последнюю реплику, который живет и дышит тем, что надеется быть услышанным другими.
Государственная символика
Пишу это в субботу 6 апреля 1974 года, в день национального траура по Помпиду. Весь день по радио — «хорошая музыка» (на мои вкус) Бах, Моцарт, Брамс, Шуберт То есть «хорошая музыка» — это музыка похоронная официальная метонимия связывает между собой смерть, духовность и высококачественную музыку (а вот в дни забастовок играют сплошь «дурную музыку»). Моя соседка, обычно слушающая только поп-музыку, сегодня вообще не включает приемник. Таким образом, мы с ней оба отвергнуты государственной символикой: она — потому что не выносит ее означающего («хорошей музыки»), а я — потому что не выношу ее означаемого (смерти Помпиду). Когда музыкой так манипулируют, отсекая от нее людей с двух сторон, то не оказывается ли она дискурсом угнетения?
Симптоматический текст
Как мне сделать, чтобы каждый из этих фрагментов был не более чем симптомом? - Очень просто: не сдерживайте себя, регрессируйте.
Система/систематика
Быть может, свойство реальности — быть необузданной, а свойство системы - обуздывать ее. Ну, а что же делать с реальностью тому, кто не хочет ее обуздывать? Распрощаться с системой-аппаратом и принять систематику-письмо (так и сделал Фурье, SFL, 1110, II).
Тактика/стратегия
Его творчество развивается тактически: он не завоевывает пространство, а перемещается, гоняется за противниками, как при игре в салки. Возьмем понятие интертекста: по сути, в нем нет ничего позитивного, оно служит для борьбы с законом контекста (1971, II); констатация одно время выдвигалась как ценность, но не из какой-то там объективности, а ради борьбы с экспрессивностью буржуазного искусства; неоднозначность произведения (CV, 39, II) идет вовсе не от New Criticism1 и интересует его не сама по себе — это просто полемический ход против режима университетской филологии, против тирании прямого смысла. Итак, его творчество можно охарактеризовать как тактику без стратегии.
1.«Новая критика» (американская) (англ.)
На потом
Он страшно любит писать «введения», «очерки», «основы», откладывая на потом «настоящую» книгу. У такой мании есть греческое имя — пролепсис (хорошо изученный Женеттом). Вот некоторые из таких анонсированных книг: История письма (DZ, 148, I), История риторики (1970, II), История этимологии (1971), Новая стилистика (S/Z, 622, II), Эстетика текстуального удовольствия (PIT, 1528, II), новая наука о языке (PIT,
1528, II), Лингвистика ценности (ST, 1622, II), Перечень любовных дискурсов (S/Z, 674, II), Художественная проза на сюжет о городском Робинзоне (797/, II), Компендиум о мелкой буржуазии (1971, II), книга о Франции под названием «Наша Франция» — на манер Мишле(1971, II) и т. д .
Подобные анонсы, где обычно речь идет о книге обобщающей, непомерно большой, пародирующей великие монументы научного знания, неизбежно представляют собой просто речевые акты (а именно пролепсисы); они относятся к категории отлагательности. Но отлагательность, это отрицание реального и реализуемого, тем не менее обладает собственной жизнью: такого рода проекты живут, никогда не бывают оставлены окончательно, они лишь приостановлены и в любой момент могут ожить вновь; или по крайней мере, словно устойчивый след обсессии, они частично, косвенно, как жесты осуществляются в различных мотивах, фрагментах, статьях: так, История письма (заявленная в 1953 году), двадцать лет спустя породила идею семинара по истории французского дискурса; Лингвистика ценности, оставшись в прошлом, задает ориентиры для настоящей книги. То есть гора рождает мышь ? Эту презрительную поговорку лучше перевернуть наоборот, придав ей положительный смысл: порой нужно нагромоздить целую гору, чтобы создать мышь. Фурье всегда представляет свои книги лишь как анонсы совершенной Книги (наияснейшей, наиубедительнейшей, наисложнейшей), которую он выпустит позднее. Заявка на Книгу (Проспект) — это один из тех отлагательных маневров, которыми регулируется наша внутренняя утопия. Я воображаю, представляю в фантазмах, раскрашиваю цветом и блеском великую книгу, которую я неспособен написать: то будет книга знания и письма, завершенная система и насмешка над всякой системой, сумма ума и удовольствия, книга мстительная и нежная, едкая и умиротворенная и т. д. (вот какой наплыв прилагательных — это приступ воображаемого); в общем, у нее все достоинства романного героя — он есть грядущий («приходящий», приключающийся), а я, сам себе Иоанн Предтеча, возвещаю о его приходе. Он потому так часто задумывает новые книги (и не пишет их), что откладывает на потом все скучное. Вернее, ему хочется сразу писать то, что нравится, и ничего больше. У Мишле ему хотелось переписать телесную тематику — кофе, кровь, агаву, пшеницу и т. д.; вот и получилась тематическая критика, но во избежание теоретического спора с какой-либо другой школой (исторической, биографической и т. д.) — ибо фантазм слишком эгоистичен, чтобы вести полемику, — было заявлено, что это всего лишь пред-критика, а «настоящая» критика (принадлежащая другим) появится позднее. Все время находясь (или воображая себя) в цейтноте, подгоняемый наступающими и уже пропущенными сроками, вы упорно верите, что можете из этого выбраться, наведя в своих делах порядок. Составляете себе программы, планы, календари и графики исполнения обязательств. На столе и в картотеке — сплошные списки будущих статей, книг, семинаров, поездок, телефонных звонков. На самом деле вы никогда не заглядываете в эти бумажки, ведь неспокойная совесть и так заставляет вас прекрасно помнить все обязательства. Но тут ничего не поделаешь: вы пытаетесь продлить недостающее вам время путем записывания самой его недостачи. Назовем это навязчивой идеей программы (видимо, ипоманиакаль-ной по своей природе); похоже, от нее не избавлены и государства, большие коллективы — ведь сколько времени тратится на составление программ! А поскольку я наметил написать об этом статью, то идея программы и сама становится навязчивой.
Теперь перевернем все это наоборот: такие отлагательные маневры и зигзаги проектов - это, быть может, и есть письмо. Во-первых, произведение все время представляет собой метакнигу (предваряющий комментарий) по отношению к книге грядущей, которая не выходит и в итоге сама оказывается этим самым произведением: так Фурье и Пруст написали лишь «Проспекты». Во-вторых, произведение никогда не превращается в монумент: это лишь предложение, которое каждый будет насыщать тем, чем захочет и чем сможет, — я вручаю вам семантический материал для дальнейшего движения, словно кольцо при игре в веревочку. В-третьих, произведение представляет собой репетицию (театральную), и, как в фильме Ривета1, оно не только «повторяется», но и распространяется вширь, перемежается пояснениями и отступлениями, сплетается с другими сюжетами. Одним словом, произведение надстраивается само над собой; его сутью оказывается ступень — безостановочная лестница.
«Тель кель»
Друзья из «Тель кель»: их оригинальность и истинность (не говоря об интеллектуальной энергии, даре письма) обусловлены тем, что они готовы говорить на заурядно-общем, бестелесном языке политики, притом что каждый из них говорит на нем всем своим телом. — Ну, а почему же вы сами так не делаете? — Вероятно, именно потому, что у меня тело не такое; мое тело не может смириться с обобщенностью, с той силой обобщения, что заключена в языке. - Но ведь это же индивидуалистические взгляды! Ведь их можно найти у такого христианина - и известного антигегельянца, - как Киркегор?
Тело — это неустранимая отличность и одновременно принцип всякого структурирования. (поскольку структурирование - это Уникальное в структуре, 1968, II). Если бы я мог говорить о политике всем своим телом, то из самой плоской дискурсивной структуры создавал бы структурирование, из повторов создавал бы текстуальность. Вопрос в том, как долго политический аппарат станет терпеть, что я не поддаюсь банальному партийному активизму, вкладывая в него мое собственное, живое, уникальное тело, его влечения и наслаждения.
1. Очевидно, фильм Ж.Ривета «Париж принадлежит нам»
(1961).
Погода
Нынче утром булочница говорит мне: «по-прежнему солнечно! но уж слишком долго стоит жара!» (здешние люди вечно считают, что на улице слишком солнечно, слишком жарко ). Я добавил: «а какой красивый свет!» Тут уже булочница не ответила, и я в очередной раз заметил, как в самом легковесном разговоре непременно происходит короткое замыкание речи; я понимаю, ведь видеть свет — это черта особой классовой чувствительности; точнее сказать — поскольку бывает же освещение «живописное», наверняка ценимое булочницей, — социально отмеченным является видеть неясное, без контуров, предметов и фигурации, видеть прозрачное, видеть невидение (тот нефигуративный эффект, который есть в хорошей живописи и которого нет в плохой). В общем, ничто так не культурно, как атмосфера, ничто так не идеологично, как погода.
Земля обетованная
Он жалел, что не может объединить в себе сразу все течения авангарда, дойти сразу до всех крайностей, что он ограниченный, отсталый и т. д.; эти сожаления не удавалось прояснить самоанализом -чему же он противился? Чего он не принимал у тех или других — или еще более поверхностно: от чего воротил нос? От их стиля? От их надменности? От их воинственности? От их идиотизма?
Голова идет кругом
На иные работы, на иные темы (обычно те, на которые любят рассуждать), на иные дни в своей жизни ему хотелось бы поставить девизом это бабье выражение: