, и пытался поцеловать меня.
— Поцеловать?!
В каком мире мы живем? Мы обманываем и нас обманывают.
— И не только это. Он даже сунул мне руку под трусики…
Тут уж я вынуждена сесть. Мой оторопелый взгляд все-таки приводит Ингрид в смущение.
— Конечно, я выдернула его руку, — защищается она. — Совершенно ничего не было.
Рикки, ты подонок!
Ингрид наклоняется ко мне, берет мою правую руку и засовывает ее за край своих трусиков. Подушечками пальцев чувствую ее волосики. Это ничуть не возбуждает меня, но и не вызывает отвращения.
— Твою руку я бы там оставила… — шепчет Ингрид и озорно подергивает кончиком языка. — Я сказала это лишь для того, чтобы помочь тебе сбросить с себя бремя моральных упреков.
Смотрю на нее с подозрением. Она встречает мой взгляд со спокойной улыбкой. То ли и вправду у нее с Рикки ничего не было, то ли она такая же хорошая актриса, как и Джулия Робертс.
Мобильник! Ингрид не пускает меня. Наконец я высвобождаю свою руку и хватаю названивающий аппарат: нет на свете другого номера, который я бы так хорошо знала, как этот.
— Ничего не говори! Где ты? — даже не здороваясь, выпаливаю я Оливеру. — Еду к тебе! Мне необходимо тебя видеть!
— Чтобы продолжать все в том же духе… — вполголоса говорит Ингрид.
Оливер звонит из дому. Голос надломленный, глухой. Приглашение на обед отвергает: поздно завтракал, еще не голоден. В таком случае, предлагаю я, можно хотя бы выпить кофе с пончиками в «Dunkin' Donuts»… Нет, отвечает, для такого заведения он выглядит сегодня слишком старым.
Наконец до меня доходит: поначалу я думала, что он надломлен мучительным утренним инцидентом и что ему, кроме прочего, претит моя прямая родственная связь с его прежней любовью. Но оказалось другое. Сегодня утром Оливер, как никогда раньше, болезненно осознал, что он в том возрасте, когда мужчины неотвратимо заглядываются на дочек своих бывших любовниц. Вся эта утренняя сцена была для него досадным напоминанием о наступающей старости. Оливер моих рассуждений вовсе не опровергает.
— Кроме того, мне крайне неприятно, — дополняет он меня, — что я влюбился в дочь личного свидетеля моих преждевременных эякуляций и последующих…
— Избавь меня от подробностей, — одергиваю его. — Надень зубной протез, я еду к тебе.
Над постелью в Оливеровой, неожиданно уютной гарсоньерке в Нуслях[51] (я ожидала увидеть непременный богемный бардак, но у Оливера в основном даже педантичный порядок) висит одна большая реклама сигарет Marlboro — Marlboro Country. Вы наверняка знаете ее: широкая равнина, залитая мягким светом заходящего солнца, дикие лошади, улыбающиеся загорелые ковбои в джинсах и клетчатых рубахах — и внизу следующий текст:
This is the place where some men do what others only dream about. (Здесь мужчины делают то, о чем другие мужчины только мечтают.)
Я лежу, положив голову на Оливерову грудь. Оливер дышит мне в волосы и двумя пальцами нежно гладит мою спину. Мне замечательно.
Звонит мой мобильник. По звуку узнаю, что это Рикки, и выключаю его. Оливер буквально пронизывает меня взглядом.
— Это был тот парень? — спрашивает он.
Я киваю.
— Если сейчас скажу, что я сочувствую ему, — вслух размышляет Оливер, — это будет — причем говорю тебе вполне искренне — еще большая моральная гнусность, чем если бы я, например, утверждал, что это мне по барабану.
Я недовольно ерзаю. И слышать не хочу ничего подобного, пусть это сто раз правда.
— Стало быть, абсолютное равнодушие в данном случае более морально, — заключает Оливер.
Я языком пробую его кожу и причмокиваю. Люблю его кожу!
— Давай поговорим лучше о маме, — прошу я.
— У мамы есть Лаура, — говорит Оливер. — Лаура рубит мясо. Лаура, ты делаешь это лучше, чем мама!
— Перестань!
Я хлопаю его ладонью по груди, а потом мы долго целуемся.
— Мы должны принимать это, как взрослые люди, — предлагаю я. — Давай позвоним маме и…
— Взрослые люди в постели, полной плюшевых талисманов? — говорит Оливер.
Но после обеда мы действительно звоним ей.
— Привет, — говорю я осторожно. — Надеюсь, мы не разбудили тебя?
— Мы? — Маме сначала невдомек. — Ах, вот оно что…
Ее голос мгновенно скисает: нет, нет, она уже давно встала.
— Дай мне ее, — неожиданно говорит Оливер.
Он нервничает, но вид у него вполне решительный. Мне это нравится. Я передаю ему телефон, беру его за руку, он крепко сжимает мою.
— Привет, это я, — говорит он маме.
Мама молчит.
— А что если нам, Яна, где-нибудь спокойно поговорить? — не сдается Оливер. — Втроем? Предположим, завтра?
В ответ — ни звука.
— Прошу тебя, — добавляет Оливер.
— Пажоут, — наконец слышу маму, — будь любезен, передай мобильник моей дочери.
Оливер пожимает плечами и передает мне аппарат.
— Мама, пойми, — начинаю я, — я влюбилась…
— Поздравляю.
Я чувствую, как мама усмехается.
— Мама, я не хочу и даже не могу что-то делать наперекор тебе! — кричу я в отчаянии.
— Но что ты от меня хочешь?! — кричит мама в ответ. — Чтобы я вас с Пажоутом благословила?!
— Чтобы ты постаралась нас понять!
Я слышу ее дыхание.
— Мама?
Она делает затяжной, глубокий вздох. Мне кажется, что этот единственный вздох вобрал всю ее жизнь: все разочарования, смерти, разрывы.
— Ну что ж, — говорит она безрадостно. — Вы хотите встретиться. Где?
Я предлагаю кафе «Лувр» на Национальном проспекте — знаю, она любит там бывать. Предположим, завтра в час?
— Хорошо, — соглашается она, чуть повременив. — Но попроси этого человека не надевать кроссовок…
Глава XIV
В воскресенье, уже в половине первого, мы сидим с Оливером в «Лувре» и ждем маму. Оба нервничаем, Оливер даже опрокидывает стакан минералки.
Мама появляется в пять минут второго. Выглядит превосходно. Она озирается — я машу ей рукой. Она уверенно проходит между столами. Некоторые мужчины провожают ее взглядом. Оливер встает.
— Здравствуй, мама, — говорю я торжественно. — Разреши мне представить своего друга Оливера. Оливер, это моя мама. Познакомьтесь.
— Мы уже немного знакомы, — говорит Оливер с некоторой неуверенностью — таким я не знаю его. — Здравствуй, Яна.
Мама протягивает ему руку, но я хорошо вижу, как она отводит взгляд в сторону.
— Оливер? — говорит она. — Оливер? Ну что ж, отлично, постараюсь запомнить.
Не принимая во внимание стул, предложенный ей Оливером, она садится рядом со мной.
Мы озадаченно смотрим на нее.
— Ну и что? — ухмыляется она. — Ждете, что я скажу «мне приятно» и так далее?
Наступает тишина, долгая и тягостная. Я беру ложку и стучу по рюмке.
— Послушайте, — говорю я. — Я хочу вам кое-что сказать.
Мама вздыхает.
— Я хочу вам сказать, что я люблю вас, — произношу я прочувствованно. — Обоих — вы понимаете?
К сожалению, в ту же минуту подходит молодой официант с меню, и мои слова звучат совсем не так, как мне хотелось бы.
— Подать какой-нибудь аперитив? — спрашивает он.
Мы все молчим. Официант вопросительно поднимает брови.
— Вы что-нибудь выпьете? – обращается Оливер ко мне и к маме.
— У вас есть диазепам? — спрашивает мама официанта и подмигивает ему. — Или какой-нибудь другой антидепрессант?
Официант заметно краснеет.
— Мама… — прошу я.
Мы обмениваемся взглядами.
— Пардон, пардон, — говорит мама. — Сухой мартини, пожалуйста.
— И мне тоже, — роняет Оливер.
Официант признательно кивает.
— А для дочери? — спрашивает он Оливера.
Я единственная, кто смеется.
— Извините, я на минуту, — говорит мама.
Она берет салфетку, которая лежит у нее на коленях, неторопливо складывает ее и удаляется в сторону туалетов.
Оливер прямо валится ко мне в объятия. Я глажу ему лоб и щеки.
Мама возвращается, вид у нее более спокойный; она чуть заметно улыбается и даже бросает беглый взгляд на Оливера.
Не знай я ее, я бы сказала, что в туалете она ширнулась.
Официант приносит заказанный аперитив, и мы без особого интереса диктуем ему выбранные блюда. Как только он удаляется, я поднимаю рюмку.
— За нашу встречу!
— Лучше за здоровье, — поправляет меня мама.
— За здоровье, — говорит Оливер.
Мартини приятно охлажден.
— О'кей, Оливер, — произносит мама, кивая головой. — Мы не виделись без малого двадцать лет. Поэтому я с удовольствием послушала бы, как ты жил все эти годы…
В ее голосе пока нет иронии. Я глажу ее по запястью руки.
— Здесь, при детях? — говорит Оливер с притворной заботливостью, показывая на меня.
Мама снисходительно улыбается:
— Они уже большие. Приступай.
Оливер разводит руками: трудно вместить двадцать лет жизни в несколько фраз — означает его жест. Но потом он кивает.
— Хорошо. Сколько у меня для этого времени? — спрашивает он. — И в каком жанре я должен повествовать?
— В жанре социальной драмы, — с готовностью подсказывает мама. — Бедность, плохое питание, убогая одежда… Герой рассказа без средств к существованию, в театр ходит в кроссовках, носит детские часики… Тебе же знакомы такие персонажи…
Оливер поначалу смеется. Наконец я могу представить их вместе — и чувствую при этом легкий прилив ревности.
— Такой жанр напрашивается сам собой, — допускает Оливер. — Но лично я скорее ратовал бы за гротеск. В моем случае вполне подошел бы и жанр ужасов.
— Что ж, постарайся нас удивить, — говорит мама.
Оливер начинает рассказывать. Он серьезен, даже излишне краток и вовсе не придает своей биографии какой-то исключительности (извиняется передо мной: дескать, мне уже говорил об этом, не хочет, чтобы я скучала): абсурдное изучение социалистической экономии, жуткая военная служба в Жатце