Иже еси на небеси,
Ведь этот сотворили вы бардак?
Мерси!
– Все? – спросила наша беспокойная подруга.
– Все! – порадовал я ее.
– Следующее, Анатоль! – скомандовал стихолюб.
Где Кухня горя?..
Сверху, снизу иль откуда
Приносят мне дымящееся блюдо?
– Следующее!
Наплевать мне, что вы красавица.
Дело, друг мой, не только в роже.
В этот век говорят: «Он мне нравится».
А сказать: «Я люблю», – вы не можете.
– Следующее!
– «Судьба или злая хозяйка».
– Так-с.
«Эй, человек, это ты звучишь гордо?»
И – в морду! в морду! в морду!
– Следующее!
Я в городе. А как в лесу.
И вечный страх в себе несу.
«Дружи!»
Какой же, к черту, смысл и толк?
Я думал: друг, а это волк.
«Люби!»
И вот хриплю средь ночи я:
В моих объятиях змея.
– Следующее!
– Васи-и-лий Иванович… – жалобно пролепетала преданнейшая и мучительнейшая из жен.
– Следующее!
– А может быть, Толя, хватит? И так всю душу вывернул. А я ведь здоровая, у меня воспаления в легких не было.
– Это будет последнее, Ниночка. В две строчки. Вроде как на бис.
– Спасибо тебе, Толя. Большое спасибо.
И я умру, по всей вероятности.
Чушь! В жизни бывают и покрупней неприятности.
Василий Иванович взял со стола вечное перо и записную книжку в темно-красном переплете:
– Диктуй, поэт.
И, записав шесть стихотворений, обнял меня:
– Спасибо, брат.
– А у тебя, Вася, есть что-нибудь новенькое?
– Вот, если желаешь – поэма Максимилиана Волошина.
– Этого только не хватало! Ведь она длиннющая!
– Помолчи, Нина.
– Очень, Вася, желаю, – сказал я. – Прочти, сделай милость.
– Ну тебя, бессердечный! Знала бы, не привозила.
– Нина-а-а!
Супруга даже перепугалась. До того это было громоподобно.
И Качалов стал читать из той же записной книжки «Дом поэта». Поэму о коктебельском доме Волошина, где во время гражданской войны находили приют «и красный партизан, и белый офицер».
– Может, Василий Иванович, поставишь термометр? А? Поставь-ка. Поставь. На. Я стряхнула.
– Зачем же ставить-то? Ведь мне сегодня не скучно. Тогда беспокойная наша подруга, расстегнув гипюровую кофточку, поставила термометр себе:
– Наверно, поднялась. И все ты, Анатолий, ты! Зверем был, зверем и остался. Хоть кол на голове теши.
А глаза ее уже светились добротой.
Шопеновский прелюд доносился из салона.
Я показал на толстую рукопись, что лежала на столе:
– Это чье произведение?
– Станиславского. Из новой книги. О работе с актером.
– Интересно?
– Да как тебе сказать… Азбука!
– Ну, пора! И, пожалуйста, Толя, больше ни о чем не спрашивай. Поднимайся-ка, поднимайся! Надо и честь знать.
Зима ушла, стряхнув снег со своих плеч.
При царе уже звонили бы великопостные колокола.
Мы обменялись со своим парнем жилплощадью: Кирка перебрался в отремонтированную бывшую ванную комнату, а мы в ту, где он проживал сначала в фибровом чемодане, а потом в кроватке с пестрыми шнурами.
Комната была узкая, длинная, с двумя окнами в двух стенах.
Однажды меня осенило.
– Нюха, – воскликнул я, – а ведь мы можем превратить эту уродину в роскошную квартиру из двух клетушек.
– Гениальная идея! – немедленно согласилась спутница моей жизни.
Она, как и все интеллигентные женщины той эпохи, мечтала если уж не о квартире, то хотя бы о некоем ее подобии.
Как это ни удивительно, но ровно через неделю мы уже воздвигли фанерную стену с фанерной дверцей. Обе комнаты (назовем их так) были окрашены клеевой краской, потолки оштукатурены, оконные рамы побелены. В спальной поместились ореховая тумба с трельяжиком и полуторный матрац, покрытый цветастым украинским ковром, а в столовой-кабинете – «боярские» толстоногие табуреты, скамья и стол. Все это из мореного дуба, кустарного олонецкого производства.
До сих пор я не могу понять, откуда у нас взялись деньги на такую потрясающую обстановку и на такой грандиозный ремонт. Ведь и сейчас, через тридцать восемь лет, спутница моей жизни, давным-давно ставшая заслуженной и орденоносной, с гордостью сообщает: «Вы знаете, я себе построила демисезонное пальто!»
Подруги и приятельницы, появляясь в нашей новой квартире, всплескивали руками:
– Ах!..
А мужчины баритонили и басили:
– Ну прямо кремлевские палаты шестнадцатого века!
– Ничего, Нюшка, не поделаешь, – сказал я. – Раз уж мы с тобой закатили себе такие боярские палаты, придется теперь и новоселье боярское закатывать.
– Это мысль!
– Значит, закатим?
– Закатим!
Сказано – сделано. Дня через три я уже говорил с Литовцевой по телефону.
– Итак, Ниночка, ждем.
– Спасибо, Толя. Явимся. Ровно в семь. Василий Ивано вич теперь ложится спать в десять. Профессора велели.
Я слегка ехидничаю:
– А если он занят в спектакле?
– Василий Иванович теперь два раза в месяц играет. Ролей-то нет. Не дают.
– Что ж, приходите в семь. Время детское. Самое подходящее для нашей компании. Ребеночек Оленька Пыжова тоже в семь явится.
– Очень приятно. Давно не виделись. Только вчера у нас до глубокой ночи проторчала. Всему дому спать не давала.
– Когда же выкатилась?
– Да разве она выкатится сама! Я ее, нахалку, выкатила. Половина двенадцатого.
– Вот беда! Так, может, ее не звать?
– Да как же ты ее, хулиганку, не позовешь? Сама придет. Носом почует новоселье. Зови уж, зови. Обязательно, Толя, позови.
– Слушаюсь.
В сердце у Литовцевой, в ее большом сердце, Ольга Пыжова прочно заняла третье место: на первом, конечно, был Василий Иванович, на втором – сын Дима, на третьем – она.
– И прими, Толя, во внимание, что Василий Иванович на строгой диете. Почти ничего не ест. Велели худеть.
– Ладно. Буду морить его голодом. И тебя заодно.
– Мори, мори. Благодарна тебе буду. Еще одно условие, самое решительное: чтоб водкой и не пахло.
– Что-то плохо тебя слышу, Ниночка. Повтори.
– Чтоб водкой в доме и не пахло.
– Опять ничего не понял.
– Да ты, мой друг, на ухо туговат стал.
– Вчера надуло.
– Кто тебя надул? Кто? Шершеневич?
– Нет, ветер.
Она сочувствовала:
– Ах ты Господи!
И с удручающим упорством повторила:
– Чтоб водкой в доме…
– Что? Как? Громче, Нина. Громче. Она стала кричать вовсю, что есть духу.
– Не слышу, Ниночка, не слышу.
– Ах, ты не слышишь?.. Ну тогда и приглашай своих Та ировых, а мы с Василием Ивановичем не придем.
Я прикрыл ладонью черную пасть телефонной трубки:
– Кошмар, Нюшка!.. Чтоб ни одной рюмки на столе. Чтоб водкой и не пахло.
Никритина глубоко вздохнула.
А из черного уха несется пронзительный вой и свист. Это Литовцева дула в трубку, решив, что телефон испортился.
– Ты меня слышишь, Толя? Слышишь?
– Увы! Слышу.
– Даешь слово?
– Вынужден. А пивка можно?
– Боже упаси! Никаких пив! Голос у меня стал жалобным:
– Так у нас раки будут.
– Раки? Небось маленькие? Еще подавишься.
– Нет, довольно крупные.
– Будем запивать ваших раков лимонадом. Купи несколько бутылок. На нашу долю одну.
– Слушаюсь.
– Василию Ивановичу нельзя много пить, а то живот раздувается. Так, значит, ты мне даешь слово?
Отвечаю почти сквозь слезы:
– Дал, дал! Чтоб тебе пусто было!
Вспомнился Тургенев. В 1869 году какой-то французский журнальчик попросил Ивана Сергеевича ответить на несколько вопросов. Среди них был и такой:
«Ваше любимое кушанье и напитки?»
«Беф и шампанское», – бодро ответил наш знаменитый соотечественник.
Через одиннадцать лет журнальчик повторил свою анкету:
«Ваше любимое кушанье?»
«Все, что хорошо переваривается», – с ворчливой стариковской мудростью написал Тургенев.
В институтские годы я горько плакал, дочитывая «Отцы и дети». А теперь, признаюсь, этот коротенький стариковский ответ мне кажется несравненно более драматичным.
Надо сказать, что и другие ответы Ивана Сергеевича были прелестны:
«К какому пороку вы наиболее снисходительны?»
«Ко всем».
«Любимые вами качества у женщины?»
«Восемнадцатилетний возраст!»
Первой к нам явилась Пыжова – половина седьмого. Не переступив порога, начала шуметь:
– Черт знает что такое! Вот гады – ни обед, ни ужин! Какой идиот это выдумал?
– Никритина.
– Что? Я?
– Ах, вредная Мартышка!.. Иди ко мне. Иди немедленно! Я тебя разорву на части!
И женщины нежно целуются. Потом Пыжова целуется и со мной. Актрисам это дозволено. А когда целуются актеры, они под ваши губы подставляют свою щеку. Меня это бесит. Теперь я нашел выход: тоже подставляю щеку. Потремся одна о другую, и все.
– Раздевайся, Ольга.
– При Нюшке?
– Я вам не помешаю. Мне надо раков варить.
– Подожди, вредная!
Пыжова сбрасывает мне на руки пальто.
– Раков-то, по слухам, заготовили четыре сотни?
– Одну.
– Маловато! Но каждый рак, говорят, в пол-аршина?
– Нет, в полтора.
– А ну-ка, милашка. – Она прищелкивает языком. – Пока наши старики не пожаловали, хлопнем по стопочке под рачка.
– А хлопнуть лимонадику, ангел мой, под рачки не желаешь?
– Гад, не кощунствуй!
– У нас в доме, Олечка, с нынешнего дня водкой и не пахнет.
– Так!
– Взгляни: на столе ни единой рюмочки.
– Где мое пальто?
– На вешалке.
Пыжова отправляется за ним, но по дороге по причине мне не понятной раздумывает уходить. Я приветствую ее возвращение: