Впрочем, точно так же они это говорили и про криминалистику.
— Во второй раз я был категоричен — нет, я не собираюсь запечатываться, я хочу перевестись в Ланладский университет и, по крайней мере, закончить обучение, а там будет видно. — Грайнем помолчал немного, сжав губы так, что они превратились в тонкую полоску. — И тогда они меня опоили и запечатали против воли. В столице про меня толком никто ничего не знал, где я жил до этого, чем занимался, вот мать и надеялась оставить это тайной. Они с отчимом заплатили артефактору за то, чтобы он не вписывал мое имя в реестр. Как оказалось, обычная практика — много знатных клиентов не хотят светить «окно». Притащили меня бессознательного, наплели про то, что принял для храбрости и переборщил. Позднее раскрытие, мальчик напугался, запечатайте скорее, и мы уйдем. И артефактор не стал ни задавать дополнительных вопросов, ни устраивать дополнительный осмотр «окна» — все равно он перед законом оставался чист. Кто докажет, что он ставил эту печать? Никто, в реестре-то пусто. В каком-то смысле он даже подстраховался: на недавнее раскрытие обычно ставят единицу, а он ляпнул двойку, на всякий случай. Только мне после всех лет обучения нужна была тройка. Впрочем, эти детали я выяснил уже позже.
Да. Позже. У жуликоватого артефактора на черном рынке, в отчаянной попытке найти решение проблемы. Вот вам и форсийский акцент. Неудивительно, что за больше чем десяток лет жизни за границей он у него появился, и неудивительно, что выветрился — все же ланландский ему родной.
— Я его убил бы, — четко и раздельно произнес Грайнем, неожиданно вскинув на меня глаза, и под этим взглядом, полным отчаяния и боли, мне захотелось вжаться в спинку дивана, а лучше — сбежать. — Подкараулил бы в момент срыва, как с остальными, — и убил бы. Но сволочь был здоров как бык. А без срыва у меня не поднялась рука.
Я хотела спросить, как звали этого артефактора, но не стала. В департаменте это узнают, и разберутся — точно разберутся, а мне сейчас важно было не разрушить эту хрупкую атмосферу внезапного доверия и откровения. И я спросила другое:
— Как… как это случилось в первый раз?
Грайнем поморщился.
— Мне сделалось дурно спустя пару месяцев после того, как поставили печать. Без конца мутило и болела голова. И я решил уехать из Карванона в графское поместье под Тарнхилом. Свежий воздух, отсутствие людей… особенно осточертевших рож матери и ее мужа. Только там не полегчало, а даже наоборот. А потом рядом прошла магическая буря. В самый первый раз я смутно понимал, что происходит. Вроде бы я — это я, но в то же время мысли и желания в голове — совершенно не мои, звон в ушах и какая-то острая потребность, до зуда в руках, взяться за скальпель и почувствовать вновь, как сквозь него моя сила устремляется в тело пациента. Меня буквально трясло от этого совершенно внезапного и удивительно сильного желания, и я решил пройтись. Это было последним внятным решением. Дальше я помню себя на полпути к Тарнхилу, и откуда-то у меня в руках скальпель. Да, я по привычке таскал с собой свой чемоданчик с инструментами, но он же остался в особняке. А потом я дошел до города и там… я чувствовал себя собакой, идущей по следу. Вернее, по следам. Я чуял их.
Звякнули наручники — Грайнем, забывшись, попытался запустить пальцы в волосы. Рука была остановлена на полпути, он бросил на браслеты несколько недоуменный взгляд, а потом с силой потер лицо раскрытыми ладонями.
— Их? — осторожно уточнила я.
— Болезни. Въедающуюся в человеческие тела гниль. И во мне билось желание очистить эти тела от этой скверны. Я понимал, что желание неправильно, пытался избавиться от наваждения, но только больше сходил с ума. Меня мотало, собственное тело не подчинялось. А потом я увидел идущую мне навстречу пару, и запах гнили от мужчины был настолько невыносим, что я направился к нему.
И был бит.
Обрывки той информации, которую мне удалось добыть, предположения, идеи сейчас медленно складывались в цельную пугающую картину. И мне было не по себе. Меня даже трупы не пугали так, как этот разговор сейчас. Такой нужный, такой важный, но такой жуткий разговор.
— …я очнулся от того, что меня тряс какой-то бродяга. Кажется, принял за своего и хотел помочь. А может, он просто ворочал меня, обыскивая, надеясь поживиться, кто знает. От него просто смердело гнилью. Я поднялся, нашел валявшийся на земле скальпель, подошел к нему, что-то бормочущему, и ударил камнем по голове. А потом вырезал ему сердце, которому оставалось стучать не более месяца, судя по состоянию. И только тогда, когда вся сила, бродившая в моем теле, растратилась на бесплодные попытки исцелить этот орган, я пришел в себя. Резко. Будто кто-то сдернул с разума накинутое на него темное покрывало. Вы знаете, каково это — очнуться посреди пустынной улицы над трупом, в крови и с человеческим сердцем в руках?
В голосе прорезалась ярость. Слепая, глухая. Отчаянная.
— Я не знаю, каким чудом этого никто не увидел. Я не знаю, каким чудом я не свихнулся там же уже сам по себе. Но я оттащил тело в ближайшую помойную канаву и вернулся в поместье, по дороге кое-как отмывшись в Оливии, которая благо текла неподалеку. Я трясся трое суток, ожидая, что вот-вот за мной нагрянет полиция, пытаясь как-то осознать то, что произошло. Но никто не пришел. Зато, прислушиваясь к себе в ожидании нового приступа сумасшествия, я понял, что магия по-прежнему просачивается в меня. Иногда по капле, иногда тоненьким ручейком, но я ничего не мог с ней сделать. Печать блокировала все способности, включая умение стравливать энергию.
— Но почему вы не обратились к властям? — вырвалось у меня против воли. — К артефакторам? Вас же запечатали неправильно, незаконно! Я уверена, что…
— К властям? — перебил меня Грайнем, криво ухмыльнувшись. — При всей вашей профессиональной хватке, леди Эрилин, вы на диво наивны. Я обратился. Я пошел к тому артефактору, который поставил мне печать. Но сукин сын сделал вид, что впервые видит меня. «Я не знаю, что вас беспокоит, лорд Грайнем, но печать поставлена по всем правилам. Тот, кто ставил вам ее — настоящий профессионал!»
Он передразнил голос неведомого артефактора с такой ненавистью, что мне окончательно стало дурно.
— Меня настолько разъярили слова этого урода, что, вместо того чтобы обратиться к другому официальному магу, я пошел на черный рынок — и был прав. Печать нельзя снять, а ее дефекты неискоренимы. Я покопался в литературе, леди Эрилин, поверьте, в теории работы печати я теперь разбираюсь, и получше некоторых артефакторов. С единожды поставленной печатью ничего нельзя сделать. Ни-че-го. Так что ждало бы меня, обратись я к властям? Комната с мягкими стенами и окончательное сумасшествие? Срыв? Смерть, когда меня пристрелят как собаку, чтобы не кидался на людей?
Стивенсон сделал шаг вперед, и почти вскочивший с дивана граф опомнился и снова сник. На несколько мгновений в гостиной повисла тяжелая тишина. Я посмотрела на часы. Сколько прошло времени? Сколько еще потребуется Трейту чтобы прибыть сюда с боевыми магами?
Я перевела взгляд на Грайнема и произнесла недрогнувшим голосом:
— Вы говорили про что-то покрепче.
— Да… — после короткой паузы отозвался мужчина, глянув на меня с недоверием.
— Где?
Граф дернул подбородком в угол, где на узком круглом столике стоял хрустальный графин и несколько бокалов. Я поднялась, подошла туда и щедро плеснула в два из них ароматного темно-янтарного напитка черт-те какой выдержки. Я бы и Стивенсону предложила, да он на службе.
С трудом сдержав истерический смешок, вызванный этой мыслью, я вернулась и непререкаемо сунула в ладони Грайнема коньяк.
— Значит, вы предпочли убивать?
— Я предпочел выжить. — Мой выпад не произвел на графа особенного впечатления. — Все это время я искал решение, проводил исследования. Я быстро понял, что приступы происходят вместе с сильными колебаниями фона, когда печать, и без того пропускающая магию, словно расшатывается, сила прибывает резкими всплесками и… наверное, последующее сумасшествие — очень своеобразная защитная реакция организма, попытка сбросить излишки, чтобы не допустить срыва и смерти. Какая-то очень извращенная техника стравливания, неподконтрольная разуму. Впрочем, я не ученый. Я пытался себя запирать, и мое счастье, что запер плохо и смог выбить дверь, потому что, если бы я остался в этой комнате, я бы окончательно сбрендил. Я пробовал накачивать себя снотворным, но, просыпаясь, испытывал еще более острую, уже практически неподконтрольную потребность. Я много чего пробовал, леди Эрилин. Все бесполезно. Но я честно старался выбирать тех, чья смерть не станет большой потерей для человечества. За исключением одного раза.
— Герцогский бал.
— Да. Всплеск был слишком внезапным и слишком сильным. Я едва не попался.
— Почему в тот раз вы сбросили труп в реку, а в остальное время оставляли их нетронутыми.
— Тогда я слишком торопился, слишком боялся быть замеченным, поэтому попытался избавиться от того мужчины, как в первый раз от бродяги. Жаль, не вышло. Я просто понял, что если я всякий раз буду еще и пытаться избавиться от трупа, то возрастают шансы быть обнаруженным, поэтому я делал то, что мне нужно было сделать, и исчезал.
То ли коньяк так на него подействовал (лично на меня — очень даже, привел в чувство!), то ли Грайнем выдохся, угасла первая яркая эмоциональная вспышка, но теперь он говорил спокойно и сухо, даже с некоторой неохотой.
— И зачем вам больные органы?
— Абсолютно незачем. Я заворачивал их в тряпицу и выкидывал на ближайшей помойке. Надеялся таким образом сбить с толку полицию и криминалистов.
Я немного помолчала, глядя себе под ноги. В голове была каша и — ни малейшего торжества. Вот он, этот Живодер, нашла, поймала. А на душе противно. Так противно, как, наверное, мне еще не было никогда.
— А… — Я подняла голову. Грайнем смотрел на меня слегка прищурившись, будто знал наперед, что я сейчас спрошу. — А как же Арчи?