ла. С хрустом взломала печать.
«Эрилин, нам надо поговорить. Где угодно, во сколько угодно. Пожалуйста».
Я пробежалась взглядом по двум скупым строчкам. Выдохнула.
Поговорить?.. О чем? О чем тут можно говорить?
Что ему жаль? Что он не хотел, чтобы так вышло?
Чуть-чуть остыв, под дребезжание голосов во время затянувшегося чая, я думала о том, что Кьер все же сказал бы мне, если бы мог. Что были все же какие-то причины. Какие? Я не знаю, но они наверняка были. Только эти причины не меняли совершенно ничего. И я верила, что ему жаль и что он не хотел. А еще я знала, что он человек слова. И титул для него — это не богатство и не положение в обществе. Это ответственность, долг. Ноша.
И если долг требовал жениться на подходящей партии и зачать наследника — он женится. И… зачнет.
Я просто не думала, что это наступит так скоро. Я просто не хотела думать, что это вообще наступит.
«Нам надо поговорить…»
Не хочу. Не могу. Я просто не смогу. Я не выдержу разговора. Я не хочу, чтобы он видел меня такой — разбитой, несчастной, слабой. Зависимой.
Я бросила взгляд на Марианну, застывшую в ожидании распоряжений, и порвала лист на клочки.
— Выброси, — ссыпала белые обрывки в ладони горничной и снова повернулась к лестнице.
Нет. Нам больше не о чем разговаривать.
На ужин я не спустилась. Я пока не знала, как смотреть в глаза отцу, и Грею, и даже ничего не подозревающей маменьке, потому что она сразу же что-нибудь заподозрит. Да и аппетита не было. Я собиралась лечь спать пораньше, по крайней мере, попытаться — потому что завтра работа. Департамент. И если Кьер попробует выловить меня там, то я должна быть готова. И морально, и физически — эта зареванная физиономия никуда не годится.
И я уже сидела и расчесывала волосы перед туалетным столиком, когда в дверь вдруг постучали.
— Эрилин, дорогая, можно?
Мама? О нет, приватных нотаций на тему моего отвратительного поведения с лордом Грайнемом я не переживу.
— Я уже ложусь, матушка. Мне завтра на работу.
— Это не займет много времени.
Глубоко вздохнув, я поднялась и, провернув ключ в замке, впустила родительницу в комнату. Та прошествовала к моей кровати и опустилась на покрывало, педантично расправив складки юбки.
— Закрой дверь, — строгий тон звучал набатом для моего едва обретенного душевного равновесия. — И присядь, — добавила она, когда я подчинилась, и похлопала по покрывалу рядом с собой.
Прошлепав босыми ногами по полу, простоволосая и в сорочке, как ведомая на казнь средневековая ведьма, я села.
Маменька посмотрела на меня долгим взглядом, пробежав им по моему лицу, по фигуре, будто впервые видела, вздохнула и поинтересовалась ровным голосом:
— Ты его любишь?
Я сморгнула и прочистила горло.
— Кого? Лорда Грайнема? Маменька, вы простите, но…
Виконтесса поморщилась и закатила глаза, все с безупречно аристократичным видом, достойным самой королевы.
— При чем тут лорд Грайнем, Эрилин, упаси Боже. Я говорю о герцоге Тайринском!
Я открыла рот. Закрыла. Снова открыла. Закрыла. И неизвестно, сколько бы еще так и хлопала им, как вытащенная на берег рыба, если бы маменька не продолжила:
— Моя дорогая, возможно, и даже наверняка я не обладаю выдающимся умом, как виконт или ты, но даже мне понятно, что если после просмотра светской хроники моя дочь запирается в комнате и рыдает весь день напролет, то она похоронила любовь. И я посмела надеяться, что все же в смысле фигуральном, потому что в колонке некрологов всем было за шестой десяток.
Я продолжала молчать, не находя слов. Хоть рот открываться перестал, и то хорошо. Но чувствовала я себя на редкость глупо. Идиоткой, прямо скажем, я себя чувствовала.
Когда я думала о том, что мама может узнать правду, то я представляла скандал. Большой, громкий, отвратительный скандал с рыданиями, с каплями, с подвываниями о никчемности жизни и неблагодарности отпрысков. Это полностью соответствовало бы моим отношениям с матерью. Это полностью соответствовало бы ее привычному образу.
Спокойный взгляд и ладони, смиренно сложенные на мягко блестящей в свете лампы юбке, в предполагаемый сценарий категорически не вписывались.
— Так ты его любишь? — повторила виконтесса свой вопрос.
Голос ее дрогнул, и она поджала губы, недовольная столь предательским звуком.
— Люблю.
Я сказала и поняла, что впервые произнесла это вслух. И не глядя в глаза человеку, который, собственно, имеет к сказанному прямое отношение, а в разговоре с той, с кем, казалось бы, я буду говорить о подобном в последнюю очередь.
— Ох, моя девочка…
Виконтесса как-то разом изменилась. Куда-то испарились строгость и сдержанность. Она мягко обхватила ладонью мои пальцы на покрывале и потянула на себя. И я сама не поняла, как оказалась головой на остром плече, укрытом кружевами. И как из глаз снова покатились слезы, но какие-то иные в этот раз. Другие. Такие, от которых становилось легче.
— Поплачь, доченька, поплачь. Оно так лучше будет…
Сухие пальцы гладили меня по волосам, и виконтесса едва заметно покачивалась, будто младенца убаюкивала. Она говорила что-то полушепотом, но я не сразу вслушалась в слова, а когда вслушалась…
— …Мне всегда тяжело было тебя понять, это верно. Мы с тобой разные, родились в разное время, выросли в разное, и, видит бог, мое детство прошло без тех испытаний, которые выпали на твою долю. И я думаю иногда, верно ли поступила? Я ведь могла остаться в столице тогда, ведь сослали только моего мужа. Родители приняли бы и меня, и детей, и у вас с Греем было бы все то, что полагается по рождению и по статусу. И у меня было бы. И свет бы не отвернулся. В тот момент они бы, пожалуй, одобрили даже развод с изменником. Но все случилось так быстро, так стремительно, и в тот момент я думала только о том, что я мужняя жена, а значит, мое место с ним рядом. Вот все удивились. Даже виконт удивился. Виду не подал, слова не сказал, но ходил и смотрел на меня как на диво, странным взглядом.
Слезы высохли, я почти не дышала, боясь спугнуть неожиданное откровение. Приоткрывалась завеса над той стороной жизни, которая всегда была настолько скрыта от моих глаз, что я даже не подозревала о том, что она существует. Для меня мать всегда была «маменькой» — требовательной, капризной, строгой и в то же время абсолютно всеми игнорируемой с ее жалкими, как мне казалось, попытками слепить из нашей семьи то, чем она могла бы быть, но не стала.
— И я жалела потом, ох как я жалела… что же ты наделала, Амелия, говорила я себе. О чем ты думала? И всякий раз, когда ты потом делала что-то, что было просто вопиюще возмутительно — и твоя выходка с университетом, и с криминалистикой, и с, прости господи, работой, и категорический отказ соответствовать статусу, — я воспринимала это как собственную ошибку. Посмотри, это все из-за тебя. Это ты, ты виновата. Из-за тебя она оказалась в глуши, из-за тебя не получила достойной жизни. Из-за тебя у нее этот протест и желание что-то кому-то доказать. Из-за того, что ты тогда выбрала не то, что лучше для твоих детей, а мужчину. И я ведь просто хотела все исправить, доченька, все вернуть, хорошо выдать тебя замуж, чтобы ты узнала наконец, какое это счастье…
Мамин голос дрогнул, она тихонько шмыгнула носом.
— Но я смотрела на тебя сегодня и поняла наконец, что ты не сможешь, как я, быть счастливой с кем-то, кого для тебя выберут родители. И мне очень жаль, правда жаль, что ты не можешь быть счастливой с тем, кого выбрала сама. Мы с тобой разные. Ты сильная девочка, мужественная. Ты справишься и обретешь свое счастье, я уверена.
Она взяла меня за плечи, отстранила и невесомо коснулась губами лба. А потом поднялась и направилась к двери.
— Матушка, — окликнула я, не выдержав. Виконтесса обернулась, и я, слабо улыбнувшись, произнесла: — Это значит, что я могу не идти на прием к баронессе на следующей неделе?
Маменька промокнула пальцами уголки покрасневших глаз и строго отрезала:
— Вот еще, юная леди! Приглашение принято, платье заказано, и там будет множество совершенно очаровательных джентльменов, из которых еще пока не сыпется песок!
Она повернулась ко мне спиной — идеально ровная осанка, прямая как стальной стержень, — и вышла, бормоча себе под нос:
— Я стараюсь, ищу ей кавалеров, сортирую по возрасту, а она!..
Да, маменька. Не такие уж мы и разные…
Роль 15ОДИНОЧКА
Поднимаясь по лестнице департамента на следующий день, я чувствовала на себе привычный бдительный взгляд. И взгляд этот поднимал в душе волну отчаянной злобы. Почему он здесь? Почему он снова здесь, на своем посту? Как будто совершенно ничего не случилось. Как будто я по-прежнему та, кого ему надо охранять. Как будто я по-прежнему та, о ком он печется как наниматель. Как будто он имеет право обо мне заботиться…
Я стиснула зубы, вскинула подбородок, с шумом выдохнула, а потом, нацепив на лицо обязательную приветливую улыбку, толкнула департаментскую дверь, за которой, к счастью, меня никто не караулил.
Я была далека от мысли, что, не получив ответа на свое письмо, Кьер просто отступится, но надеялась, что все же он не опустится до того, чтобы выяснять отношения в департаменте. И я смогу избегать его до тех пор, пока не почувствую себя морально готовой к тому, чтобы посмотреть ему в глаза и сказать то, что нужно сказать, не рассыпавшись при этом на кусочки.
А в секретариате меня встретил Ричи. Я даже не успела раздеться, как патологоанатом подлетел ко мне, взъерошенный и явно обеспокоенный.
— Леди Рейвен, у нас проблемы.
— Труп? — удивилась я.
Если вопли газетчиков об очередном убийстве я и могла пропустить, погрузившись в свои мысли, то уж зудение собственной печати из-за колебаний фона точно не осталось бы незамеченным. Впрочем, не стоит забывать, что у отдела и помимо маньяка есть дела.
— Если бы! — отмахнулся Ричи. — На ваше имя пришло письмо из университета, и Трейт его забрал. Если там было что-то важное…