Все тюлени, верблюды, кабаны и белки снисходительно смотрели на меня.
— Морская черепаха… — сказал толстяк уже с явным презрением. — What do you like to eat?
Что, черт возьми, едят морские черепахи? Вы это знаете? Я нет.
Я поднялась на свои задние конечности.
— Excuse me, — сказала я, как полагалось, по-английски. — I have to go to the bathroom[32].
Тут я вышла из класса — и уже никогда туда не возвращалась.
— Я туда никогда не вернусь, — сообщила я маме. — Найду школу, где не применяют альтернативных методов обучения.
— Хорошо, — сказала мама. — Найди школу, где царят зубрежка и прусская муштра…
На следующий день я посетила несколько языковых школ, но все они показались мне слишком модерновыми; наконец свой выбор я остановила на государственной языковой школе на Национальном проспекте — она показалась мне более солидной. На пробу я заглянула в один класс, где как раз шел урок. Все ученики нормально сидели за партами, и перед ними были открытые учебники.
На полу никто не лежал.
Я вошла в канцелярию и подала заявление.
В Джеффа я влюбилась сразу, на первом же уроке. Высокий, худощавый, он носил очки в выразительной оправе и, главное, на голове — красивые светло-каштановые дреды.
Когда мы на уроке между собой иногда переговаривались по-чешски, он как-то симпатично смущался, недоумевающе улыбался и красивыми темными глазами беспомощно оглядывал учебный кабинет.
— Let's speak English, please, — просил он нас. — We should speak English…[33]
Мне казалось, что на меня он смотрит дольше, чем на других. Часто улыбался мне. Я тоже нет-нет да и отрывала глаза от заданного грамматического упражнения и разглядывала его руки: длинными, тонкими пальцами он обычно листал какой-то толстенный словарь.
Он стал мне сниться. Во сне его дреды щекотали мне живот. Не выдержав, я доверилась маме.
— Наконец! — прокомментировала мои слова мама. — Пришло твое время.
И мы обнялись.
Мне необходимо было еще и благословение Ингрид: в таких вещах Ингрид была для меня высшей инстанцией, которую просто нельзя обойти. Я решила показать ей Джеффа.
Он стоял в коридоре в небольшой очереди к кофейному автомату. Как обычно, тут царила суета, и Джефф не сразу заметил меня среди других учеников. Ингрид со смелостью — у меня даже перехватило дыхание — стала в очередь прямо за ним.
Она долго смотрела, как он вбрасывает монеты в автомат.
— Да, — повернулась она ко мне. — Говорю, да. Пускай будет он.
Я чувствовала, как бухает у меня сердце. Автомат приглушенно загудел, и Джефф наклонился, чтобы проверить, на своем ли месте стаканчик из вощеной бумаги.
— Классная попка, — моментально заключила Ингрид.
Я испуганно одернула ее, но Джефф, казалось, ничего не заметил.
— Вид у него что надо, значит, кой-какой опыт наверняка есть, — спокойно продолжала Ингрид. — Когда скажешь ему, что ты впервинку, он растрогается и будет осторожничать. Тебе наверняка понравится.
Я прижала указательный палец к губам.
— Кроме того, он американец, а значит, пользуется презервативом. Но скажи ему, чтобы остриг ногти…
Она многозначительно закатила глаза. Я покраснела. Наконец Джефф заметил меня.
— Hi, Laura! — сказал он и улыбнулся, опять так же растерянно. Даже чуть разлил кофе.
— Hi, Jeff.
Ингрид с удовольствием смотрела на нас.
Наши взгляды встречались все чаще. Когда бы я ни поднимала глаз от условных предложений, я встречала его глаза. И наоборот. Естественно, все заметили это. Их комментарии грели мне душу.
Это был только вопрос времени.
Однажды в пятницу после уроков Джефф принялся укладывать вещи в портфель, и я уже не смогла представить себе, как проведу весь уикэнд без него. Все гурьбой повалили из класса, но я, ничего не объясняя, тянула время. Джефф прокашлялся.
— Can I speak to you, Laura? Just for a while…[34]
Я кивнула, но сначала пошла и закрыла дверь.
Похоже, это его не очень удивило. Он снова кашлянул и посмотрел мне прямо в глаза.
— Я хотел тебе сказать, что имею кое-какой опыт, хотя и не очень большой. Но думаю, что смогу быть внимательным. Признаюсь, что ты мне очень нравишься. Я, естественно, пользуюсь презервативом. Ногти я уже остриг, — и показал мне правую руку.
Он говорил по-чешски отнюдь не безошибочно, но вполне свободно. Его акцент и чешское «рж» были очаровательны.
— Главное, хочу тебе сказать, что, по-моему, я люблю тебя.
Тут, кажется, я потеряла сознание.
Глава VI
Он был нежный, внимательный и предупредительный.
Похоже было, что он действительно любит меня.
И мне казалось, что я люблю его.
Я думала, что это именно тот мужчина, о котором всегда мечтала.
Английскому он меня особенно не научил, ибо мы (несмотря на его вечные протесты) говорили почти исключительно по-чешски. Я придерживалась мнения, что либо кто-то встречается с вами, либо учит вас языку, но сочетать эти вещи, на мой взгляд, невозможно. А уж если кто-то становится вашим любовником, можете ли вы постоянно спрашивать его, правильный ли предлог употребили в предыдущей фразе…
Но в то же время Джефф научил меня многому: не стесняться говорить о сексе. Отдаваться сексу. Не бояться говорить с официантами и с таксистами. Кататься на лыжах, употреблять арахисовое масло, бегать ради хорошей спортивной формы и курить траву. Завтракать в городе, держаться уверенно, путешествовать.
В конце концов научил меня даже летать.
Нью-Йорк очаровывал и ужасал меня одновременно.
Когда я была с Джеффом, преобладало очарование. Но вскоре Джефф нашел на один месяц место редактора в каком-то популярном спортивном журнале; он уходил в полдевятого утра и возвращался под вечер. Я оставалась в Нью-Йорке одна.
Первую неделю, к счастью, стояла прекрасная погода, и я все дни проводила неподалеку от входа в Центральный парк: наблюдала за кормящими матерями и двойняшками на роликовых коньках, учила английский, читала и писала маме и Ингрид длинные эсэмэски. А собственно, как пишутся романы? — однажды в этой связи осенило меня. Это всего лишь длинные текстовые сообщения.
Ответить всем.
Потом погода испортилась, и на моей любимой скамейке посреди Strawberry Fields[35] мне стало холодно (я вам уже говорила, что я страшная мерзлячка?). Поэтому я переселилась в одно маленькое бистро на West 72nd Street, где мы с Джеффом несколько раз завтракали. Там пекли совершенно изумительные блины (ела я их с шоколадом или кокосом, а бывало и с классическим кленовым сиропом); кроме того, в бистро меня уже знали, и я могла спокойно просидеть там все дождливое утро, не привлекая к себе особого внимания. Одна симпатичная чернокожая официантка даже доливала мне (причем бесплатно) орехового кофе.
— Where are you from?[36] — однажды спросила она меня.
Мне приятно было, что она заговорила со мной. Только сейчас я заметила, что у нее перевязана левая рука.
— Czech Republik[37], — ответила я. — Czechoslovakia.
Она подняла брови и кивнула, но это было не слишком убедительно.
Она спросила, что я делаю в Нью-Йорке.
С минуту я раздумывала: если быть искренней, мечтаю, попробовала я объяснить ей по-английски. Мечтаю здесь о мужчине своей жизни. Об идеальном мужчине…
— Об идеальном мужчине? — рассмеялась громко официантка. — Ты мечтаешь в Нью-Йорке об идеальном мужчине?! — повторила она и оглядела зал, обнажив розовые десны.
У меня создалось неприятное впечатление, что она собирается позвать из кухни всех своих сослуживиц и показать им меня.
Но, к счастью, этого не случилось.
— Идеального мужчины не существует, золотая, — только и сказала она мне в поучение и весело удалилась.
Послеобеденное время я проводила, главным образом, в вестибюлях гостиниц, преимущественно больших и шумных, чтобы не привлекать к себе внимания. Я садилась в какое-нибудь кресло и читала, но то и дело поглядывала на часы, делая вид, что кого-то здесь жду. За соседними столами молча сидели пожилые супружеские пары. Вот вам типичный пример: она с шиньоном, он с усеянными печеночными пятнами руками, они молча пьют кофе и дорогое вино и награждают улыбками лишь обслуживающего их официанта. «Супружество», — думаю я.
Однажды я сидела напротив двух молодых, но располневших японок, которые, сняв туфли, с болезненным стоном обматывали пальцы ног мягким пластырем.
— Can I help you?[38] — неожиданно спрашивает меня то ли сотрудник бюро обслуживания, то ли официант, но я лишь испуганно качаю головой. Даже не поднимаю глаз. И вот опять знакомое чувство: парализующая неспособность быть иностранкой. Играть эту роль. Улыбаясь, извиняться за произношение, улыбаясь, спрашивать дорогу, улыбаясь, потерянно разглядывать меню… Не будучи готовы принять эту роль, вы сразу же превращаетесь в неловкое, странное, подозрительное существо.
Здесь мне не место, подчас осознавала я. Что здесь, черт возьми, я вообще делаю? Ночью я в ужасе просыпалась: возле меня храпел какой-то американец.
Зато мама была в восторге от Джеффа. Я понимала ее: иностранец, выпускник престижного университета, либерал, кроме того из солидной семьи среднего класса… Она поселила его у нас, готовила ему, ездила с нами на экскурсии и ходила с нами в кино. Говорила с ним исключительно по-английски, они оба острили, смеялись, а я их не очень-то и понимала. И товарищей Джеффа, с которыми он встречался в Нью-Йорке, а потом снова в Праге по нескольку раз в неделю, я понимала еще меньше. Хотя Джефф и старался переводить мне, я все равно выглядела в этом обществе как умственно отсталая. В отместку я упрекала Джеффа, что он не понимает выражений типа полный абзац или быть в крутом обломе. А главное, у меня возникло подозрение, что Джефф и мама уже намечают дату свадьбы, то есть моей свадьбы.