борища писателей в ресторане Дома Грибоедова) придано восклицание «О боги, боги мои, яду мне, яду!» (5, 61), которое с незначительными вариациями сопутствует в романе Понтию Пилату (5, 20, 25, 26) и мастеру (5, 279). Во-вторых, по всей видимости, именно ему принадлежит лирический зачин 32-й главы, отмеченный вариантом все того же восклицания.
Подобная парность продемонстрирована Булгаковым на стыке 18-й и 19-й глав, где усилена функция повествователя-«автора», завершающего первую и открывающего вторую часть своего произведения. При этом завершение 18-й главы следует отнести к рассказчику ироническому (вновь подчеркнута его «правдивость»), а начало 19-й главы, демонстрирующее элементы метрической прозы (вплоть до вкрапления хорея — «Кто сказал тебе, что нет на свете…» — 5, 209, и амфибрахия — «За мной, мой читатель, и только за мной» — 5, 210), характерно для его «лирического» двойника. Парность повествователей органично вписывается в авторский замысел. На всех уровнях романа сосуществуют разнонаправленные тенденции, причем читатель постоянно ощущает присутствие обеих, их обоюдное признание и взаимное опровержение. Двойственный характер любого компонента можно проследить и на множестве полных и частичных повторов, и на параллелизме изображения Ершалаима и Москвы. Двойственность присутствует в подчеркнутом сходстве персонажей, в наличии обязательного смехового соответствия или травестии у любого трагического события (так, отрывание головы конферансье в Варьете составляет параллель отрезанной голове Берлиоза, романтическая первая встреча мастера и Маргариты рифмуется со сценой встречи Низы и Иуды в Ершалаиме и т. п.). Дуализм, означающий у Булгакова отсутствие единственно верной точки зрения, подводит исследователя (Б. Гаспарова) к закономерному выводу о выстраивании МиМ как незавершенного, открытого текста.
Дважды сгорающий на протяжении повествования роман мастера тем не менее явлен читателю в своей новой целостности, которую он обрел только в трансцендентальном мире. До момента преодоления главными героями границы жизни и смерти роман не был завершен. Открытый конец оставлен и в МиМ — возможно, поэтому в вещем сне Иван Бездомный видит героев в движении.
Обращение к евангельской мифологии диктовало использование в ершалаимском сюжете имен, известных из новозаветных текстов (Понтий Пилат, первосвященник Кайфа, Иуда, Тиберий и т. д.; в ряде случаев их фонетический строй видоизменен: Левий Матвей, Вар-равван, Иешуа Га-Ноцри), оставляя незначительное пространство для игры. Тем не менее Булгаков использует и эту возможность, создавая нескольких персонажей — Низу, Афрания, Марка Крысобоя, роль которых, вероятно, состоит в деканонизации истории Иешуа. Ограниченное количество персонажей во всех «древних главах» повышает удельный вес каждого из них и всего ершалаимского сюжета в целом. Действие здесь словно укрупняется, роли предельно ясны; не случайно исследователи, говоря о театральности МиМ, подразумевали, прежде всего, эту часть романа (Лакшин 1984, Нинов 1988).
Иная ситуация в московской сюжетной линии, густо населенной персонажами, что еще более усиливает мелочность и суетливость большинства из них. На всем протяжении работы над романом Булгаков уделял серьезное внимание именам московских персонажей. Известны многочисленные варианты имен Берлиоза, Ивана Бездомного, дяди Берлиоза, Лиходеева, Варенухи, Римского и др. Самым тщательным образом просеивались имена второстепенных и третьестепенных лиц — Босого, Могарыча, писателей, заседающих, обедающих и пляшущих в Доме Грибоедова. Заметим, что имена в романе не повторяются, за исключением Пелагеи Петровны — обитательницы коммунальной квартиры, чью перепалку с соседкой прекращает невидимая Маргарита, и Пелагеи Антоновны, жены Босого, а также дважды повторенных отчеств «Николаевич» и «Андреевич/Андреевна». Неизменными оставались немногие имена — Воланд (хотя в ранних редакциях у него были имя и отчество), Афраний, Коровьев-Фагот, Бегемот, Маргарита, Семплеяров, Гелла, Стравинский; слабо варьировались имена Аннушки (вариант — Пелагеюшка), Азазелло (Фиелло), барона фон Майгеля (фон Майзен).
В конструировании имен просматривается одна особенность: большинство из них — мотивированные, т. е. «говорящие», таким образом, введению персонажей в текст сопутствуют моментальные характеристики. Это легко проследить на примере персонажей, упомянутых лишь однажды, например, писателей в ресторане Дома Грибоедова, которым приданы пародийные или травестированные имена. Уже в ранних вариантах Булгаков намечает «имена пляшущих», которые вызывают однозначно негативные или комические ассоциации.
В вариантах МиМ нередко встречаются развернутые списки имен (в роман вошли только отдельные из них). Так, в первом варианте 3-й редакции под датой 13.VIII. <1934 год> записаны фамилии «Хнурдов, Сеяцкий, Лозовой, Босой, Пафнутьев, Богохульский, Маслицин, Бескудников» (562-7-1-11 об.). В окончательный текст из этого списка вошли самые яркие «негативные» фамилии — Босой, Богохульский и Бескудников, причем фамилия Богохульский почти сразу же присваивается персонажу, который в окончательном тексте обозначен не менее говорящей фамилией Могарыч, тогда как Богохульским будет назван один из пляшущих в Доме Грибоедова. Видимо, это изменение можно объяснить отказом от излишне прямолинейного решения. Параллель Иешуа (в подтексте Бог) — Иуда и мастер — Богохульский произвела бы эффект ненужного писателю обожествления главного героя. В то же время все писатели, члены МАССОЛИТа, изображены с откровенной антипатией, так что фамилия Богохульский занимает в их перечне вполне естественное место.
Имена, появляющиеся произвольно, вне связи с основным текстом, чрезвычайно характерны для булгаковской работы над романом. Так, во втором варианте 3-й редакции (июль 1936) в правом верхнем углу одной из страниц написаны две фамилии, которые автору так и не пригодились, — Бидонников и Гангренов. Первая из них, видимо, была отвергнута, потому, что напрямую ассоциировалась с Аннушкиным знаменитым бидоном.
Наряду с фамилиями, известными по окончательному тексту, встречаются и другие, не использованные писателем или использованные в ранних редакциях, такие как Мышьяк. Там же есть и списки «Материал для фамилий» и две колонки — «Имена» и «Женские имена для романа» (562-8-1-34 и 34 об.), откуда в МиМ вошло лишь одно имя второстепенного персонажа — Амвросий, а еще одно — Флавиан — было использовано в качестве имени одного из литераторов в «Записках покойника».
Поиски пригодных для романа фамилий выносились за пределы творческой лаборатории Булгакова и вовлекали в свою орбиту его домашних. В дневнике Е.С. Булгаковой описана игра в поиски фамилий с ее сыновьями: «М.А. искал фамилию, хотел заменить ту, которая не нравится. Искали: Каравай… Караваев… Пришел Сережка и сказал — „Каравун“. М.А. вписал. Вообще иногда М.А. объявляет мальчикам, что дает рубль за каждую хорошую фамилию. И они начинают судорожно предлагать всякие фамилии (вроде „Ленинграп“…)». (Дневник 1990:169).
В большинстве использованных фамилий активизирована внутренняя форма слова. Среди них можно выделить:
«агрессивные» — Подложная, Богохульский, Лиходеев, Загривов, Бенгальский, Куролесов, Пороховникова, Суховей;
«животные» и «растительные» — Павианов, Кандалупский, Глухарев, Поклевкина, Коровьев, Ласточкин, Коровкин, Коровин, Караваев;
«гастрономические» — (в этом контексте подтверждает свою автоматизировавшуюся внутреннюю форму и фамилия Грибоедов), Сладкий, Лапшенникова, Квасцов, Варенуха (по генезису, очевидно, прозвище), Соков, Ситник, Карпов, Ветчинкевич;
«отрицательные, негативные» — Бездомный, Босой, Непременова;
«ассоциативные», т. е. возникшие по ассоциации с реальной фамилией или каким-либо фактом биографии исторического лица, — Лаврович, Латунский, Двубратский.
Отдельный разряд составляют имена мифологические — Ариман, Вицлипуцли.
Особо представлены имена собственные, имеющие культурно-историческую мотивировку: композиторов ~ Римский, Берлиоз, Стравинский; писателей — Достоевский, Панаев, Шиллер, Скабический; других известных реальных личностей — Буре, Тацит; музыкантов — Штраус, Вьетан; философов — Кант, гостей на балу у сатаны (алхимиков, ученых, исторических деятелей).
Подбор имен в московской сюжетной линии обнаруживает одну явную тенденцию: среди них очень мало нейтральных, таких, например, как Николай Иванович или Иван Николаевич Понырев. Большинство (особенно наглядно это прослеживается в отчествах) «архаичные» — Настасья Лукинична, Антонида Порфирьевна, Клавдия Ильинична, Андрей Фокич, Ксения Никитишна, Милица Андреевна, Тимофей Кондратьевич, Никанор Иванович, Пелагея Антоновна и т. д. Противовес этим исконно русским именам собственным составляют подчеркнуто «иностранные»: Анна Францевна де Фужере, Сергей Герардович Дунчиль, Ида Геркулановна Ворс, Аркадий Аполлонович, Анна Ричардовна, Алоизий, Амвросий, Квант, Боба Кандалупский. Между тем между носителями этих контрастных имен не происходит никаких столкновений, они не противостоят друг другу, поэтому можно трактовать их сосуществование в романе как отражение многоликости и разнородности самой Москвы, где соприкасаются высокое и низкое, архаичное и злободневное, простонародное и иностранное.
КОНСТРУКТИВНЫЕ ПРИНЦИПЫ ОРГАНИЗАЦИИ ТЕКСТА
Одна из загадок МиМ связана с тем, что роман отзывается едва ли не на любые исследовательские гипотезы. В нем усматривали принципы философии и эстетики экзистенциализма, его вписывали в эстетику символизма и постсимволизма, его философскими источниками называли труды Канта, Вл. Соловьева, Кьеркегора, находили в нем компоненты разных религиозных доктрин — зороастризма, богомильства, манихейства, альбигойства и т. п.
В «закатном романе» Булгакова ярко явлен калейдоскопический принцип построения, или система зеркал, «бесконечное число раз отразившихся друг в друге», где «ни один образ не бывает окончательным — все перемигиваются, создавая чистую мнимость» (Ортега-и-Гассет 1991: 258). И тот и другой принцип архитектоники объяснимы эсхатологической моделью мира, положенной в основу всего творчества Булгакова. Он писатель разлома, катастрофы — его мир разрушился, распалась былая культура, и в новой действительности Булгаков выбрал роль собирателя осколков, из которых стремился составить некое целое.