Когда Александре Петровне предложили работу в Лесном в школе для детей с изломанными судьбами.
…Вы в открытке написали «мой мальчик». А я поймал себя на мысли, что был бы благодарен судьбе, если бы Вы были моей матерью. Своей-то матери я так и не увидел. В сущности, Вы и заменили мне мать. Ведь всем хорошим, что во мне есть, я больше всего обязан Вам. Другие педагоги или враждовали со мной, или были ко мне равнодушны, поэтому не могли дать столько, сколько дали Вы. Но и за то, что они мне сделали, я благодарен.
Конечно, я сам виноват, что они ко мне так относились. Из-за моего характера многие считали меня эгоистом, хотя я эгоистом не был, сам презирал эгоизм. Виноваты в том были моя замкнутость и высокое самомнение. Феликс Э.
Феликс Э. был одним из самых трудных и дорогих ее учеников. Много позже он вспоминал:
— Приняла нас Александра Петровна, когда мы уже немного подросли, но еще не поумнели. Ей доставалось и за нас, и от нас. Она возилась с нами, любила как своих. Ну, просто Макаренко в юбке.
Был такой случай. Он, собственно, решил мою судьбу. Дело в том, что меня хотели отправить в Джезказган, в училище. Я считался плохо управляемым, конфликтовал с учителями, говорил правду в лицо. А это не всем нравится. И от меня решили избавиться. В день отъезда мы с Валерой Трифоновым убежали и спрятались на крыше дома. Помните, напротив интерната, его тогда еще только строили. Смотрим, все забегали, ищут нас, голоса доносятся. А мы себя не выдаем. Так до ночи и просидели. Ну а спать на крыше не будешь? Ночью пробрались в спальню, утром просыпаемся, а пацаны говорят, что за нас Александра Петровна поручилась. Перед коллективом и перед директором.
Кто его знает, кем бы я стал и чем занимался, если бы меня тогда вышибли из интерната? Так что всем, чего я достиг в жизни, я обязан Александре Петровне. Я работаю на ЗИЛе, учусь в институте, имею медаль «За освоение Байкало-Амурской магистрали», женат, сын недавно родился.
Историю своей интернатской жизни Феликс расскажет мне почти через десять лет после окончания школы. В одно из воскресений декабря я выйду на звонок и за порогом увижу все того же невысокого улыбающегося мальчика с белыми хризантемами в руках. Мы будем пить чай с яблочным пирогом, говорить о далекой теперь поре его детства: «Помню, меня на лошади везли. Лошадь еще такая рыжая была…» И я запомню снег на московских крышах, его заразительный смех, тихое: «Спасибо, я больше одной чашки не пью». Он будет рассказывать о детстве, вспомнит все до мельчайших подробностей, не пощадит себя, по справедливому детскому счету воздаст взрослым и в который уже раз перемучается трудно прожитой своей жизнью.
«Из тридцати шести хулиганов выросли хорошие люди. Они ведь все детдомовские были», — вспоминает Александра Петровна свой последний выпуск, класс, в котором учились Феликс, Федя, Миша Тарасов, Люда Попова, Вова Сафонов, Люба Гоголева, Вася Никонов, Саша Голубин и еще двадцать восемь человек.
Они всегда приходят в свой музей. Здесь они такие, какими были в детстве. Приходит в музей и мой маленький сын. Прихожу сюда и я.
Мне не было четырех, когда началась война. Первую блокадную зиму мы с мамой прожили в Ленинграде. В феврале сорок второго мама вывезла меня по Ладоге из города. Через месяц мы добрались до Тбилиси. Мама тяжело заболела. Помню, как меня в последний раз привели в больницу. Я стояла на пороге белой палаты, а у огромного окна на белой кровати лежала смертельно больная мама. Она была так слаба, что не могла говорить. Ее рука еле поднялась — мама попрощалась со мной. Ей было 36 лет. Мне 7. Я осталась в семье маминой сестры.
Через три месяца после смерти мамы кончилась война. День Победы я не запомнила — сколько лет пытаюсь вытащить из памяти слово или звук, смех или песню, краски или слезы. Не получается.
Сын мой родился через 23 года после Победы. И чтоб знал он ее в лицо, чтоб помнил, каждую весну, 9 Мая, мы приходим с ним к Большому театру, в Измайлово или в Парк культуры и отдыха имени Горького. Уже у метро мы вливаемся в толпу, спускаемся вниз по Садовому, а навстречу, по Крымскому мосту, перекрывая движение, течет бесконечный, многотысячный людской поток.
Зачем спешат сюда люди? Зачем приходят семьями, с детьми, с внуками и правнуками? Что движет молодыми? Вон их сколько! Не стыдятся слов, не стесняются слез, только щелкают и щелкают затворами фотоаппаратов и до вечерних огней танцуют под аккордеон фокстроты и вальсы в тесном кругу немолодых, уставших людей. Тихо звенят ордена и медали, и глухо постукивает об асфальт деревянный костыль старого солдата.
«Может, я и тебя, дочка, вез в ту зиму по Ладоге?»
И эту немолодую женщину, и меня, и нас, и детей, что сидят на плечах отцов возле стола с табличкой «Ленинградский фронт», и моего будущего сына везли, спасали, защищали поседевшие люди, перед которыми мы так и останемся в неоплатном долгу.
Что приводит нас сюда? Память? Долг перед павшими? Долг перед живыми? Или непреодолимое желание, пусть молча, исповедаться перед ними, освободить, очистить душу от скверны?
Мы идем вдоль набережной. Здесь «выстроились» фронты, армии, дивизии, полки. Наша с сыном армия — тридцать первая. В ее 352-й стрелковой дивизии воевал Борис Розин, наш старый, верный друг. Комсорг полка, он ушел на фронт, как уходило поколение, родившееся в двадцатых. Из парка мы отправляемся к нему на Фестивальную улицу, куда 9 Мая по традиции приходят и приезжают однополчане — Голицыны, Зилов, Меликсетян… Память, память…
Когда сыну исполнилось пять лет, я повезла его в Ленинград, на Выборгскую сторону, к дому, в котором родилась. И еще в Лицей, на Мойку, на Черную речку. А в первые дни октября мы поехали в Михайловское. Каждое утро под мелким моросящим дождем мы проходили мимо пушкиногорских старух, у ног которых рядком стояли ведра с антоновскими яблоками, и поднимались по белой крутой лестнице в Святогорский монастырь. Поднимались к Пушкину.
Летом 1976 года мы отважились на необыкновенное путешествие. Маршрут наш начинался в Шушенском. Мы посмотрели Саяно-Шушенскую ГЭС, отдыхали на Чулыме и по дороге Абакан — Тайшет приехали в Иркутск.
…В полдень мы входили в Дом-музей декабристов, дом Сергея Петровича Трубецкого, а следующим утром с букетом ромашек я поехала в Знаменский монастырь. На могиле княгини Трубецкой лежали свежие цветы.
Во второй половине дня мы уже были в Урике. В этой слободе 150 лет тому назад жили на поселении декабристы Волконский, Лунин, Вольф, братья Муравьевы. Никита Муравьев так и остался здесь под высоким небом, и ухоженную могилу его мы легко нашли в центре села у старой, полуразвалившейся церкви.
Я где-то читала, что в летнее время ссыльные декабристы из близлежащих сел съезжались в деревушку Усть-Куду, что на берегу Ангары. Неподалеку от нее находилось местечко под названием Камчатник, где до сих пор сохранились акации, посаженные декабристами. А под акациями стояли каменные скамейки, выдолбленные в скале Сергеем Волконским.
Мы не знали, сколько километров от Урика до Камчатника. Погода портилась, небо потемнело, подул сильный ветер, светлое пшеничное поле ходило волнами, где-то недалеко уже гремел гром. И все-таки мы пошли.
Когда на белую дорогу упали первые крупные капли дождя, я взяла сына за руку, и мы побежали. Дождь догнал нас, вымочил до нитки, а мы прыгали и пели: «Дождик, дождик, перестань!» «Дождик, дождик, перестань!» Дождь и в самом деле стал ослабевать и скоро перестал вовсе. Ветер разогнал тучи, выглянуло солнце, и из-за Ангары через поля, через леса перекинулась к нам гигантская радуга.
Маленькие и мокрые стояли мы посередине земли и слушали тишину…
И вдруг до нашего слуха донеслось урчание мотора. Похоже, по дороге ехала машина. И действительно, из-за поворота вскоре показалось… такси. В это трудно было поверить.
Но через минуту мы уже втискивались на заднее сиденье обычно просторной, а сейчас такой тесной машины — деревенские женщины возвращались с рынка из Иркутска домой, в Усть-Куду. Такси притормозило в центре села. Теперь до Камчатника было рукой подать.
Солнце уже садилось, когда мы пришли на берег Ангары. Кружевная тень акаций лежала на темных каменных скамейках Сергея Волконского. Мы стояли рядом и молчали. Потом осторожно коснулись камня руками. Скамейки были сухие и теплые. И тут произошло то, чему, наверное, и названия нет — нас словно настигли и стали различимыми голоса той, далекой теперь жизни. Звуки сплетались и расплетались, таяли, уплывали с водой и ветром, возникали вновь. А каменная скамья, маленькая, неприметная, которую один человек оставил другому, а этот другой не дал ей зарасти, затеряться, исчезнуть, стояла омытая дождем и высушенная солнцем, как овеществленный знак на стыке времени.
В семь лет из Лесного я повезла сына в Норильск.
ИЗ АРХИВНЫХ ДОКУМЕНТОВ ВОЕННЫХ ЛЕТ:
Воскресенье, 22 июня, установить общим выходным днем для всех производственных и строительных цехов и предприятий, а также отделов центрального аппарата комбината и лагеря. Работают только непрерывно действующие предприятия по перечню, установленному начальником комбината. (Приказ № 306, 21 июня 1941 года)
…Во время войны, я знаю, они очень хорошо работали. Они были и остались советскими людьми, понимали, что когда-нибудь все прояснится. В работе для этих людей было спасение. (Т. М. Потапова)
…Помню, когда началась война, все разговоры были о войне. Руководители наши, инженеры к политическим по-человечески относились. Дисциплина была очень строгая. (В. Т. Чистяков)
…Механический завод начинался там, где сейчас КСМ, ручной труд, доморощенное оборудование, маленький станочек. В литейном цехе отливали небольшие чугунные чаши кустарным способом. В 1942 году переехали на промплощадку, получили литейный цех… Сложные задвижки делали. Очень мало было привозного. Все для экскаваторов делали у себя. (С. А. Лифшиц)
…Главнейшая задача… как можно скорее, как можно больше дать стране никеля, меди, кобальта. В этом смысле ваша работа, несмотря на тысячи километров, которые отделяют от событий, от фронта, от центра, полностью увязана с борьбой Красной Армии. Если вы подкачаете — в трудное положение поставите Красную Армию. Поэтому не имеете права подкачать и, надеюсь, не подкачаете…