло ответил:
– Без камней нет и арки[521].
Именно в силу подобных S-необходимых отношений два или большее число персонажей в фабуле могут быть восприняты как действующие лица (actors, attori), воплощающие те или иные роли. Повествовательные функции à la Пропп (Злодей-Вредитель, Помощник, Даритель, Герой, Жертва и т. д.) могут существовать только благодаря взаимным S-необходимым отношениям. Фейджин – не Злодей для Клариссы, так же как Ловелас – не Злодей для Оливера Твиста. Встретившись за пределами своих фабул, Фейджин и Ловелас могли бы составить прекрасную приятельскую пару, и один мог бы даже оказаться Дарителем для другого.
Если бы да кабы… На самом деле, без Клариссы как объекта совращения Ловелас – ничто. Его просто нет. Чуть ниже мы увидим, что эта печальная судьба Ловеласа имеет некоторое отношение к нашему анализу.
Пока же, подводя итог нашим рассуждениям в разделах 8.7.2 и 8.7.3, мы можем сказать следующее. В WN индивиды-«сверхштатники» идентифицируются своими S-необходимыми свойствами, которым соответствуют бинарные и симметричные отношения тесной ко-текстуальной взаимозависимости. Эти S-необходимые свойства могут совпадать или не совпадать с теми свойствами, которые приписываются данным индивидам как существенные, но во всяком случае они не могут оным противоречить или оные отрицать. Свойства случайные («акцидентные») не принимаются во внимание миром фабулы и имеют значение только на уровне структур дискурса. Иными словами, только то свойство структурно необходимо (S-необходимо), которое остается при преобразовании структур дискурса в повествовательные макровысказывания.
8.8. Взаимная доступность нарративных миров
8.8.1. Отношения доступности между миром W0 и миром WN
Сравнение мира наррации (WN) и мира референции (W0) может принимать различные формы в зависимости от различных решений читателя:
а) читатель может сравнивать мир референции (W0) с разными состояниями мира фабулы (WNSi), пытаясь понять, насколько каждое из них отвечает критериям правдоподобия. В таком случае читатель принимает каждое из состояний мира WN как особый возможный мир, застывший в своей неподвижности («Правдоподобно ли, что есть лес, в котором водятся говорящие волки?»);
b) читатель может сравнивать мир текста (WN) с разными мирами референции (W0). Так, можно прочитывать события, о которых повествуется в «Божественной комедии» Данте, как «достойные веры», «вероятные», ориентируясь на энциклопедию средневекового читателя; а можно прочитывать те же события как легендарно-мифологические, ориентируясь на нашу энциклопедию;
c) в зависимости от литературного жанра читатель конструирует различные миры референции (W0); можно сказать, что мир наррации (WN) подсказывает читателю, какой мир референции (W0) ему следует выбрать.
Так, исторический роман требует обращения к миру исторической энциклопедии, а волшебная сказка – к миру нашего обыденного опыта, чтобы мы могли насладиться ее разнообразными невероятностями. С этой точки зрения можно построить богатую типологию литературных жанров (см.: Pavel, 1975).
Теперь посмотрим, что происходит с читателем Драмы, который, исходя из понимания, что перед ним – рассказ о нравах определенного времени, выстраивает в качестве мира референции (W0) энциклопедию, приуроченную к Парижу 1890-x годов.
Читатель конструирует определенную структуру мира (мироструктуру) W0, в котором Рауль и Маргарита не существуют (по крайней мере, не рассматриваются). При чтении второй главы новеллы читателю придется допустить, что в W0 существует Théâtre d’Application и драматург Жорж де Порто-Риш (1849–1930) (мы можем предположить, что они были известны парижскому М-Читателю той эпохи; подобным же образом в итальянском рассказе наших дней могло бы говориться, что персонажи пошли в Малую Скалу[522] слушать оперу Лучано Берио).
Теперь представим себе те операции, которые читатель должен совершить, чтобы сравнить мир WN новеллы Алле с миром референции W0.
В нашем описании (анализе) мы будем учитывать следующие свойства:
М («быть мужчиной»),
F («быть женщиной»),
D («быть драматургом»)
– и, сверх того, S-необходимое свойство хМу в нашем конкретном случае – RMm («быть связанным брачными отношениями и через эту связь быть идентифицируемым»).
Заметим, что на рис. 8.15 свойство хМу предусмотрено и для структуры W0, поскольку и там могут быть некие х и у, связанные брачными отношениями. В отличие от мироструктур, которые рассматривались выше, здесь введено еще одно обозначение. Квадратными скобками отмечаются S-необходимые свойства. Разумеется, в мире W0 свойств такого типа нет. Поэтому, когда мы будем преобразовывать мироструктуру WN в мироструктуру W0, свойства, взятые в квадратные скобки, могут стать свойствами обычными (в данном случае – взаимодополняющими свойствами «быть мужем и женой»), которые можно считать или случайными («акцидентными»), или (как на рис. 8.15) существенными.
Итак, мы имеем два мира – W0 и WN (где р – Порто-Риш, t = Théâtre d’Application, r = Рауль, т = Маргарита):
Рис. 8.15
Как видим, в мире W0 существуют два индивида, для которых есть варианты в мире WN (в силу элементарности данных мироструктур можно говорить о тождественности соответственно р и t в W0 и WN). В мире WN есть также r и m, которых нет в мире W0. По отношению к миру W0r и m – «сверхштатники».
Мироструктуру W0 вполне возможно трансформировать (преобразовать) в мироструктуру WN, т. е. возможно создать WN как возможный мир, доступный из мира W0; иначе говоря (пользуясь метафорой из области психологии), будучи в том мире, в котором мы существуем, можно представить себе такой мир, в котором существуют еще и Рауль с Маргаритой. Единственная проблема заключается в том, что в мире WN эта пара обладает S-необходимыми свойствами. Поскольку в мире W0 подобные свойства не могут быть воспроизведены как таковые, их можно интерпретировать как свойства существенные. И вот как будет выглядеть такая мироструктура, в которой мир WN объемлется и интерпретируется с точки зрения W0:
Рис. 8.15'
Рис. 8.15' показывает, что мир нарративный (воображаемый) доступен для мира нашего обыденного опыта, т. е. W0RWN.
Однако это отношение не симметрично. В мироструктуре WN индивиды r и т могут быть идентифицированы только через S-необходимые свойства, но такие свойства не имеют смысла в мире W0. Поэтому пытаться создать, исходя из мира WN, некий иной мир, в котором бы отсутствовало данное конститутивное правило, – все равно что пытаться создать, исходя из нашего мира, некий иной мир, в котором 17 не было бы простым числом или а не было бы а (см. выше раздел 8.6.5).
Иными словами, с точки зрения мира референции (W0) Рауль и Маргарита – это два «сверхштатника», которые могли бы существовать как пара и могли бы существовать каждый сам по себе до того, как встретиться и пожениться. Но внутри мироструктуры WN (т. е. в конститутивных терминах этой матрицы) Рауль и Маргарита существуют лишь постольку, поскольку связаны необходимыми отношениями. Вне этих отношений взаимной идентификации они не существуют, подобно тому как Ловелас не существовал бы, если бы не существовала (в повествовании) Кларисса.
Индивиду-«сверхштатнику» в мире WN соответствует в мире W0 множество таких х, которые удовлетворяют условию «быть в симметричных отношениях с другим индивидом у». Тот факт, что это множество имеет один, и только один, элемент, как раз и делает возможной нарративную идентификацию «сверхштатника».
И поскольку именно в этом состоит природа данных индивидов, то очевидно, что в ином мире, в котором подобные отношения не рассматриваются как необходимые условия мироструктуры, данные индивиды не могут быть воссозданы. Поэтому и нельзя сказать, что WNRW0 (т. е. что мир референции доступен миру наррации).
Приведенное доказательство может быть воспринято как всего лишь игра, забава, потому что трудно себе представить, что кто-то заинтересуется возможностью выхода в наш, реальный, мир из мира воображаемого. Можно вспомнить, впрочем, пьесу Пиранделло «Шесть персонажей в поисках автора». Там дело «представляется» таким образом, будто персонажи могут вообразить мир своего автора. Однако на самом деле персонажи Пиранделло воображают просто иной текстовой мир, в котором сам автор присутствует в качестве персонажа. Иными словами, пьеса Пиранделло – это такой текст, в котором сталкиваются два возможных мира WN: драматический WN и метадраматический WN.
Тем не менее изложенный подход не лишен эвристической ценности.
Проведем своего рода фантастико-психологический эксперимент на материале «Трех мушкетеров» А. Дюма. В этом мире WN имеются некоторые индивиды, принадлежащие и миру W0 (такие, как, например, Ришелье и, возможно, Д’Артаньян) и сохраняющие свои существенные свойства в том, что касается исторической энциклопедии: Ришелье – французский кардинал, первый министр Людовика XIII и т. д. Кроме того, здесь есть «сверхштатники», среди которых – Атос и Миледи (леди Винтер). Эти два «сверхштатника» обладают S-необходимыми свойствами: они – муж и жена. И фабула романа во многом зависит от этой их взаимоидентификации.
Теперь подумаем, можем ли мы представить себе Атоса, размышляющего (в своем мире WN) о том, что было бы, если бы он не женился на Миледи, когда ее еще звали Анна де Брёй. Проблема в том, что Атос не в состоянии идентифицировать Анну де Брёй иначе как ту особу, на которой он женился в юности. И он не может вообразить альтернативный мир, где бы существовал возможный (потенциальный) вариант его самого, не женатого на Анне, потому что он сам, т. е. определение его самого в пределах повествования, зависит от этого брака.
Разумеется, это – довольно метафизическая игра. Атос – как индивид в своем мире WN – может иметь пропозициональные установки относительно будущего хода событий в этом WN, но он не может иметь пропозициональные установки относительно совершенно иного WN. Именно это я и хочу сказать. Мир данной фабулы не может быть иным. Иначе Атос был бы кем-то иным, живущим в ином мире WN[523].
Впрочем, для эстетики и литературной критики имеет значение несколько иной аспект данной проблематики. Обычно возможный мир повествования (WN) анализируется с точки зрения нашего мира референции (W0) (особенно когда к миру WN прилагаются критерии строго реалистической эстетики), и гораздо реже происходит обратное, т. е. анализ нашего мира с точки зрения некоего мира возможного.
Тем не менее иногда это все же случается. Так, вслед за Аристотелем («Поэтика», 1451b, 1452а) мы можем сказать, что поэзия более философична, чем реальность (история), потому что в поэзии все случается в силу необходимости, а в реальности (истории) все происходит по воле случая.
Читая какой-нибудь роман, мы можем вынести впечатление, что описываемые в нем события более «истинны», более «реальны», чем то, что было в действительности; например, что Наполеон, взятый на мушку Пьером Безуховым, более «реален», чем тот, что умер на острове Святой Елены. Иногда мы говорим, что персонажи того или иного произведения искусства более «типичны», более «универсальны», чем их (действительные или предполагаемые) жизненные прототипы. Достаточно вспомнить образ Дон Кихота[524].
Итак, мир фабулы (WN) доступен миру референции (W0), но это отношение – не симметрично.
8.8.2. Отношения взаимной доступности между мирами WNC и WN
Сравнение между миром W0 и миром WN всегда синхронно – вне зависимости от того, сравнивается ли наш мир референции сразу со всем ходом событий, со всей фабулой или – шаг за шагом – с различными ее состояниями, так что каждое из них воспринимается как некий возможный мир. Напротив, некий мир WNC [т. е. мир некоего персонажа] может сравниваться или с каким-либо предшествующим, или с каким-либо последующим состоянием мира WN.
Персонаж может воображать что-то, или верить во что-то, или желать чего-то как на уровне структур дискурса, так и на уровне структур нарративных (т. е. на уровне фабулы). Мы будем называть первый тип пропозициональных установок «событиями сюжета», понимая под «сюжетом» весь тот ряд событий, который имеет место по ходу разворачивания дискурса, но может не быть существенным для развития фабулы. Таким образом, сюжет – это ряд микровысказываний, исходя из которого читатель строит гипотезы о тех макронарративных высказываниях, которые могут сложиться в фабулу[525].
Как мы уже видели, возможные миры, возникающие в сознании персонажа на уровне структур дискурса, могут состоять из свойств случайных («акцидентных»), игнорируемых фабулой. Во второй главе Драмы Рауль мог бы ударить Маргариту, а мог бы и не ударить (причем здесь не только читатели, но и персонажи делают предвидения о дальнейшем ходе событий) – однако это достаточно несущественно (нерелевантно) с точки зрения фабулы. Как уже было сказано, вторая глава Драмы содержит своего рода уменьшенную модель всей фабулы рассказа – и, однако, если бы эта глава была изъята из рассказа, фабула не изменилась бы. Напротив, вторая глава существенна для сюжета, образуемого структурами дискурса, поскольку она подталкивает читателя к определенным предвидениям относительно дальнейшего развития фабулы.
По ходу сюжета (иначе – по мере разворачивания структур дискурса) сами персонажи могут создавать в своем воображении то или иное будущее развитие событий (или просто желать того или иного развития событий); эти мечты (или желания) затем осуществляются или не осуществляются. Один персонаж полагает, что другой вот-вот придет – а тот не приходит. Один персонаж думает, что другой (или другая) – лжет, в то время как на самом деле он (или она) говорит правду. И т. д., и т. п. Подобные пропозициональные установки используются текстом для изображения психологии персонажей. Эти установки могут очень быстро опровергаться (даже в пределах сравнительно короткой последовательности предложений). Нередко эти установки создают возможные миры, которые недоступны для мира, создаваемого сюжетом. Но правила доступности здесь такие же, какие были изложены выше, в разделе 8.6.4. Поэтому, если мир представлений данного персонажа содержит больше свойств, чем мир сюжета, персонаж может изменить свои представления так, как это показано на рис. 8.12 и 8.13 в разделе 8.6.4. Иными словами, персонаж приспосабливает свои представления к миру сюжета и принимает этот мир. Он, можно сказать, отбрасывает свои ложные представления, когда осознает, что реальность (реальность сюжета) – иная.
Дело обстоит проще, когда нет различий между «реальным» миром сюжета и миром представлений персонажа.
Во второй главе Драмы Рауль и Маргарита идут в театр. Маргарита думает, что Рауль смотрит с вожделением на мадемуазель Морено. Таким образом, Рауль, уже имея S-необходимое свойство «быть мужем Маргариты» и существенное свойство «быть мужчиной», обретает еще и случайное («акцидентное») свойство «вожделеть к другой женщине» (обозначим его через С [to covet]). Заметим, что текст не озабочен тем, чтобы с достоверностью установить, в самом ли деле Рауль имеет какие-либо желания относительно мадемуазель Морено. Тексту важно указать, что Маргарита имеет свойство так думать о Рауле[526] (т. е. свойство «быть ревнивой», существенное для макровысказываний фабулы). В доксастическом мире, мире мнений Маргариты, тот Рауль, который «случайно» вожделеет к мадемуазель Морено, является вариантом Рауля нарративного, каковой, вполне возможно, вовсе ею (мадемуазель Морено) и не интересуется. Так что тут нет никаких проблем с transworld identity. Отождествить двух Раулей достаточно просто.
Рис. 8.16
Но бывают и такие случаи, в которых пропозициональные установки персонажей оказываются частью самой фабулы (затрагивая S-необходимые отношения). Когда Эдип [в трагедии Софокла «Царь Эдип»] верит, что он не имеет никакого отношения к смерти Лая, речь идет о веровании, имеющем две характеристики:
a) это верование необходимо для развития фабулы;
b) это верование связано с S-необходимым отношением (Эдип – именно тот индивид-персонаж, который убил своего отца и женился на своей матери, не ведая, что творит).
Естественно, «быть S-необходимым» и «быть необходимым для развития фабулы» – это одно и то же (что, я надеюсь, уже ясно для читателя).
На определенном этапе развития сюжета у Софокла Эдип полагает, что имеются четыре различных индивида:
Эдип (е), который некогда убил неизвестного путешественника (v), и Лай (l), который был некогда убит неизвестным убийцей (а).
В мире WNC, т. е. в мире представлений Эдипа, имеют место, как он полагает, определенные S-необходимые отношения:
eAv – отношение между Эдипом-убийцей и его жертвой, убитым путешественником;
аАl – отношение между неизвестным убийцей и убитым им Лаем.
Финальное состояние фабулы – менее сложное (менее сложное структурно и более сложное психологически – и это обратное соотношение как раз и значимо для нас). Четыре индивида-персонажа сокращаются до двух: Эдипа и Лая – потому что неизвестный убийца и неизвестный старик оказываются соответственно Эдипом и Лаем. И S-необходимое отношение остается лишь одно: eAl – отношение между Эдипом-убийцей и убитым им Лаем.
Изобразим описанную ситуацию в виде матриц мироструктур. Чтобы сделать эти матрицы более наглядными, а индивиды [здесь – индивидов] – более различимыми, добавим к «пакету свойств» еще и существенное свойство V («быть живым»). В воображаемом мире Эдипа неизвестный убийца предполагается живым, так как его предстоит найти. Таким образом, мироструктуры WN и WNC можно представить так:
Рис. 8.17
Легко понять, что эти два мира недоступны один для другого (см. раздел 8.8.1), потому что их структуры не изоморфны. Дело не в том, что в одной мироструктуре больше индивидов, чем в другой, а в том, что индивиды в разных мироструктурах идентифицируются различными S-необходимыми отношениями.
Можно было бы усложнить наши матрицы мироструктур, введя в них отношения между Эдипом-сыном и Лаем-отцом (а в мире верований Эдипа и тут было бы больше индивидов и большее число отношений), а также отношения между Эдипом-сыном и Иокастой-матерью, с одной стороны, и с другой – между Эдипом-мужем и Иокастой-женой (опять-таки с соответствующими расхождениями между представлениями Эдипа и миром фабулы). Все было бы (как это и есть на самом деле у Софокла) гораздо более драматично. Но для наших целей достаточно приведенной уменьшенной модели.
Финал фабулы выявляет мироструктуру, абсолютно не подобную (assolutamente disomogenea) той, которая существовала в представлении Эдипа. Эдип не может преобразовать свой мир так, чтобы превратить его в мир фабулы. Эдип верил, что р, а потом узнал, что q; а в «реальном» мире р и q – несовместимы (т. е. р = ~q).
Эдип должен «отбросить» мир своих представлений. Взамен ему приходится принять мир гораздо менее приятный. Прежний мир его представлений был для Эдипа залогом душевного и умственного здоровья. Теперь у него достаточно причин, чтобы сойти с ума. Или ослепить себя.
По сути дела, изложенная история о двух несовместимых мирах – это история о «предвосхищенной слепоте». Как можно быть таким слепым, чтобы не осознать, в какой мере мир представлений расходится с миром реальным? Безумие и отчаяние Эдипа были усилены еще и тем, что, хотя на уровне фабулы WNC и WN – взаимно недоступны, на уровне структур дискурса Эдип получал много явных подсказок – и мог бы сконструировать доксастический мир, мир мнений, более доступный для финального мира фабулы.
Если бы Эдип внял вышеназванным подсказкам, миры WNC и WN были бы взаимно доступны. Так искусный детектив конструирует доксастические миры, которые должны совпадать или с миром фабулы, или с миром намерений преступника. Но «Царь Эдип» – это именно история о неудачном расследовании (una indagine fallita).
Итак, подытожим сказанное в данном разделе (8.8.2): если в плане S-необходимых отношений мир WNCSm изоморфен подтверждающим его состояниям фабулы WNSn (где n > m или n < m), тo WNCSm принимается фабулой и эти два мира – взаимно доступны, если же названный изоморфизм не имеет места, доксастический мир персонажа не принимается фабулой и два мира оказываются взаимно недоступными – со всеми последствиями в плане психологии и эстетического эффекта данного повествования.
8.8.3. Отношения доступности между мирами WR и WN
Возможные миры, создаваемые ожиданиями и предвидениями читателя, похоже, подчиняются тем же законам, что и доксастические миры персонажей:
a) мир ожиданий читателя может также [как и в случае с миром WNC] сравниваться с каждым состоянием фабулы, с той лишь разницей, что в данном случае подтверждение или опровержение наступает всегда и только после предвидения (персонаж может и не знать того, что фабула уже сообщила; но М-Читатель не знает только того, что фабула еще не успела сказать и имеет сказать в дальнейшем)[527];
b) по ходу сюжета читатель также может делать множество предвидений относительно мелких перипетий событий, и когда возможный мир его ожиданий не подтверждается ходом событий, модальности доступности между этим доксастическим миром читателя и миром текстовым – те же самые, что и в случае с возможными мирами персонажей (см. раздел 8.8.2);
c) если же возможные миры читателя касаются S-необходимых свойств, его мир доступен миру фабулы (и наоборот) только в том случае, если между этими двумя мирами существует изоморфизм (т. е. если читатель вообразил именно те S-необходимые свойства, которые действительно есть в фабуле); в противном случае читатель должен «отбросить» свои предвидения (свой воображаемый возможный мир) и принять то состояние дел, которое утверждается фабулой в качестве мира WN.
Достаточно представить себе читателя, который вместе с Эдипом делает ложные предвидения относительно возможного хода событий, чтобы увидеть, что ситуация читателя не отличается от ситуации Эдипа.
Могут возразить, что (см. раздел 8.1.2) все предвидения читателя не только предусмотрены, но и спровоцированы самим текстом и поэтому текст, очевидно, принимает их в расчет.
На это можно ответить, что следует различать:
a) текст, как семантико-прагматический процесс, который принимает в расчет возможное сотрудничество со стороны читателя;
b) сюжет как стратегию семантических приемов, рассчитанных на то, чтобы вызвать читателя на сотрудничество;
c) фабулу или возможный мир со всеми своими состояниями и своей структурой S-необходимых свойств.
Текст как многоуровневая структура «знает», что читатель будет вести себя определенным образом; текст «знает», что читатель сделает ложные предвидения относительно S-необходимых свойств (и помогает ему делать эти ошибки) – предвидения, которые фабула отвергнет. Но текст – это не возможный мир (как и сюжет – это не возможный мир). Это всего лишь часть того реального мира, в котором живет читатель; в лучшем случае текст есть механизм, производящий возможные миры (мир фабулы, миры персонажей в фабуле, миры читателей фабулы).
Конечно, мы можем сказать, что, создавая текст, автор строит и гипотезы, делает предвидения относительно поведения своего М-Читателя, и содержание этих гипотез – тоже некий возможный мир, мир предвидений и надежд автора. Но это уже сфера авторских намерений, авторской психологии. Намерения автора можно экстраполировать из текста (что я и делаю в случае Драмы), но они принадлежат действительному миру и тому действительному речевому акту, которым является текст.
О тексте можно сказать то же, что и о каком-нибудь выражении, рассчитанном на перлокутивный эффект. Так, можно утверждать, что фраза / сегодня идет дождь / – это речевой акт с определенным перлокутивным эффектом: говорящий высказывает его как приказ (маскируя под простое утверждение) и уверен, что слушающий произведет определенное действие (не выйдет из дома). Мы вправе строить догадки о возможном мире желаний того, кто произнес данную фразу. Но фраза сама по себе не создает никакого возможного мира, и два уровня анализа следует отделять один от другого.
Итак, между миром фабулы и миром ложных предвидений читателя нет взаимодоступности. Предвидения читателя ложны именно потому, что читатель вообразил индивидов и свойства, которых нет в мире фабулы. И когда читатель осознает свою ошибку, он не приспосабливает свой возможный (ложный) мир к повествованию. Он просто отбрасывает этот мир.
Очевидно, однако, что с Драмой дело обстоит не так. Вернее, и так, и не так. Ситуацию можно описать следующим образом:
a) В пятой главе Драмы среди участников бала появляются два персонажа, Тамплиер и Пирога, идентифицируемые S-необходимыми свойствами, которые устанавливают между ними симметричные отношения. В шестой главе говорится, что эти персонажи – не Рауль и не Маргарита[528]. При этом фабула так и не идентифицирует ни любовника Маргариты, ни любовницу Рауля.
b) Если читатель по каким-либо причинам вообразил нечто иное – это его проблемы. Рауль, обладающий S-необходимыми свойствами бинарной связи с «Мулен Руж» и симметричных отношений с Пирогой, – такой Рауль не существует в финальном состоянии фабулы и не существовал в предшествующих ее состояниях. То же [mutatis mutandis] справедливо и для Маргариты, и для их с Раулем предположительных любовных партнеров. Все это S-необходимые свойства, придуманные читателем, и его мир (WR) недоступен миру фабулы (WN), который очерчивается в шестой главе Драмы.
Но после такого, как будто невинного, противопоставления миров WR и WN фабула делает нечто большее и худшее. Фабула продолжает путать карты. Заставляя – в шестой главе – Тамплиера и Пирогу «вскрикнуть от изумления, не узнавая друг друга», а в седьмой главе утверждая, что Рауль и Маргарита извлекли некий урок из того, что произошло не с ними и о чем они не могли знать, фабула тем самым включает в свой мир WN, в его конечное состояние, такие индивиды и S-необходимые свойства, которые до этого принадлежали лишь миру читательских представлений (WR), только что в шестой главе опровергнутых.
Короче говоря, читатель (провоцируемый сюжетом) создал возможный мир (или возможные миры), а затем обнаружил, что этот мир (эти миры) находится (находятся) в отношениях взаимной недоступности с миром фабулы. Однако на следующем этапе сама фабула, вместо того чтобы проигнорировать эти ложные миры (WR), определенным образом их подтверждает и включает в себя.
Чтобы понять эту стратегию сюжета, мы должны вновь обратиться к тексту и проследить шаг за шагом все состояния фабулы, включая мир WN повествования, различные миры верований и желаний персонажей (WNC), а также различные миры WRSi – создаваемые читателем в главах-фантазмах. Только так мы сможем понять стратегию сюжета, который разворачивает две фабулы: одну – самого повествования, другую – в воображении читателя, чтобы в финале переплести их между собой и показать, что, хотя такая переплетенная фабула не «срабатывает», сюжет, напротив, «срабатывает» прекрасно.
8.9. Фабула Драмы и главы-фантазмы
8.9.1. Символические обозначения
Чтобы проследить взаимодействие между состояниями фабулы и главами-фантазмами, начертим краткую схему Драмы в плане развития фабулы. В этой схеме будут учтены только те события и пропозициональные установки, которые существенны для развития фабулы. Ради экономии места не будем изображать мироструктуры в виде матриц, а представим их в форме текстовых макровысказываний:
Р = высказывания, описывающие состояния WN.
Q= высказывания, описывающие различные WNc.
R= высказывания, описывающие мир предвидений читателя WR.
Z = высказывания (обычно входящие в R), описывающие пропозициональные установки WRc и WRcc в мире WR.
Последовательности Р1, Р2… Рn и Q1, Q2… Qn представляют однозначные и упорядоченные во времени последовательности состояний фабулы. Последовательности R1, R2… Rn и (зависящие от них) Z1, Z2… Zn представляют альтернативные гипотезы (могущие возникнуть в воображении читателя) относительно дальнейшего развития фабулы.
Фабула Драмы может быть представлена как такая последовательность макровысказываний:
Р1 = есть два индивида-персонажа, идентифицируемые S-необходимыми отношениями (свойствами) «быть мужем и женой», «любить друг друга» и «быть взаимно ревнивыми»;
Р2 = в данном состоянии фабулы есть некто х, который утверждает Q1;
Р3 = в данном состоянии фабулы есть некто х, который утверждает Q2;
Q1= Маргарита в одном из последующих состояний фабулы пойдет на бал и будет там тождественна Пироге;
Q2 = Рауль в одном из последующих состояний фабулы пойдет на бал и будет там тождествен Тамплиеру;
Р4 = Рауль утверждает, что он хочет Q3, что неправда;
Р5 = Маргарита утверждает, что она хочет Q4, что неправда;
Q3 = Рауль поедет в Дюнкерк;
Q4 = Маргарита поедет к своей тетке Аспазии;
Р6 = есть два индивида-персонажа, характеризуемые (идентифицируемые) S-необходимым отношением (свойством) «встретиться на данном балу»;
Р7= Тамплиер и Пирога вскрикивают от изумления;
Р8 = они не узнают друг друга;
Р9 = Тамплиер – это не Рауль;
Р10= Пирога – это не Маргарита[529];
Р11 = Рауль извлекает урок из Р6 – Р10;
Р12= Маргарита извлекает урок из Р6 – Р10.
Макровысказывания Р7 – Р12 не имели бы смысла, если бы фабула не учитывала три главы-фантазма, «написанные» читателем и резюмируемые следующими макровысказываниями:
R1= есть два индивида-персонажа, связанные с Раулем и Маргаритой S-необходимыми отношениями «быть любовниками»;
R2 = Рауль планирует Z1,
Z1 = Рауль пойдет на бал в костюме-маске Тамплиера, как сказано в письме, полученном Маргаритой (таким образом, Z1, якобы планируемое Раулем, совпадает с Q2, утверждаемом в письме);
R3 = Маргарита планирует Z2;
Z2 = Маргарита пойдет на бал в костюме-маске Пироги (таким образом, Z2 = Q1);
R4= Рауль знает возможный ход событий, предполагаемый высказыванием Q2;
R5 = Маргарита знает возможный ход событий, предполагаемый высказыванием Q1;
R6 = есть два индивида, Рауль и его любовница, связанные S-необходимым отношением «встретиться на балу»; Рауль – это Тамплиер и верит Z3;
Z3 = Пирога – это Маргарита (что неверно);
R7 = есть два индивида, Маргарита и ее любовник, связанные S-необходимым отношением «встретиться на балу»; Маргарита – это Пирога и верит Z4;
Z4 = Рауль – это Тамплиер (что неверно);
R8 = есть два индивида, Рауль и Маргарита, связанные S-необходимым отношением «встретиться на балу»; они тождественны Тамплиеру и Пироге; Рауль верит Z5, а Маргарита верит Z7;
Z5 = Маргарита – это Пирога и верит Z6;
Z6 = Тамплиер – любовник Маргариты;
Z7 = Тамплиер – это Рауль и верит Z8;
Z8 = Пирога – любовница Рауля;
R9= если Тамплиер, узнав, что Пирога – не Маргарита, вскрикивает от изумления, значит, в предшествующих состояниях фабулы он верил, что Пирога – это Маргарита;
R10 = если Пирога, узнав, что Тамплиер – не Рауль, вскрикивает от изумления, значит, в предшествующих состояниях фабулы она верила, что Тамплиер – это Рауль;
R11 = макровысказывание R9 невозможно, потому что тождественность Маргариты и Пироги – это элемент мира читателя WRC, в то время как элемент мира WN – несомненная нетождественность Маргариты и Пироги; поскольку эти два мира (WN и WR) взаимно недоступны,R9 не может быть верным;
Rl2 = макровысказывание R10 невозможно, потому что тождественность Тамплиера и Рауля – это элемент мира читателя WRC, в то время как элемент мира WN – несомненная нетождественность Рауля и Тамплиера; поскольку эти два мира (WN и WR) взаимно недоступны,R10 не может быть верным;
R13= главы-фантазмы надо бы «переписать», исходя из того, что есть два индивида, отличные от Рауля и Маргариты и связанные между собой S-необходимым отношением «встретиться на балу в масках соответственно Тамплиера и Пироги»; при этом Тамплиер верит Z3, а Пирога верит Z4.
Предлагаемое ниже символическое представление фабулы должно показать расхождения между различными высказываниями, обрисовывающими различные возможные миры. Данное символическое представление подразумевает осуществленными все семантические экспликации и умозаключения на уровне сюжета, т. е. на уровне структур дискурса. Глава вторая здесь не представлена, поскольку она (как уже было сказано) не играет роли в развитии фабулы. То же очевидным образом относится и к главе третьей.
Кроме определенных выше используются следующие символические обозначения:
индивиды:
r = Рауль;
т = Маргарита;
t = Тамплиер;
р = Пирога;
b = место проведения бала («Мулен Руж»);
х1= предполагаемый любовник Маргариты;
х2= предполагаемая любовница Рауля;
эпистемические и доксатические операторы:
В[530]= верить (например BrPi = Рауль верит, что Рi);
К[531]= знать (KrPi = Рауль знает, что Рi);
W[532] = хотеть (WrPi = Рауль хочет, чтобы было Рi);
А[533] = утверждать (АrPi = Рауль утверждает, что Рi);
мироструктуры:
WNsi = состояния фабулы (во временной последовательности);
WNcsi = возможные миры в воображении персонажей;
WRsi = возможные миры в воображении М-Читателя;
WRcsi = возможные миры пропозициональных установок персонажей – в воображении М-Читателя;
WRccsi = возможные миры пропозициональных установок персонажей в воображении другого персонажа – в воображении М-Читателя;
S-необходимые свойства (отношения):
М[534] = идентифицироваться симметричным отношением «быть мужем и женой»;
L[535] = идентифицироваться симметричным отношением «любить друг друга»;
J[536] = идентифицироваться симметричным отношением «быть взаимно ревнивыми»;
Е[537] = идентифицироваться симметричным отношением «встретиться в определенном месте»;
прочие предикаты:
G[538] = идти на бал;
D = поехать в Дюнкерк;
Н[539] = поехать к тетке Аспазии;
S[540] = быть пораженным (изумленным);
~К = не узнавать.
8.9.2. Фабула и главы-фантазмы
WNs1
Р1: rMm, rLm, rJm
WNs4
P6: tEp
WNs5
P7: St · Sp
P8: ~K(t, p) ·~K(p, t)
P9: ~(t = r)
P10: ~(p = m)
WRs5
R9: (KtP10 × P7) → BlZ3s4
R10: (KpP9×P7) → BpZ4s4
но
R11: [(Z × WRc× P × WN) ×~WNRWR] → невозможно R9
R12: [(Z × WRc× P × WN) ×~WNRWR] → невозможно R10
WRs4
R13: х1Ех2
t = x1× Bx1Z3
p = x2× Bx2Z4
8.9.3. Главы-фантазмы (в словесном изложении)
Вышеприведенная символическая запись имела своей целью показать, как главы-фантазмы вторгаются в ткань фабулы своими ложными предвидениями и как финальное состояние фабулы двусмысленно и отвергает, и принимает их в одно и то же время, заставляя читателя производить невозможную переоценку глав-фантазмов.
Перечитаем внимательно эти главы-фантазмы и проследим за теми отчаянными усилиями, которые приходится предпринимать читателю, чтобы хоть с какой-то долей успеха осуществить свое сотрудничество с текстом.
Глава-фантазм 1. Читатель воображает, что есть два неидентифицированных индивида, связанных S-необходимыми отношениями соответственно с Раулем и Маргаритой. Затем он приписывает Раулю и Маргарите намерение пойти на бал. Остается неясным, потому ли они намереваются пойти на бал, что запланировали это вместе со своими партнерами по адюльтеру, или потому, что каждый из супругов хочет уличить другого. Можно утверждать, что даже самый (со)творческий читатель оставит эту проблему нерешенной.
Если принять первую из двух названных альтернатив, то читатель должен предположить, что Рауль действительно сговорился с х2 пойти на бал (он – как Тамплиер, она – как Пирога), а Маргарита сговорилась пойти на бал с х1 (она – как Пирога, он – как Тамплиер). Приходится, следовательно, предполагать, что две адюльтерные пары выбрали одинаковые маскарадные костюмы.
Во втором случае читатель вынужден, по сути дела, предположить, что и Рауль, и Маргарита знали содержание писем, которые они не читали, т. е. писем, полученных другим (другой). Таким образом, читатель принимает за факт (в мире вымышленного повествования) то, что в мире WNs2 было оставлено неопределенным.
Как видим, в обоих случаях читатель вынужден предполагать (может быть, даже не вполне отдавая себе в этом отчет) нечто нелепое и невозможное. В одном случае это невозможность логическая, в другом – интертекстуальная (тождественность маскарадных костюмов двух пар – вещь невероятная).
Но обе гипотезы возникают именно под влиянием интертекстуальности. Читатель может колебаться, какую гипотезу выбрать: первая глава-фантазм – «открытая», и текст предрассчитал эти колебания читателя.
Заметим, что во всяком случае Рауль и Маргарита оказываются связанными S-необходимыми отношениями с двумя индивидами, которых текст (сюжет) так никогда и не называет и которых фабула не знает (т. е. с двумя предполагаемыми партнерами по адюльтеру).
В пятой главе в мире WN появляются два новых индивида, связанных S-необходимым отношением «встретиться на балу»: Тамплиер и Пирога. Но фабула не утверждает ни то, что это – два партнера (соответственно Рауля и Маргариты) по адюльтеру (о которых фабула так ничего и не знает), ни то, что Рауль и Маргарита тоже пришли на бал.
Все умозаключения этой главы-фантазма оказываются лишенными основания.
Глава-фантазм 2. Так или иначе, у читателя есть слишком много интертекстуальных ключей. Он вынужден поверить (или хотя бы поверить, что можно поверить) в четыре альтернативные возможности:
а) Рауль – это Тамплиер и ошибочно полагает, что Маргарита – это Пирога;
b) Маргарита – это Пирога и ошибочно полагает, что Рауль – это Тамплиер;
c) Рауль – это Тамплиер и правильно полагает, что Маргарита – это Пирога; но он также думает, что Маргарита ошибочно принимает его за своего любовника;
d) Маргарита – это Пирога и правильно полагает, что Рауль – это Тамплиер; но она также думает, что Рауль ошибочно принимает ее за свою любовницу.
Если бы предположения первой главы-фантазма были верны, то альтернативные предположения второй главы-фантазма могли бы – каждое в отдельности – также быть верными. Все вместе они верны быть не могли бы, так как противоречат одно другому.
Похоже, что читатель слишком доверился следующему мнению Я. Хинтикки: «Тот факт, что некий персонаж «цельного романа»[541] реагирует и ведет себя точно так же, как индивид из другого возможного мира, – сильное свидетельство в пользу их отождествления» (Hintikka, 1967, р. 42). Но, значит, читатель не усвоил другую мысль того же автора: что надо очень осторожно пользоваться кванторами* в неопределенных контекстах, управляемых эпистемическими операторами (Hintikka, 1962)[542].
Во всяком случае читатель производит ложное отождествление (незаконно оперируя S-необходимыми свойствами): а именно, что Рауль и Маргарита (или кто-то один из них, или оба) – это индивиды, которые имеют свойство «быть в данном месте в данное время» ради «встречи с кем-то еще». Можно предположить, что, как и в первой главе-фантазме, читатель выдвигает или одну из этих четырех гипотез, или какие-то из них, или даже все четыре сразу, осознавая, что они несовместимы друг с другом, но оставляя таким образом свое повествование «открытым» и ожидая дополнительных подсказок от дальнейшего развития фабулы. Ясно, что эмпирический (конкретный) читатель мог бы сделать и еще какие-нибудь (вероятно, менее внятные) предположения, но тех четырех, что названы выше, по-видимому, достаточно для анализа шестой главы Драмы.
Глава-фантазм 3. К этому моменту фабула ясно сказала, что Тамплиер и Пирога – это не Рауль и Маргарита. Но тут же ехидно добавила, что первые из вышеназванных были очень удивлены и даже поражены, не узнав друг друга. Читатель, сбитый с толку, отчаянно пытается сочинить главу-фантазм 3, чтобы хоть как-то объяснить себе ситуацию. Возможный вариант: если эти двое не узнают друг друга и поражены своим взаимным неузнаванием, значит, до снятия масок они полагали, что под масками обнаружат соответственно Рауля и Маргариту.
Но читатель также должен (или должен был бы) отдать себе отчет в том, что мнения (propositions, credenza) «Пирога – это Маргарита» и «Тамплиер – это Рауль» суть не мнения, принадлежащие Тамплиеру и Пироге в мире фабулы (WN), но мнения, соотнесенные с данными персонажами в мире ожиданий самого читателя (WR). Читатель должен также понять, что мир его ожиданий не доступен миру финального состояния фабулы. (Конечно, наивный читатель Драмы еще не прочитал раздел 8.8.3 моей книги, но там просто сделана попытка выразить в более строгой форме то, что прекрасно поймет – пусть и неосознанно – любой читатель.)
К этому моменту читатель понимает, что в его Главе-фантазме 2 Рауль и Маргарита были наделены S-необходимым свойством «встретиться на балу», каковое свойство отвергается в шестой главе Драмы. Поэтому Рауль и Маргарита никак не могут быть идентифицированы с Тамплиером и Пирогой, поскольку у этих двух пар разные S-необходимые свойства и две мироструктуры не могут быть трансформированы одна в другую.
Логика фабулы следует принципу Лейбница: «Если в жизни индивида, а также во всей вселенной что-нибудь происходило бы по-иному, не так, как обычно, то ничто не помешало бы нам сказать, что это – другой индивид и другая возможная вселенная, выбранная Богом. Это был бы действительно другой индивид»[543]. Замените слово «Бог» на выражение «финальное состояние текста» – и слова Лейбница будут полностью соответствовать нашей ситуации.
Что читателю никак не понять, так это почему, если его предвидения-предположения были неверными, персонажи в шестой главе ведут себя так, будто эти предвидения-предположения были все же верны.
По сути дела, на этой стадии фабула как бы присваивает себе изумление читателя (который, собственно, и имеет основания изумляться): в шестой главе сама фабула in persona[544] должна быть структурно и прагматически изумлена, потому что оказывается неудачным результатом безуспешного читательского сотворчества (см.: Barbieri etc., 1976).
При повторном, критическом чтении возникает соблазн каким-то способом рационально объяснить эту историю. Способов может быть много. Например, почему бы не предположить, что две маски на балу – это соответственно любовник и любовница наших героев, ожидающие встретить своих партнеров по адюльтеру? Но такое предположение можно сделать только в мире нашего обыденного опыта, в котором есть много индивидов, нам еще не знакомых. В мире WN существуют лишь те индивиды, которые эксплицитно названы и описаны. В мире WNДрамы эти гипотетические любовник и любовница соответственно Маргариты и Рауля никак не обозначаются как таковые (мы так и не узнали, кто такие на самом деле Пирога и Тамплиер; однако нет и никаких указаний на то, что они – партнеры по адюльтеру наших героев).
Более того, принимая вышеназванное предположение, мы должны были бы также допустить, что две адюльтерные пары использовали одни и те же маскарадные костюмы. Но это вступает в вопиющее противоречие с нашими представлениями о нарративном этикете (и с наиболее уважаемыми интертекстуальными фреймами): текст должен был бы заранее дать какие-нибудь указания на такую возможность, но никаких подобных указаний он не дает. Посредством своего рода нарративной импликации мы заключаем, что никакой автор (никакой текст) не мог бы так бесстыдно попрать интертекстуальные фреймы и что, следовательно, имеется в виду нечто другое – еще и потому, что в следующей главе бросается вызов любому рациональному объяснению.
Там говорится, что «это небольшое злоключение послужило уроком для Рауля и Маргариты». Но это значит, что наши герои знают не только то, что произошло в шестой главе, но и все то, что имело место в главах-фантазмах, в частности – пропозициональные установки таинственных масок, Тамплиера и Пироги. Конечно, кто-то мог и рассказать обо всем этом нашим героям. Но эта гипотеза исключается в силу правил стилистического гиперкодирования: если текст говорит, что / cette petite mésaventure servit de leçon à Raoul et Marguerite /[545], то это значит согласно принятому языковому узусу, что речь идет именно об их злоключениях и об их ошибках.
Седьмая глава Драмы в еще большей степени соединяет нарративный мир шестой главы и возможный мир глав-фантазмов. Иначе как объяснить название этой главы: «Счастливая развязка для всех, кроме прочих»? Здесь семантическая нелогичность усиливает нелогичность нарративную. Никакой семантический анализ выражения / tout le monde / («все») не позволяет оставить за пределами этого понятия каких-либо / les autres / («прочих»). Название главы бросает вызов не только нашим интенсиональным привычкам, но и элементарной экстенсиональности. Таким образом, оно – прекрасное резюме всей новеллы, своего рода сжатая финальная аллегория непоследовательности и нелогичности.
Но можно предложить и такое толкование: / tout le monde / – это все индивиды в мире WN, a / les autres / – читатели, которые имеют несчастье принадлежать к W0, к так называемому «реальному» миру, в котором действуют законы благопристойной логики. И это тоже можно счесть моралью-уроком новеллы: не лезьте вы своим читательским рылом в нарративный ряд, в частную жизнь нарративного мира. Этот мир безумен и абсурден – вам там будет не по себе. Но можно сформулировать и противоположную мораль: Драма показывает, насколько повествования нуждаются в сотворческом вторжении [читателя] и не могут жить без такого вторжения.
8.10. Заключение
Теперь оставим фабулу и вернемся к тексту во всей его сложности.
Прискорбный случай с нашей фабулой должен напомнить читателю, что существуют разные типы текстов. Некоторые требуют вторжения по максимуму, причем не только на уровне фабулы – это тексты (и произведения) «открытые». Иные же тексты только прикидываются, что ждут нашего сотворчества, а на самом деле хотят навязать нам себя, свой строй мыслей – это тексты «закрытые» и репрессивные.
Драма, похоже, есть нечто промежуточное: она вовлекает своего М-Читателя в избыточное сотворчество, а затем наказывает его за излишнее усердие.
В этом смысле Драма – и не «открыта», и не «закрыта». Она принадлежит к третьей категории произведений, к клубу избранных, где председатель, наверное, – «Тристрам Шенди». Подобные произведения повествуют о том, как устроены повествования[546]. И это занятие не столь невинно, как может показаться на первый взгляд. Тема этих повествований о повествованиях, объект их критики – не что иное, как сам механизм культуры, тот механизм, который дает возможность манипулировать нашими верованиями (которые есть наши сублимированные желания), сотворять идеологии и поощрять ложное сознание (так что мы порой одновременно придерживаемся взаимопротиворечащих взглядов, сами того не ведая). Подобные тексты описывают все эти процессы не с отрешенностью критической точки зрения, а воспроизводя их в своих собственных риторических и логических структурах (и они сами становятся своими первыми жертвами).
Впрочем, может быть, мы увлеклись и зашли слишком далеко. Драма – это всего лишь метатекст, рассуждающий об интерпретативном сотворчестве читателя с повествованием (about the cooperative principle in narrativity = della cooperazione interpretativa nella narrativa). Драма возбуждает наше желание заняться таким сотворчеством и изощренно наказывает нас за нашу назойливость. Она просит нас, в качестве покаяния, извлечь из нее нормы и правила того понимания текстов (the textual discipline, la disciplina testuale), которое она предполагает и хотела бы видеть осуществленным.
Что я смиренно и делал. И что – а может быть, и больше – следует делать тебе, любезный читатель.