Роман межгорья — страница 2 из 11

НА ПОВОРОТАХ

I

Вполне естественно — в такую минуту его охватила грусть. Не сожаление, а грусть. Он вспомнил прошлое, свою нелегкую, безрадостную жизнь.

Особенно ярко представился ему образ милой «черной» сестры Този-хон, которая, сама будучи ребенком, как мать, вынянчила его, Саида, своего брата, что был младше ее только двумя годами…

Он вспомнил ее заплаканные черные глаза, вспомнил ее глубокую скорбь…

Горькая судьба сестры казалась ему странной, чудовищной историей давно прошедших лет. Но вот он современный человек, а мать собирает для него две тысячи на калым…

«Современный человек… Я православная, а вы… мусульманин. Какая же ты «современная», если поверить тебе — ты даже не человек, а «православная»?»

Да, говорил он, это все та же судьба его несчастной сестры Този-хон. Думай как угодно, но мы коммунисты и пока в нашей груди бьется сердце, будем разрушать это проклятое прошлое, ибо этого требует счастье людей! Разрушим!..

А пока — в водовороте ежедневных забот отдать труду все свои силы и разум.

А мать все спрашивает: «Какой ответ, сынок, готовишь ты своим молодым годам?» Странные матери…

Саид-Али медленно укладывал свои вещи в чемодан, будто он собирался уезжать навсегда и привыкал к разлуке с домом, в котором мать желала ему счастья, еще напевая колыбельную песню. В этом доме прошли его мальчишеские годы, в которых было больше печали, чем беззаботной детской радости. Уже тогда его отец, рассказывая сказки и вспоминая старинные обычаи, учил его ненавидеть бая, помещика.

«Проходит мимо двора великий бай, и полицейский пристав тащится с ним да с казаками, или какой-нибудь помещик, приезжавший сюда повеселиться со своей любовницей, — избави от греха. Пускай твой взор не оскверняется этим зрелищем, меньше зла будет в твоем сердце…»

Бывало, отец набивал патроны для ружья, а сын всегда вспоминал при этом его поучения и лелеял детскую мечту о том, чтобы этих баев и приставов под шум водопадов сбросить с чадакских круч в бездну небытия.

Вспомнит Саид об этом, вздохнет. Положит вещь в кожаный чемодан, возьмет другую и долго рассматривает ее.

Видит черные глаза и смуглое лицо своей сестры. Братская любовь к пропавшей Този-хон переплетается у него с чувством оскорбленного самолюбия: никогда он не забывал, как его впервые позорно ударили по спине.

«За что?» — напрашивается и теперь запоздалый вопрос. Его руки нервно перебирают содержимое чемодана, а он вспоминает прошлое, и забытые дни возникают перед ним ясно, точно картины.

Вспомнил он один давно прошедший день. Саид был тогда еще маленьким мальчиком. Отец только что привез его из Самарканда, где он третий год обучался в медресе Регистана. Вокруг такой родной чадакский уют. В чайхане под чинарами за бутылкой вина отдыхали пристав с баем Амирбековым. Его сестричка Този-хон несла от источника кувшин с водой. Поднятая вверх рука, придерживавшая кувшин на голове, так оттеняла ее стройность и изящество, что подвыпивший пристав не утерпел. Еще издали заметив ее, он следил за нею, как кот за воробьем, и, подмигнув баю, вышел из чайханы навстречу Този-хон.

— Койиньг!.. Койиньг, ходжайин…[11] — услыхал Саид-Али слова испуганной сестры.

— Бабонька! — неслись в ответ непонятные девушке мерзкие, грязные слова, и на них откликался довольным хохотом Амирбеков.

Кувшин полетел на землю, но не разбился, а покатился вниз, назад к источнику, откуда Този-хон только что брала воду.

Даже крикнуть не успела ошеломленная девушка, как было открыто ее юное лицо. Точно паук, схватил пристав свою жертву…

Почему же не останавливает его Амирбеков, почему терпят старые дехкане, аксакалы?

Кто велит им вежливо отворачиваться и делать вид, что они не замечают, как начальство забавляется? То самое посланное богом начальство, с которым в торжественные дни мулла Амирбеков на кошме пьет чай из одной пиалы.

Саид-Али не отвернулся. Он был свидетелем позора сестры и знал, по рассказам отца, что означает такое унижение женщины.

Ах, зачем Този-хон вышла со двора среди бела дня! Разве ей не говорили, что выходить женщине за порог дома нельзя? С того дня, когда в тринадцать лет заканчивается твое детство, ты должна сидеть пленницей, расплачиваясь за свой великий грех, за то, что родилась женщиной. А ей уже перевалило за пятнадцать!

Как с цепи сорвался Саид-Али. Он с разгона налетел на пристава и изо всей силы залепил ему оплеуху. Този-хон убежала прочь, а его вытянули нагайкой по спине. Навсегда запомнил Саид эту горькую боль и бессильную злость.

А Този-хон? Бедная, бедная сестра! Ее опозорили, она же и наказание понесла. Ее коснулись мерзкие руки мордатого пристава и поэтому…

Она не вышла замуж за Юлдаша. В ту же ночь чадакские ишаны осудили ее на страшное покаяние. Она обязана была смыть позорное пятно в обители мазар Дыхана. Она должна была стать рабыней земного наместника мазар Дыхана, имам-да-муллы Алимбаева. Ее осудили на вечное заключение в Караташ, при обители мазар Дыхана.

«За что?» — как и тогда, возник у него сейчас вопрос.

И однажды в дождливую осеннюю ночь увел ее отец. Мать рыдала, прижимая к себе младшего сына Абдуллу. Рыдала и покорялась. Да и можно ли не покоряться слову святейшего ишана? Ведь его устами говорит сам бог. Ах, какие же грязные, какие мерзкие эти уста, отмеченные печатью страдания живых душ, ввергнутых в вечное рабство. Будьте же вы навеки прокляты, захлебнитесь вы слезами матерей, скрытых паранджой!

Глубокое горе прочел тогда Саид в немых слезах своей матери.

Теперь она стала уже старухой. И плач ее уже не тот, да и не плачет, высохла…

Саид посмотрел на ржавое ружье, висевшее на стене. Это ружье отца. Может быть, отец и умер оттого, что его ружье, на посмеяние и устрашение, было вывешено в казыхане.

Саид даже нервно вздрогнул от невольной радости, вспомнив выстрел, которым отомстил он за свою сестру.

…Чаркисарское межгорье. По тропе цепочкой движутся конные полицейские, охраняющие пристава и Амирбекова. Они весело перебрасываются словами, вспоминая свои издевательства над мусульманками…

— У-ух!

Не выдержал тогда Саид-Али. Долго он ждал такого удобного случая! Он направил темный ствол отцовского ружья из-за скалы и навеки отнял жизнь у грязного муллы Амирбекова.

— Ух-ух-ух! — загремело тогда в горах, да и сейчас он будто слышит эти раскаты, разнесшиеся по чадакским ущельям.

Можно было бы попасть в пристава — удовлетворение местью было бы не меньшее. Но уже тогда сознание подсказывало мальчику, что до тех пор, пока на земле существуют всесильные баи, будут и приставы. Они охраняют жизнь баев и за это безнаказанно издеваются над узбекскими девушками.

За убитого пристава содрали бы не одну невинную шкуру, в кишлаки нагнали бы казаков на постой и прислали бы нового, еще более лютого пристава.

Саид-Али своим детским умом понял, что пристав догадается, о чем говорила эта пуля, так метко пронзившая голову муллы Амирбекова. Не один раз он наедине с собой подумает, что такое может случиться и с ним. Искать виновного? А где ты его найдешь? «У них, — рассуждал, наверное, пристав, — существует родовая месть. Ищи тут, кого обидел Амирбеков или его родственники до …надцатого колена…»

Амирбеков был убит в чаркисарском ущелье, а ружье обнаружили в зауре старого Гавасая. Привезли ружье в Чадакскую волость. Каких-либо особых примет у ружья не бывает. Узнать его мог только тот, в чьих руках десятки лет оно было верным другом. Может быть, кое-кто из аксакалов и узнал ружье, да опять-таки не их дело вмешиваться в деяния, которыми руководит сам аллах… Ружье повесили над входом в казыхаи. Точно клеймо, положенное на жителей Чадака, вот так и оставалось оно здесь до самой революции. Когда старик Али Мухтаров проходил мимо казыхана, у него сжималось сердце: так хотелось ему взять ружье. Он чувствовал себя при этом так, будто часть его собственного тела повесили на позор. Ему было и больно и радостно: оно и в руках сына не изменило честному делу. Эх, сынок, сынок!

Саид-Али тогда же незаметно исчез. Его давно надо было бы отвезти в Ош, сделать суннат. С косичкой до сих пор ходил в медресе. А теперь исчез…

Саид-Али снова вздрогнул, перед его глазами стоит чемодан, куда он в беспорядке набил все, что попалось под руку.

Он сам разбудил в своем сердце воспоминания о прошлом, и пусть всегда он помнит о нем! Правда, все это ушло, как и его юность… Он двигался из кишлака в кишлак, из города в город, из Самарканда до самого Баку. Путешествия стали для него такими привычными, как и шум Чадак-сая.

Но недолго проучился он и в Баку. Полицейский сыск на третий год нащупал его и в бакинской школе. Только работа на одном из островов Каспия и жизнь с бурлаками завершили его образование. Там незнакомые люди стали ему родными братьями. Научили играть на самодельной скрипке и впервые доказали ему, узбеку, что все рабочие люди, русские, казахи, грузины, тоже ненавидят господ, жандармов и приставов.

Бурлацкие песни и волны Каспия были для Саида школой жизни и мужества. Сколько они дали простора мыслям! Учась уже в институте, Саид не раз вспоминал в кругу товарищей об этой вольной бурлацкой ссылке…

Теперь он инженер. Собирается на работу и грустит, вспоминая прожитые годы… А что же завтра?

«Ах, Любовь Прохоровна! Тебе пошутить захотелось. Ты удовлетворила минутную прихоть и… исчезла. Думала ли ты о том, что искалечила, унизила, оскорбила другого человека, которому еще недавно говорила о своей любви?..»

Саид-Али вздохнул и вышел на улицу.

II

Адолят-хон сидя очищала хлопок нового урожая. Вот такова жизнь: был муж, двое сыновей, дочь… ах, дочь!.. И осталась теперь одна. Муж умер, сыновья разъехались, учатся, стремятся жить по-новому. А дочь… Хотя бы умерла!

Она выбирала из комков чистого снежно-белого пуха черные хлопковые зерна. Старое штопаное решето, стоявшее у нее на коленях, ловило эти зернышки, а под их мягкий стук старой матери лучше думалось. Ежеминутно она поглядывала на дверь, закрытую снаружи ковром. Она испытывала гордость за своего сына. Инженер, ученый человек, ведет знакомство с русскими, и даже… горожанка не погнушалась ее стройным молодым сыном. Он снова собирается в дорогу. Ему надо быть при деле. Это самая высокая честь для матери. Это она родила такого ловкого, умного Саида. Разве не поэтому оказывали ей уважение жители Чадака и предупредительно относились даже жены баев.

Она услыхала, как во дворе произнесли: «Пошт-пошт». Это раздавался сильный голос ее Саида. Уважая мать, он исполняет обычаи предков.

Мать сняла с колен решето и охапку свежего хлопка, положила все это возле окна. Она освободила на ковре место для сына, чтобы он сел рядом с ней.

Саид-Али, отодвинув рукой ковер, висевший на двери, вошел в ичкари. Хотя он уже и взрослый мужчина, но сын, и поэтому считал себя вправе зайти сюда, к матери. У порога он оставил новенькие туфли, отмерил два шага и правой рукой сделал традиционный приветственный жест. На нем был еще не застегнутый разноцветный шелковый чапан, ладно облегавший его могучие плечи. Вьющиеся пышные волосы Саида выбились из-под расшитой шелковой тюбетейки, и казалось, вот-вот она слетит с его гордо поднятой головы. Саид держал в левой руке три платочка, точно собирался опоясать ими себя.

— Бу якга, оглым[12], — ответила Адолят-хон на приветствие сына, поднялась с ковра и указала рукой на подушку напротив себя.

— Мама, я зашел сказать тебе, что сегодня уезжаю в Голодную степь…

— В Голодную степь, а не в Намаджан? — спросила она.

— В Намаджан? Но ведь мы контору переводим в Караташ! — ответил он и покраснел.

Адолят-хон заметила смущение сына. Она подала Саиду чилим, который сама только что курила, и он взял его, исполняя это желание матери.

Тотчас же он закашлялся от непривычки и проглотил горькую слюну.

Адолят-хон, подавая сыну пиалу горячего чая, стоявшего на огне, осторожно предупредила его:

— Остерегайся неверных. Не имей ни друзей, ни врагов среди них.

— Враги среди наших людей тоже есть, их в первую очередь ты должна остерегаться, — вежливо, как подобает отвечать матери, сказал Саид. Он пожал широкими плечами и, подняв голову, поглядел на мать большими, выразительными глазами.

— Не говори, сынок. Плохих людей среди чужих больше, все они офицеры, а среди наших таких нет. Цари наших людей в солдаты не брали, они считали, что узбеки — это паршивые степные собаки, «сарты»… А разве ты «сарт»?

— Не будем, мама, об этом говорить. Ведь теперь и русские не те, что были тогда, и отношение их к узбекам совсем иное. Советская власть прогнала всю эту нечисть и в центре России и у нас. Думаю, что…

Но мать настаивала на своем и не соглашалась с сыном.

— Советская власть прогнала их там, у себя, а сколько за это время убежало оттуда в наши края всяких офицеров и приставов. Тогда они господствовали там, а теперь скрываются здесь, задабривают нас. Разве мы не видим, что делается…

Доля правды была в тревожных материнских словах. Действительно, немало сбежавших белогвардейцев скрывается в Узбекистане, они пристраиваются на работу в самых отдаленных уголках края, чтобы «переждать». Разве не от них идут вот эти устрашающие разговоры об интервентах, находящихся на границе соседнего государства, о стерлингах?

Мать налила Саиду еще свежего кок-чая, разломила на куски испеченную сегодня лепешку. Кроткими, печальными глазами она глядела на сына.

— Хотела бы я рассказать тебе кое-что о Голодной степи. Да ты не веришь старым людям…

Саид посмотрел на мать, пряча улыбку в пиале с чаем. Он догадывался, о чем хочет говорить мать. Об этом говорят все жители кишлаков и особенно в Караташе. Саид-Али не раз слыхал эти пророчества.

— Не пойдет вода по арыку, — говорила мать словами аксакалов. — В прошлом не раз пытались это сделать великие ханы. Даже самый мудрый шах Искендер не сумел победить силы шайтана, и Мирзачуль навеки осталась проклятым аллахом местом на земле. Отдал ее аллах шайтану для гульбища. Не будет там родить хлеб для правоверных. Поэтому туда и вода не идет. Великий хан потратил на это десятки лет, замучил работой тысячи правоверных мусульман. И все понапрасну — когда пустили воду, то, пройдя по арыку половину пути, она понеслась обратно в горы, и провожали ее своим воем шайтаны, превращенные в степных шакалов.

Саид-Али хотел было возразить матери, рассказать ей о том, что это муллы и ишаны распускают ложные слухи, чтобы держать в невежестве людей, но промолчал. Он пришел к матери не для того, чтобы открывать перед ней, старухой, непонятные ей истины.

— Я зашел попрощаться перед дорогой и в последний раз спросить о сестре.

— О Този-хон?

— Да. Я буду в Караташе, может быть, что-либо узнаю о ней, а может…

— Что? Замолчи, Саид-джон! Ты богохульствуешь…

Саида будто кто-то ошпарил кипятком. Его загорелое лицо резко покраснело.

— Мама, я не богохульствую. Я должен отыскать нашу Този-хон и вернуть ее.

Адолят-хон, испугавшаяся при одной только мысли о бедной своей дочери, поднялась с ковра и, опершись о косяк двери, с ужасом глядела на Саида. В ее испуганных глазах светилась борьба чувств — матери и мусульманки.

Почему бы ей на старости лет не увидеть свою единственную и такую несчастную Този-хон?

И все же она глядела на сына как на осужденного самим великим богом и обреченного на погибель.

— Скажи мне, где Този-хон?

— Не смей, оглым! Она самому дамулле мазар Дыхана за грехи родителей в наложницы отдана. Не смей меня, старуху, перед ишанами позорить.

Саид-Али поставил пиалу на поднос и молча поднялся с ковра.

Часы на руке показывали одиннадцать.

Надо было спешить, чтобы завтра пораньше отправиться с комиссией в Голодную степь.

— Ну, мама, я уезжаю. Ждите меня только к весне.

Старуха со страхом подошла к сыну и поцеловала его в голову.

III

Так вот она, Голодная степь!

Проходили века, но в борьбе с людьми она всегда побеждала. Густыми барханами, точно старческими морщинами, покрыто ее огромное чело. На севере в тумане поднимались горы со снежными вершинами, сверкающими на солнце. Там, зажатая в каменистые берега, рычала Кзыл-су, бурно неся свои воды среди скал, пробивая подземные ходы и скрываясь в ущельях. Эта река, будто тешась, вырывается ненадолго из гор и сотнями рукавов орошает долину в той части ее, где стоит обитель мазар Дыхана, а потом снова, соединив их в бурную Дарью, неудержимо несется между горами.

Такова игра природы. Сотни тысяч гектаров земли превратились в Голодную степь, которую летом из-за сильной жары нельзя пересечь из края в край. А Кзыл-су многие века щедро омывает молчаливые ржавые скалы.

Улугбек-хан выбрал самый лучший участок и построил там дворец для ишан-хана Дыхана, который, ссылаясь на то, что он потомок самого Магомета, принуждал правоверных работать на захваченной им земле. Дыхан умер. Столетиями, из поколения в поколение, правоверные почитали мазар Дыхана и безропотно работали на его наследников.

Мазар Дыхана — это княжество в Голодной степи. Для Средней Азии это была Мекка, и кто теперь осмелится перекрыть Кзыл-су, чтобы отобрать у святыни воду для орошения сотен тысяч гектаров Голодной степи?

Но комиссия уже собралась в Уч-Каргале, чтобы выехать утром в степь и тщательно исследовать ее. Государство должно вложить сотни миллионов рублей в строительство оросительной системы, и комиссия окончательно решит, не будут ли напрасно израсходованы эти средства.

Два профессора-агронома, приехавшие из Ташкента со своими помощниками, советовались с дехканами Уч-Кар-гала. Инженеры-строители окружили седовласого старика дехканина, который рассказывал им о всяческих проделках шайтана, не дающего Голодной степи воды.

Отдельно сидели и расхаживали по чайхане инженеры-хлопководы. Дехканин Азизбаев хвастался хорошими урожаями хлопка.

— Пахта джуда яхши[13], как у святого Дыхана. Вся наша беда в том, что нам приходится брать воду из Майли-сая, а там мало ее. Большая часть урожая гибнет от засухи. Курукчилик…

— А в Голодной степи земля такая же или хуже?

— У-уй, джуда-я яхши! Гаммаза яхши йерляр[14].

Наконец подъехал верхом на сером коне Саид-Али. Навстречу ему вышли несколько инженеров и представитель ЦИК Узбекистана Касимов.

Правительство назначило Саида председателем комиссии. Члены комиссии узнали о том, что он будет и руководителем строительства. Он, молодой, энергичный инженер-коммунист, первым подал мысль об орошении Голодной степи. Сделанные им предварительные расчеты показали, что уже в первый урожайный год эта преображенная земля даст советской промышленности большое количество хлопка, а затраченные деньги будут возмещены в течение двух урожайных лет.

— А мы уже и на станцию посылали гонца. Два поезда от Намаджана прошло, а вас все нет, — говорил Саиду Касимов. Инженеры подходили к Саиду, жали ему руку. Медленно подошел к нему и Синявин. Инженер Мухтаров показался старому ирригатору еще моложе. Его уверенная улыбка и дружеское рукопожатие рассеяли все сомнения старого инженера.

Мамед Касимов представил Саиду членов комиссии. Владелец чайханы и уч-каргальские дехкане с гордостью смотрели на своего земляка-инженера.

— Ну, вот и прекрасно, Александр Данилович, — обратился Саид-Али к Синявину. — Вы должны вести нас. Строительство Голодной степи представляет колоссальные возможности для применения знаний и опыта.

Синявину не очень понравились эти поучения молодого инженера, но он промолчал. Да и что сказать инициатору и руководителю такого большого и ответственного дела? Промямлить сквозь торчащие усы какие-нибудь учтивые слова, заученные еще с детства? А с другой стороны, ему, старому служаке, приятно такое внимание. Хотя и молод Мухтаров, но руководит с умом. А с умным начальством Синявин всегда ладил.

Из других чайхан тоже стали подходить члены комиссии. Саид-Али едва успевал здороваться: надо же было и несколько слов сказать, и фамилию запомнить, и к человеку присмотреться.

Вдруг… будто пораженный током, Саид отпрянул назад. У него в глазах застыли удивление и растерянность.

Перед ним, улыбаясь, стоял намаджанский врач.

— Евгений Викторович Храпков, — представился он, подавая Саиду свою белую мягкую руку, и добавил: — Мы, кажется, встречались? Как же, помню! Искренне благодарю за услугу.

Саид-Али молчал. Молнией пролетели воспоминания. Он крепко сжимал руку врача, меняясь в лице. Потом он, будто бы решившись на что-то, тряхнул руку и, чуть заметно улыбнувшись, снова стал серьезным и мужественным.

— Узнали?

— Узнал.

Они громко засмеялись. Будто в том, что они встретились, и в самом деле было что-то странное. Толстые губы Храпкова от смеха двигались так, точно он во рту переворачивал горячий шашлык. Его откормленное лицо расплылось, а на глазах выступили слезы. Этот смех словно сблизил их.

Приглашая на всякий случай в комиссию врача, Саид-Али не предполагал, что исполком направит сюда именно Храпкова. Ему в голову не приходило, что этот активист здравоохранения может и сам себя предложить, руководствуясь вполне понятным и похвальным интересом к такому грандиозному строительству.

Члены комиссии решили пройти пешком шестнадцать километров по пустынной степи вплоть до Караташа. Инженер Синявин должен был показывать следы прежних попыток орошения Голодной степи.

Нанятые арбакеши повезут приборы и по дороге будут подвозить уставших членов комиссии.

Семен Лодыженко, вооружившись инструментами, рейками и измерительными лентами, пошел с рабочими впереди. Около пятидесяти человек — членов комиссии — медленно последовали за ними.

Саид-Али, Синявин и профессор-агроном немного задержались и последними вышли из чайханы. Суетливый Храпков то помогал Лодыженко, то спешил к строителям, уверенно, со знанием дела спорил с ними, исчезал в их толпе и снова появлялся уже возле Мухтарова.

Легкий холодок подбадривал людей, они шли возбужденные, приподнятые. Им предстояло решить: будет ли в пустыне расцветать жизнь, или навсегда останется она мертвой и в самом деле будто заколдованной.

Обожженная ежегодным зноем, пыль тучей поднималась в воздух, хрустела под сотней ног.

Как можно было поверить в то, что вот эта пыль когда-нибудь даст урожай? Агрономы пожимали плечами, а хлопководы, поглядывая под ноги, неодобрительно качали головами. Они привыкли видеть плантации хлопка среди зеленых полос тутовника и тополей. А эти просторы столетиями не знали живого существа. Разве что голодные шакалы в глухую ночь устраивали здесь свои жуткие концерты.

Строители были спокойнее других. Изредка они перекидывались техническими терминами с Лодыженко, который время от времени посматривал в нивелир и торопливо записывал несколько цифр.

Больше всех волновался Саид. Эти степные просторы опьяняли его. Наклоняясь, он собирал пригоршней пыль, растирал ее и говорил профессору:

— Это действительно лёсс, принесенный сюда водой с гор. А какая это плодородная почва! Если оросить это море лёсса водами Кзыл-су, через три года мы не узнаем этой пустыни. Клочка земли не найдешь без зелени.

— Что и говорить, лёсс этот очень плодороден, но почему его до сих пор никто не оросил? Неужели ханы не понимали ценности этой земли? — спрашивал профессор.

— Разумеется, ханы понимали, какое это богатство. Улугбек в горах на лёссовой почве вон какое имение построил, да техники у них не хватало степь оросить.

Саида перебил другой профессор.

— Да ведь у царской России, я полагаю, была техника не хуже, чем современная.

— Но царь не интересовался такими проблемами, — закончил за него Саид.

— Идет на снижение, — раздался впереди голос Лодыженко.

Строители остановились. Понижение уровня для них значило то же, что для врача резкое повышение температуры у больного до сорока градусов. Один из инженеров, высокий мужчина с рыжими, торчащими, как ранняя стерня, усами, обратился к Саиду.

— Товарищ Мухтаров, горизонт понижается. Воду сюда можно будет подавать только насосными станциями.

Саид-Али не утратил решительности. Он, как и раньше, почтительно склонил голову перед пожилым профессором.

— Преждевременно делаете выводы, товарищи профессора. Горные воды послушны, они покоряются человеку. Мы заставим их течь туда, куда нам нужно.

Профессор прикусил губу. «Какая самоуверенность!» — подумал он.

Синявин остановился на миг, обвел глазами членов комиссии, и вдруг ему стало и радостно и стыдно. Он только сейчас понял, какая идея зародилась в голове Мухтарова. Ему хотелось первому сообщить об этом членам комиссии, чтобы, чего доброго, кто-нибудь другой не опередил его, старого ирригатора.

Но Саид-Али своим острым взглядом охладил пыл Синявина, и тот промолчал, только подумал: «Неужели он по глазам умеет читать чужие мысли?»

К полудню комиссия заканчивала переход. Хлопководы и агрономы вместе с представителями заинтересованных организаций и учреждений уже уселись в крытые арбы; кое-кто из них дремал, убаюканный ездой, а кто рассказывал анекдоты.

Только строители, усталые и озабоченные, продолжали изыскания. Лодыженко появлялся то здесь, то там и опять исчезал. Вести, которые он приносил, были неутешительны. И все же строители не падали духом. Их увлекало желание создать новое, небывалое мощное сооружение. Правда, строительство ирригационной системы в Голодной степи представлялось таким грандиозным, что порой казалось невозможным осуществить его. Кзыл-су протекала в горах; взять воду из обители мазар Дыхана было невозможно, потому что уровень ее был значительно ниже всей степи. Однако инженеры-строители не могли согласиться с тем, что здесь нельзя ничего предпринять, — ведь это было равносильно отказу от своей профессии. Поэтому они продолжали упорно и настойчиво исследовать степную равнину и до хрипоты спорить.

А Саид-Али, пройдя половину пути, сел на своего Серого и поскакал в беспредельную ширь пустыни, точно бросился в бездну.

Никто не заметил на его лице ни тревоги, ни сомнения. На прощанье, уже отъезжая, он крикнул Синявину:

— Вечером встретимся в конторе. Руководите комиссией.

IV

Караташ нерадостно встречал гостей. Внезапно разнесшийся слух о приезде комиссии, которая собирается перекрыть Кзыл-су и уничтожить обитель мазар Дыхана, взбудоражил темные силы кишлака. Мазар Дыхана — это доходы баев, ишанов. Тысячи людей со всех концов Ферганы тянутся сюда по горным тропкам и останавливаются в Караташе. Рынок шумел ежедневно, как в праздник, и многие жители кишлака получали от этого доход, который исчезнет, если обитель будет закрыта, разрушена. А главное — обитель мазар Дыхана. Как это смеют неверные нарушать их покой? Недавно сюда перенесли мединский коран, и весть об этом разнеслась по всей Ферганской долине…

И жители кишлака решили предложить комиссии убраться подобру-поздорову, с тем чтобы больше сюда не возвращаться.

Мулла-дехканин важно зашел в помещение конторы, помедлил немного, а потом обратился к Синявину. Жизненный опыт подсказал ему, где надо искать начальство.

— Канешьна, ви гаспадин таварич инженер будишь? Мая, канешьна, мал-мала дели есть…

Синявин в это время разговаривал с врачом Храпковым и не сразу понял, что к нему обращаются. А поняв, он улыбнулся и обратился к дехканину на отличном узбекском языке, сильно удивив его этим.

— Комиссияга питадир таклиф килмакчы-ызми?[15]

— Шундай[16]. Честные жители Караташа и я вместе с ними просят уважаемую комиссию еще сегодня выехать из Караташа и своим присутствием не нарушать ночью покой мазар Дыхана.

Это было сказано в чрезвычайно вежливой форме, но весьма решительно. Покрасневшее лицо дехканина отражало бурю, которая бушевала в его душе.

Синявин растерянно улыбнулся и подозвал к себе Касимова. Но и без того взволнованное лицо дехканина и озабоченный вид Синявина привлекли внимание членов комиссии, находившихся в комнате.

А со двора поодиночке входили в комнату на помощь своему парламентеру жители Караташа. Воздух в комнате становился тяжелым, и некоторые члены комиссии, не переносившие удушливого запаха баранины и чилима, уже направились к выходу.

В открытую дверь с улицы долетал вечерний призыв далекого суфи, словно музыкальное сопровождение драматической сцены, происходившей в конторе строительства.

— Аллагу акбар… Аллагу акбар… Алла Мухаммадан рассул алла… Ллоиллага иллалла…

Из членов комиссии в комнате остались только Синявин, представитель ЦИК и врач Храпков. Дехкане напирали на стол, но молчали — ведь у них есть уполномоченный.

— Почему вы не хотите, чтобы мы здесь заночевали? — с удивлением спросил инженер Синявин. И у дехкан сразу развязались языки. Перебивая друг друга, они бросали слова, голоса их смешались, и в комнате стоял сплошной гул, понять что-либо было невозможно.

Синявин очень сожалел о том, что до сих пор не приехал Саид-Али Мухтаров. Стараясь добиться толку, он закричал: «Замолчите!» — и предложил мулле-дехканину рассказать обо всем по порядку.

А что он им скажет? Он такой же несчастный дехканин, как и все. Он добывает себе кусок хлеба мелкой торговлей коврами, и ему безразлично, о какой комиссии идет речь. Общество сказало ему: «Иди», — он и пошел. Сказали ему: «Предложи им сегодня же выехать из Караташа», — он так и сделал. А если мулла инженер хочет узнать поподробнее, пусть расспросит у самих дехкан, они стоят у него перед глазами.

Снова шум сотни сильных, окрепших в горной тишине голосов. В этом шуме ничего нельзя было разобрать. Одно было ясно: надо немедленно уезжать отсюда.

— Хорошо. Мы уезжаем. — И Синявин в отчаянии махнул рукой, лишь бы только поскорее убирались отсюда эти неприязненно настроенные люди. К его удивлению, ни один человек не двинулся с места. Дехкане ожидали, что члены комиссии сами покажут пример. По лицам можно было понять, что переспорить их трудно.

Представитель ЦИК, пожав плечами, направился к выходу. За ним робко пошел и Храпков. Дехкане, насколько это было возможно в такой тесноте, расступились, только злобно глядевшие на приезжих баи стояли неподвижно. Очевидно, думали: этот толстяк, стоящий за столом, только обещает уехать.

Один из молодых дехкан, в шелковом чапане и в чалме, протиснулся к столу и довольно решительно ударил по нему кулаком. От этого удара подскочила чернильница, и брызги красных чернил полетели на бумаги.

Синявин поднялся. Дехкане заметили, что в глазах этого старого «волка» (так прозвали они его мысленно) зажглись недобрые огоньки.

— Вон из конторы! — заревел оскорбленный Синявин.

Он заметил, что его рука испачкана чернилами, и с еще большей энергией стал вытеснять своим толстым животом из помещения рьяных защитников мазар Дыхана. Вначале это ему как будто удалось, но стоило мулле-дехканину крикнуть: «Стой!» — и толпа остановилась. Негодующий Синявин еще раз крикнул: «Вон из конторы!» — но это произвело уже обратное впечатление: в комнате поднялся невероятный шум, и к инженеру угрожающе протянулись руки.

Члены комиссии, находившиеся во дворе, заволновались. К сожалению, среди них было мало смелых, физически крепких людей. Да и что мог сделать даже самый храбрый среди них, тот же Касимов?

Кто-то вспомнил о милиции и стрелой помчался по улице, меж высоких дувалов, искать ее. Навстречу попадались жители Караташа, но ни один из них «не знал», где находится милиция.

Свалка в конторе продолжалась.

Растерянность членов комиссии переходила в панику, и кое-кто советовал удирать, куда глаза глядят.

Побледневшего Синявина дехкане вытолкали из конторы во двор и стали преследовать его. Он бросился бежать от них и, споткнувшись, упал. Но в эту минуту возбужденным фанатикам преградил путь дехканин-арбакеш. Это было неожиданностью для толпы, и она остановилась. Дехканин спокойно, но твердо сказал им:

— Пока он был у вас в комнате, вы имели право обращаться с ним как угодно, а тут, прошу извинить меня, я его возница. Убьете меня — получите инженера.

Другие арбакеши тоже решительно подошли к толпе. Крик с обеих сторон увеличивался, однако он носил уже куда более миролюбивый характер, чем в конторе.

Было ясно одно: комиссия должна уехать из Караташа. Где-то в кишлаке находился Совет и другие организации, но еще свежа была в этих краях память о басмачестве, и никто из членов комиссии даже не думал обращаться к местным властям.

Синявин, взявшись за колесо арбы, с трудом поднялся на ноги. По его виску стекала струйка крови. Он обратился к арбакешу:

— Скажите им, что мы не хозяева. Сам хозяин должен вот-вот подъехать.

Караташцы одержали победу. Когда солнце опускалось за горизонт, члены комиссии вместе с работниками местной конторы, погрузившись в двухколесные арбы, покинули Караташ. Их ждал ночлег в Уч-Каргале.

V

Саид-Али наконец остановил своего изнуренного коня. Он пересек пустыню вплоть до горных отрогов, перевалил через два хребта, двигаясь вдоль бурно несущейся Кзыл-су, и перед заходом солнца достиг обители. Кзыл-су, точно капризная девушка, меняла свой облик — она то несла тихо свои воды по обительским равнинным землям, разливаясь множеством ручейков, то опять наталкивалась на скалы и, соединясь в один рукав, пробивалась сквозь них, а затем по глубокому руслу бурным водопадом обрушивалась в водохранилище, чтобы, окутавшись туманами брызг и водоворотами, скрыться по заурам в горных ущельях.

Саид-Али слез с коня и, ведя его в поводу, направился к чайхане, стоявшей напротив ворот святого храма. Он отдал своего коня владельцу чайханы, будто намереваясь тотчас пойти в обитель, но вдруг передумал и заказал себе чаю. Владелец чайханы обратил внимание на этого необычного посетителя. И часы на его руке, и праздничная городская одежда, и поведение свидетельствовали о высоком положении гостя.

Над долиной прозвучал голос суфи, который полетел меж гор к Караташу и затих там среди безлистых тополей. В памяти Саида-Али воскресали его детские годы, пристав, несчастная сестра… А потом — новая волна воспоминаний, опять Чадак… Любовь Прохоровна, такая молодая и с такой ветхой моралью, старой, как и эти унылые вздохи суфи.

Так же торжественно взывали и столетия назад предки суфи. Его завывание было похоже скорее на проклятия мертвым, чем на облегчавшую душу молитву живых о живом…

Усилием воли Саид вернулся к действительности.

Перед ним стоял поднос с чаем и пиалой. Вежливый чайханщик, почтительно склонившись, ждал, не закажет ли гость еще чего-нибудь.

— Вы давно содержите эту чайхану? — спросил Саид-Али у чайханщика таким тоном, будто бы собирался дать ему отступного, взять на себя его обязанности угождать разборчивой толпе правоверных, что приносят в эту обитель свои грехи и… заговоры против новых порядков и перемен.

Чайханщик не сразу ответил ему.

— С детства. Еще родители начинали.

Саид налил в пиалу кок-чая и задумался. Было ясно, что он подыскивал соответствующую форму для дальнейшего разговора. Но что он может узнать о сестре у этого дряхлого, забитого чайханщика? В густой тени деревьев, в вечной мгле, обитель была почти не видна. Купол минарета ловил последние лучи низко стоящего солнца. Суфи все еще ходил вокруг башенки и старательно взывал к правоверным. Мимо чайханы прошли молящиеся, не успевшие до захода солнца войти в храм.

Саид поставил пиалу. Он не решался задать старику волновавший его вопрос — надо было, точно при охоте на птицу, быть осторожным и выжидать удобного случая.

— А молодой имам-да-мулла живет сейчас в обители?..

И, чтобы не спугнуть чайханщика, Саид тут же энергично потребовал:

— Чилим!

Он с отвращением взял чилим, затянулся и тотчас же выпустил дым. Хозяин виновато поглядывал вокруг, а потом, видимо, решил, что не будет большого греха, если он такому хорошему мулле скажет правду.

— За полвека перевалило, ака.

— А жен много было у него? — с видимым равнодушием спросил Саид, не глядя на ошеломленного чайханщика.

Наступила пауза. Мусульманин должен был бы обидеться, услышав такой богохульный вопрос. Какое он имеет право спрашивать у правоверного о женщине!

Саид-Али вытащил из кармана серебряный рубль и не глядя подал чайханщику.

— Возьмите на святую обитель, сдачи не надо.

Старик смиренно, обеими руками, принял это подаяние.

Он согнулся покорно и, наверное, неожиданно для себя самого прохрипел:

— Воля аллаха, мой добрый ака. Женщина — создание греховное… А у имама обязанности… Почти каждый год какая-нибудь молодая грешница попадает сюда… Грехи наши.

— Они умирают? — как прокурор допрашивал Саид-Али чайханщика.

— Умирают, если аллаху бывает угодно, или…

— Или?

— Отправляют их работать в хозяйство имама, и они уже больше никогда его не видят.

— А дети?

— Что? — не понял чайханщик или сделал вид, что не понимает: при чем же здесь дети в таком святом деле.

В вечерней густой мгле из-за башни вышли гуськом четверо женщин, закрытых новыми чиммат. Они проходили чинно, не оглядываясь, не разговаривая между собой. Позади них, прихрамывая, шла пятая женщина, наверное надсмотрщица, все время поглядывавшая вокруг.

Чайханщик дернул Саида за рукав и глазами показал на женщин под паранджами, которые, медленно двигаясь и поднимая длинными полами пыль на проторенной дороге, скрылись в проходе высокого дувала.

— Недавние грешницы, а теперь жены самого святого имам-да-муллы, — сказал чайханщик, собираясь уходить.

Но Саид-Али, по-прежнему стоя на одном месте и не отрывая глаз от дувала, за которым исчезли женщины, властно остановил таджика.

— Погоди, Рустам-ака!

Таджик опешил: откуда этот человек в хорошем городском костюме и безупречно владеющий узбекским языком знает его имя, если Рустам Алаев лишь второй раз видит этого посетителя?

— Я знаю, Рустам-ака, что ты человек небогатый, хочешь заработать, — уже спокойнее заговорил Саид-Али медленно, будто обдумывая каждое слово. — А заработки от этой чайханы… да какие тут заработки!

— Да, мой добрый ака, заработки. Перебиваешься, как угодно аллаху, с копейки на копейку. А хотелось бы и собственное гнездышко наконец-то свить в родном Таджикистане.

— Ну вот, видишь! А я только за справку, разговаривая с честным коммерсантом, за справку плачу десять рублей! Получай деньги, плачу вперед. На!

Чайханщик совсем растерялся. В самом деле, этот узбек дает ему целых десять рублей за какую-то справку. О чем только в жизни не приходилось говорить, не получая за это ни гроша. А тут сразу десять рублей.

— Однако я не знаю, мой добрый ака, сумею ли я быть полезным. Что может знать бедный чайханщик Рустам Алаев?

Но деньги он взял. За десять рублей можно наговорить что угодно. Не век же будет сидеть в чайхане этот посетитель.

— Я хочу узнать, Рустам-ака, только хочу узнать, как от честного коммерсанта, есть ли у имам-да-муллы грешница по имени Този-хон?

Он не глядел на Рустама Алаева, не торопил его. Саид-Али прошелся вдоль нар чайханы. Вернулся и снова сел возле пиалы с остывшим чаем. Таджик быстро подошел к нему, выплеснул остывший чай, налил свежего душистого кок-чая и, подавая его дрожащими руками, шепотом заговорил:

— Была только одна Този-хон, мой добрый ака… Да, да, я помню, помню… У нее был ребенок. Он утонул в водопаде Кзыл-су. Да разве мало погибает там детей. Обрывистые берега пруда не огорожены, ребенок зазевается…

— А Този-хон?

— Я только бедный чайханщик…

— Но ведь у нас был уговор о честной коммерческой сделке, — перебил его Саид-Али.

— Да, — вздохнул таджик. — Она… мой добрый ака, работает в хозяйстве имама. Я, кажется, честно заработал свои десять рублей?

Саид не ответил. Выпив чай, он снова протянул пиалу, искусно звякнув по ней ногтем, чтобы привлечь внимание чайханщика. Совсем стемнело. Чайханщик собирался зажечь свет.

— Не надо зажигать, я сейчас уеду. Рустам Алаев может хорошо заработать. Он должен предложить имам-да-мулле калым за Този-хон.

— Аллагу акбар… Ллоиллага иллалла… — забормотал вконец перепуганный таджик.

— Не обязательно отдавать весь калым Алимбаеву. Подумай об этом. Пожалуй, половины калыма тебе вполне хватит, чтобы бросить это гнездо… Все равно его придется оставить.

И Саид вдруг заторопился, сел на коня, даже не попрощавшись по благородному обычаю. Он медленно ехал по улице, а на душе у него было очень тяжело, и Саид едва сдерживал себя, чтобы не зарыдать.

Так вот где порок и темнота свили себе гнездо и наслаждаются плодами своих преступлений! Мазар Дыхана мало пустить с дымом по ветру. Его надо взорвать, а место, изрытое взрывами, сровнять и перепахать вдоль и поперек тракторами. Сорную траву, которая еще и после будет пробиваться на этом пепелище, надо травить серным ядом до тех пор, пока эта земля не будет родить только хорошее зерно.

Такие волнующие думы одолевали Саида-Али Мухтарова. Он мечтал о том времени, когда трудящиеся Ферганской долины будут культурными советскими людьми. Он горел желанием осуществить строительство в Голодной степи. А на новой, возрожденной земле создать колхозы, хлопкоочистительные заводы и текстильные фабрики, школы и клубы, положить конец вековой темноте. И, уже не сдерживая себя, подстегнув своего Серого, он обернулся в сторону обители и пригрозил ей:

— Засушим тебя, как дыню на зиму! Музейным чучелом ты будешь, напоминающим потомкам о далеких временах…

Ах, сестра, сестра! Какая черная ночь поглотила твою юность!

VI

Саид снова в Намаджане. Почти полгода прошло с той поры, как он в последний раз гулял в иллюминированном парке на островке. Сердце его заныло, когда подъезжал он к знакомой и еще более безлюдной станции. Извозчиков было меньше, чем летом. Да и они, казалось ему, были иными — более важными и спокойными. И эта тишина отвечала настроению Саида.

Ему было стыдно перед членами комиссии, которые столько перенесли в его отсутствие. Особенно перед Синявиным. Это он поручил старику замещать себя, и как на грех, тут-то и случилась эта неприятность.

Не сразу узнал Саид, как все это произошло.

После разговора с таджиком он в. полночь приехал в Караташ, зашел в контору и был удивлен, никого там не обнаружив. Хозяин помещения «чистосердечно» рассказал ему обо всем случившемся.

Конечно, он только хозяин помещения. Когда пришли дехкане, чтобы объясниться с комиссией, он находился во дворе и о случившемся узнал позже. К сожалению, комиссия была негостеприимной и выгнала из конторы самых почтенных хозяев Караташа. А когда дехкане не пожелали уходить со двора, толстый инженер велел комиссии выехать в Уч-Каргал. Что же больше может рассказать он, бедный дехканин?

Саид переночевал у него и рано утром поспешил в Уч-Каргал. Он был обижен на инженеров, у некоторых из них он замечал и раньше пренебрежительное отношение к его темному, несчастному народу. Всю дорогу его мучил один вопрос: «Чего они с ним не поделили?»

Владельцы чайхан в Уч-Каргале радушно встретили своего земляка-инженера, низко кланялись ему и наперебой приглашали попить кок-чая. Члены комиссии же, говорили они ему, к сожалению, еще на рассвете направились на станцию. Они приехали в Уч-Каргал в полночь и не захотели лечь спать. Все они были молчаливы, а самый толстый инженер с перевязанной головой, когда ему предложили постель, сердито выругался.

— Чтобы с сонным было легче расправиться? Не пропаду и не поспавши одну ночь, — так он, по словам чайханщика, ответил.

Саиду показалось, что в этом рассказе не все ясно. Почему у Синявина была перевязана голова и он отказался лечь спать, ссылаясь на такую странную причину? Ведь он всю свою жизнь прожил в этой стране и хорошо знал ее обычаи!

Так думал Саид, проезжая по намаджанским улицам.

Извозчик свернул в тесный переулочек и остановился возле широких ворот. На высоком древке победно развевалось красное знамя.

Смущенный, Саид вошел в зал исполкома. В зале были расставлены кровати, на которых после обеда отдыхали члены комиссии. Саид не нашел в зале Синявина и некоторых членов комиссии, живших, как и врач Храпков, в Намаджане.

Здоровались с ним подчеркнуто холодно. В глубине души Саид возмущался.

— Где Синявин? — на ходу спросил он у инженера с рыжими щетинистыми усами.

— Пошел с жалобой к председателю исполкома. Александр Данилович недавно с перевязки вернулся, от хирурга.

Саид-Али удивленно раскрыл глаза. Члены комиссии подходили к столу. Посмотрев на лица, он понял, что события в Караташе развертывались совсем не так, как рассказывали ему чайханщики и дехкане.

В дверях появились Касимов и Синявин с забинтованной головой. Только по его лицу Саид, к своему удивлению, не заметил дурного настроения. Изуродованный перевязками, он улыбался, видимо обрадованный приездом Саида.

— О, наконец-то вы приехали! А я наряд милиции направил вам навстречу. Нас вежливо попросили убраться из Караташа, чтобы даже нашим духом не пахло там… Представляю себе, какая бы там была работа!

— А что с вашей головой? — спросил Саид.

— Чепуха. Я чересчур тяжелый и, падая, поцарапался о колесо. Чепуха, уверяю вас. А вот и наш уважаемый врач.

В комнату вошли несколько работников исполкома, а следом за ними и Евгений Викторович Храпков.

— А, товарищ Мухтаров, добрый день! Мы боялись, чтобы с вами чего не случилось. Даже жена моя… О, она прекрасно вас помнит еще после того случая и очень симпатизирует вам, — любезно говорил Храпков, не обращая внимания на смущение Мухтарова. — Она просила меня обязательно привести вас к нам… Я думаю, что вы не откажетесь как-нибудь пообедать у нас.

Мухтаров хотел уйти подальше от щекотливой темы и приостановить этот поток вежливых слов. Наскоро поблагодарив Храпкова, он попросил Синявина рассказать о том, что произошло в караташской конторе.

VII

Потребовалось несколько дней для приведения материалов обследования Голодной степи в такой вид, чтобы можно было доложить о них на заседании комиссии, обсудить их и принять решение. Комиссия собралась в большом зале городского Совета, откуда еще утром убрали кровати, на которых спали иногородние товарищи.

Председательствовал Саид-Али Мухтаров. Он предупредил в начале заседания, что обобщать материалы придется аппарату изыскательской экспедиции, и просил членов комиссии чистосердечно высказать свои соображения без каких-либо обиняков.

Начались выступления. Мухтаров терпеливо выслушивал одного за другим агрономов, представителей периферии, инженеров-хлопководов. Его спокойствие, граничащее с безразличием, стало уже кое-кого удивлять. Сидевший здесь Преображенский несколько раз протирал запотевшие стекла своего модного пенсне, иногда пожимал плечами и улыбался в свои щетинистые усы. Казалось, что он глубоко сочувствует Мухтарову, даже будто порывается помочь ему какой-нибудь репликой, подбодрить его. Тем более что молчаливость председателя такого ответственного заседания давала все основания беспокоиться за него. Энергия энергией, восточный темперамент — все это неплохо, однако для такого огромного строительства нужны знания, да еще знания, умноженные на опыт.

Преображенский, выступая от имени строителей, как-то неуверенно, вполголоса высказывал сомнение по поводу того, можно ли в Голодную степь подать самотеком воду из реки, протекавшей по горным ущельям. По царившей тишине и отрывочным репликам чувствовалось, что у него много единомышленников. Но удивительно, это, казалось, только раздражало его, хотя он сдерживался и не оборвал ни одной реплики, направленной против строительства.

— А как же без воды будет расти хлопок на истощенной столетиями земле? — воскликнул пылкий инженер-хлопковод Абрамович. — Наше мнение такое: лучше бросить больше средств на эксплуатацию уже существующих плантаций, чем напрасно тратить на это…

— Конечно, проблема Голодной степи… — вступил в спор профессор-агроном, — проблема Голодной степи — это необычное явление в индустриализации России, — и тут же поправился: — в индустриализации Советской России. Но мы не можем не отметить того факта, что если строители не сумеют подать воду на эти широкие просторы утоптанного веками неиспользуемого лёсса, то… — присутствующие уже стали выражать нетерпение, слушая столь долгие обоснования профессорских выводов, — то… — он развел руками и, улыбнувшись в сторону Саида, закончил: —…мы должны будем сказать, что идея заселения коллективами Голодной степи не осуществима!

И, садясь, он вздохнул даже с облегчением.

Примерно ту же мысль высказывали и другие представители науки и общественности. Молчание председателя комиссии некоторые из присутствующих расценивали как его беспомощность, и люди постарше, не сдерживаясь, высказывали очень резкие суждения по поводу самой идеи орошения Голодной степи. Саид-Али сидел неподвижно, в то время как поток намеков, острот и упреков по адресу «такой затеи» все ширился. По-видимому, председатель комиссии обдумывал свое заключительное выступление.

Синявин заметил это и поделился своими догадками с Храпковым. Оба они высказывали свое мнение очень осторожно, не делая почти никаких выводов. Каждый из них по-своему интересовался поведением Преображенского. Для Евгения Викторовича тот в какой-то степени являлся его протеже. Это он, опираясь на свой авторитет известного хирурга и видного деятеля здравоохранения, предложил взять инженера Преображенского во вновь создаваемую строительную организацию. Любовь Прохоровна непременно поинтересуется тем, «как там Сонин Виталий» ведет себя на работе?

Синявин руководствовался другими соображениями. Преображенского он раньше не знал и познакомился с ним, когда тот явился с неожиданным визитом. Еще тогда Синявин почувствовал, что этот инженер слишком высокого мнения о своей квалификации. Старый ирригатор расценил это как хвастовство, которым подчас страдают молодые инженеры, склонные переоценивать свои способности. Правда, Преображенский был постарше и, наверное, имел немалую практику. В степи он хорошо ориентировался и внимательно проверял нивелировочные данные, полученные Лодыженко. Каждый раз Синявин замечал неудовольствие на его лице. Правда, высказывал он свою активность, как правило, в присутствии председателя комиссии, как делает это и сейчас на заседании. Но это и понятно — инженер хочет показать себя на работе!..

Когда члены комиссии на заседании высказывались не в пользу строительства, Преображенский как будто бы даже терялся и явно переживал возможный провал строительства. Он, видимо, не хотел показывать, на чьей хочет быть стороне. Было заметно, впрочем, что он тоже видит шаткость положения Мухтарова. Но ведь судьба проекта председателя комиссии — это судьба работы, которой он с таким трудом и даже унижением добился. Поэтому ни Синявина, а тем паче Храпкова не удивили неоднократные попытки Преображенского отразить своими репликами особенно резкие выпады агрономов или хлопководов. Наконец Преображенский отважился в кратком слове взять под защиту идею строительства в Голодной степи:

— Смешно было бы нам возражать против идеи строительства в Голодной степи. Эти плодородные степные просторы недаром привлекали взоры многих концессионных компаний капиталистического мира. Почему же новое, советское государство должно было равнодушно пройти мимо этой идеи? Такие необъятные перспективы!.. Так что идея здесь ни при чем, уважаемые товарищи оппоненты. Идея здесь ни при чем! Дело лишь в деньгах и в соответствующих условиях…

— Как это — идея здесь ни при чем? — выкрикнул с места Абрамович. — Разве не идея привела к тому, что полсотни людей оторвали от их работы? Мы должны открыто и решительно осудить эту… эту дикую выдумку…

Саид, не выдержав, ударил кулаком по столу.

— Хватит! Вы чего хотите, товарищ хлопковод: искать пути положительного решения проблемы Голодной степи или… хотите вести бесплодные споры?

Возбужденное выражение лица Саида поразило присутствующих. А он, уже успокоившись, тихо сказал:

— Прошу вас высказываться по существу.

Побледневший Абрамович поднялся со своего места.

— Во-первых, я не хотел…

— А во-вторых, попросите слова, товарищ Абрамович. Я прошу строителей высказать свои соображения о возможности, подачи воды в Голодную степь с севера, ну хотя бы при помощи канала-дамбы.

Синявин просиял от удовольствия и что-то шепнул Касимову и Храпкову. Строители переглянулись между собой, однако никто из них не взял слова.

Пауза становилась слишком длительной. Саид поднялся и сказал:

— Товарищи, все ценное, что могла сделать комиссия, она сделала, выполняя задания партии и правительства. Самые важные данные для нас, специалистов-строителей, говорящие о пригодности степи с агрономической точки зрения, комиссия собрала. Думаю, что наши уважаемые профессора не будут отрицать наличия в степи плодородного лёсса! От имени строителей я разрешу себе заверить членов комиссии, а от ее имени — и правительство, что степь можно обеспечить водой…

Это было сказано таким тоном, что даже приунывший Преображенский приободрился. «От имени строителей!..» Уверенные слова молодого энергичного инженера не допускали никаких сомнений. Он на своем коне проехал в верховье Кзыл-су и убедился, что ее течение легко можно будет отвести через горы на север степи. Одно небольшое неудобство заключается лишь в том, что обитель мазар Дыхана на время стройки придется поставить на очередное снабжение водой из заброшенного заура, в Киргизстане. Но это — вопрос второстепенный.

Преображенский поднялся. То ли желание не оказаться в хвосте, то ли другие соображения побудили его задать рискованный вопрос:

— А скажите, пожалуйста, о Кампыр-раватском хребте! Кое-кто думает, что он будет служить препятствием при переводе Кзыл-су в Голодную степь к дамбе… Это единственно, что нас беспокоит. В остальном мы вполне согласны с вами, товарищ Мухтаров. Конечно, нам доверили…

Это был не вопрос, а скорее выступление. Саид-Али понимал, что объяснений по поводу Кампыр-раватского хребта от него ждут не только строители, и ответил не сразу.

— Еще будут практические вопросы? — обратился он к присутствующим. Все молчали. Мухтаров всем корпусом резко повернулся к Преображенскому. Синявин напряженно ждал его объяснений и даже приподнялся со стула.

— Так просто, конечно, товарищи строители, ничего не делается. Придется запроектировать под Кампыр-раватским хребтом туннель в несколько километров и направить по нему воды Кзыл-су в степь. Труд большой, но если его бояться, то нам не следует носить звание инженеров!..

Все присутствующие в зале облегченно вздохнули. Строители повеселели от этого неожиданного и простого решения. Они уже создавали в уме варианты туннеля, голосуя за предложение Саида-Али Мухтарова.

Конец заседания оказался для многих неожиданным. Преображенский даже не заметил, как попал в такое неловкое положение! Хлопководы, во главе с Абрамовичем, сбились в кучу и доказывали друг другу, что каждый из них так же думал об этом, да и, наконец, их миссия заключается не в том, чтобы определить — можно ли подать воду в Голодную степь. Это дело строителей.

Особенно удивлены были профессора. Их поразил неожиданный ответ молодого инженера-узбека, и больше всего они говорили о том, откуда появился среди них такой талант. Предложение Мухтарова в самом деле просто решало самую сложную проблему строительства.

VIII

Наступил день, когда Храпков пригласил к себе на обед Касимова, Синявина и добился наконец согласия удивительно упрямого Саида-Али. Любовь Прохоровна не очень-то обрадовалась сообщению мужа о том, что он познакомился с «чудесным» инженером-узбеком. Она старалась казаться равнодушной, хотя ей было это очень трудно. С Мухтаровым она порвала навсегда… Даже себя она уверяла в том, что «перемена климата, воздуха» благотворно повлияли на нее и она вполне естественно станет матерью. На ее подушках все время лежала толстая библия: «Жук. «Мать и ребенок». Мать готовилась встретить своего первенца так, как это подобает жене известного врача.

И вдруг — такой крутой поворот! Саид снова появился на ее пути. А она-то думала, что забудет его, что с этим уже все кончено. За свою измену она расплачивалась тем, что должна была кривить душой. Встретив тогда под Чадаком мужа, она, будто ласточка, льнула к нему, ласкалась, лишь бы скрыть правду, лишь бы спрятать след от раны, нанесенной ее молодому сердцу.

И она обманула его. Усыпила…

Разве любой муж не поверил бы своей жене, ее горячим поцелуям?

Она вычеркнула эту страницу своей жизни и думала — все прошло.

И вот после шести месяцев радости и ожиданий вдруг:

— Так я, Любушка, от твоего имени обязательно приглашу к нам на обед Мухтарова.

Что она должна была сказать? «Не нужно?» Радоваться или удивляться этому?

— Если это тебе приятно или, скажем, необходимо для твоей карьеры, я не возражаю… Боюсь снова стать виновной в том, что ты здесь одинок, что тебе не с кем посоветоваться. Но каким советчиком может быть инженер в твоей профессии, в твоей научной работе?

— Любочка! Тебе нельзя волноваться. Ты же знаешь, что и я не новичок в строительном деле, люблю строить… Хотя он не медик, но очень интересный человек. Уверяю тебя: вполне культурный инженер. А профессия здесь ни при чем. Припоминаешь — «круп», «трахеотомия»?

— Да, мой дорогой, я ведь не возражаю. Ну, инженер… Пускай уж. Пригласи с ним еще двух-трех человек. Ты же у меня большая умница.

Если бы Евгений Викторович умел читать выражение лица и в этот момент посмотрел бы на лицо своей нежной жены, то прочитал бы на нем о невыносимых душевных страданиях этой молодой и столько пережившей женщины.

Любовь Прохоровна, бледная, взволнованная, ходила по комнате, ожидая с минуты на минуту гостей. Она опять обращалась за советом к работнице Марии, как и тогда, когда шла к Саиду в гости.

Все же она не забывала ежеминутно поглядывать в зеркало, в котором отражалась ее немного пополневшая, но все же стройная фигура.

Ей хотелось смеяться от радости и плакать от необъяснимой боли.

Что же она обманула — рассудок или сердце?

В коридоре раздались тяжелые шаги, послышались уверенные и густые мужские голоса.

Услышав их, Любовь Прохоровна собрала все свое мужество, чтобы радушно встретить гостей. Она положила на лицо дополнительный слой пудры, чтобы этим можно было объяснить свою бледность.

Мужчины вошли в гостиную. Надо выйти к ним. Может быть, он и не пришел обедать, отказался?

— О, вот и моя хозяюшка! Прошу любить и жаловать — Любовь Прохоровна. Вот, Любочка, исполнил твою волю — Касимов. Мой конкурент по комплекции — инженер Синявин. Да ты уже знакома, а это…

— Саид-Али Мухтаров, — внятно и удивительно спокойно произнес сам Саид-Али. Его немного насупленные брови дрожали, а рука, не соразмерив силы, до боли сдавила когда-то милую и такую чужую теперь ручку Любови Прохоровны.

Официальный тон и выдержка Саида придали силы Любови Прохоровне, и она, поначалу разволновавшись, овладела собой. Ни ее глаза, ни движения, ни слова не напоминали Саиду о прошлом. Только в момент, когда он взял ее руку, будто ток пронзил их обоих, а потом глаза их приняли спокойное выражение и движения стали плавными, слова текли спокойно. Еще раз сквозь слой пудры проступила краска на ее щеках, когда темные глаза Саида отметили скрытую костюмом, но все же очевидную полноту ее стана. Но это ведь так естественно. Даже Евгений Викторович повеселел: его семейную радость заметили гости.

А в столовой…

Мария, заходя по временам в столовую, волновалась больше, чем ее хозяйка. Она еще не умела скрывать свои чувства, а этот местный красавец ей и раньше не нравился. Любовь Прохоровна смеялась, шутила, успевала попотчевать Синявина, придвинуть бокал с вином Касимову, смело чокнуться за «старое» знакомство с Саидом. Евгений Викторович от находчивости своей Любочки был на седьмом небе, а молчаливость и растерянность Саида расценивал как результат сильного впечатления, которое произвела на гостя его красивая жена.

Зажгли мигающий электрический свет. После одной-двух рюмок вина настроение у всех приподнялось, разговоры стали сердечнее, оживленнее.

Совсем неожиданно разгорелась горячая дискуссия. Синявин настойчиво пытался убедить Касимова в том, что возможности человеческого прогресса определяются в первую очередь богатством нации. Ну, понятно, какое же богатство может быть у отсталой нации? И он делал отсюда вывод, что отсталые нации должны сначала разбогатеть, чтобы включиться в общекультурный процесс. Иначе они будут тормозом для общечеловеческого прогресса.

Храпков во взглядах старого инженера почувствовал что-то «мудреное», но что — толком понять не мог. Он по существу не возражал Синявину, признавал необходимость «богатства», но прибавлял к нему еще слово «свобода», не раскрывая его сути. Получалось так, что богатые и свободные нации уже вполне способны возглавить процесс развития человеческой культуры.

Касимов возражал обоим своим оппонентам.

— Разрешите не согласиться с таким понятием богатой или бедной нации. Если взять, скажем, Америку, так там богата не нация в целом, а класс, капиталисты. Так было и у нас, в Узбекистане, только, правда, это были магнаты, феодалы, но тоже богатые для своего времени.

— Товарищ Касимов, — начал Храпков. — Это же совсем из иной оперы… Александр Данилович говорит…

— Разрешите, Евгений Викторович, я сам за себя отвечу. Америка не может служить примером в нашей дискуссии. Богатство капиталистов, конечно, не является богатством нации. К тому же я и не знаю, какая в Америке существует нация. Там все так смешалось…

— Так вы тоже, прошу извинить, Александр Данилович, путаете. Идет речь не об этнографическо-национальных признаках народов, а о так называемых национальных богатствах. Национальные, то есть всенародные. А как они в Америке могут быть всенародными, ежели там народ не свободен?..

Синявину показалось, что Храпков нашел решение вопроса. Во всяком случае, в первый момент он не смог ему возразить.

— Узбеки, конечно, испытывали национальное угнетение… — снова начал Касимов. Но Храпков тотчас перебил его:

— Вот об этом я и хотел сказать, товарищ Касимов. Они были угнетены, и потребуется, может быть, столетие, чтобы возродить целую нацию, как народ… — Евгений Викторович даже поднял палец в патетическом месте: «целую нацию, как народ». — Нужны особенно благоприятные — понимаете? — благоприятные условия для того, чтобы произошло возрождение… Может быть, товарищ Синявин имеет в виду нечто иное, но я его именно так понял.

— Да-а, — неуверенно ответил Синявин, постукивая пальцами по столу.

Касимов внутренне никак не мог согласиться с этими путаными утверждениями Храпкова. Но он — человек вежливый. Эти ученые мужи искренне хотят показать, что они советские люди, и это не худо для первого раза. Он спокойно выслушал их и только тихо бросил Саиду:

— Товарищ Мухтаров! Как вам нравятся эти рассуждения о нациях, в том числе, очевидно, и об узбекской? Слышали?

— Конечно, слышал. Нечего сказать, хороши рассуждения. Чтобы на них отвечать, надо целую лекцию прочитать. Ваши оппоненты, товарищ Касимов, наговорили три короба, смешали все в одну кучу, хорошее и плохое.

И он тихо засмеялся, подходя к спорящим.

— Пожалуйста, — расплылся Храпков. — Это просто… интересно… послушать и ваше мнение.

— Я кое в чем… согласен с вами. Прогресс человечества определяется прежде всего формами общественных отношений, а вовсе не биологическими качествами членов этого общества. Особых наций, которые бы существовали только для того, чтобы тормозить развитие человеческой культуры… таких наций нет. Все человечество надо оздоровить, или, как выражается Евгений Викторович, возродить. Это правильно. Сколько пороков, дурных наклонностей, болезней прививалось человечеству грабительской моралью старого общества. Но поглядите вы на какого-нибудь буржуа, капиталиста, сластолюбца — он совсем утратил свой человеческий облик. Это какая-то тварь, состоящая из гнилого, вонючего мяса и неограниченной жадности. Таких уже никакими средствами не возродишь. Их надо загнать в железную клетку… и, словно в зоопарке, показывать в «назидание потомству». Вы, доктор, правы. Что же касается узбеков… так и среди них, конечно, имеются кандидаты для этой клетки. Это баи, богачи. Иное дело темные, бедные, забитые люди, над которыми тяготеет прошлое. В этом вы тоже не ошиблись. Как врач, вы сторонник таких методов лечения, которые предполагают уничтожение причин заболеваний. Так я говорю?

— Безусловно! Борьба с малярийными плазмодиями — это борьба в первую очередь с комарами, которые распространяют плазмодии…

— Ну, вот вам и доказательство. В своей стране мы уничтожили эксплуатацию человека человеком. Забитые, одурманенные в прошлом, рабочие и дехкане становятся теперь сознательными людьми, членами общества. Прежде им не давали возможности учиться, более того, запрещали, потому что темного человека можно легче обмануть, сильнее эксплуатировать. Да, люди были темными. Большевики же ввели всеобщее обязательное обучение, строят школы. Получается так, что под руководством партии, с помощью старшего брата — великого русского народа мы теперь уже не будем темными. А что учиться могут и узбеки, и киргизы, и русские, и уйгуры… так это всем ясно. Или вы сомневаетесь в этом?

— О нет, что вы! Да вы сами…

— Так о чем же еще спорить? Бедные? Ну, это, как известно, не порок, а только свинство. Страна начинает богатеть. Поглядите-ка: вон какое строительство затеяли! Не для прихоти. Сделаем страну богатой, и тогда каждый честный труженик — гражданин — не будет бедствовать. Да и сами понятия — бедность или зажиточность — рудименты капитализма. А впрочем… вот и вся моя лекция.

IX

В столовой на стенах были развешаны дорогие литографии с лучших образцов мировой живописи. Саид-Али стал осматривать их, дав возможность своим будто онемевшим оппонентам обдумать его слова. Стоило ли ему вмешиваться в этот спор? Да, стоило! — нельзя было молчать, слушая эти путаные рассуждения!

Все следили за ним. Синявин почувствовал, как пошатнулись его привычные представления о мире, о людях. И, к его удивлению, от этого на душе становилось легче. Кто может сказать, что он пренебрежительно относился к дехканам, что в их национальных чертах не видел проявления человеческого достоинства? Но прежде он боялся кому-либо признаться в том, что считает себя равным с узбеками, таджиками; казахами. Боялся, потому что «власть имущие» могли в этом увидеть его «низкое происхождение», «мужиковатость». Теперь он глядел на Саида и думал о том, как ему сказать Мухтарову о своих дружеских чувствах.

Храпков с уважением поглядывал на Мухтарова, рассматривающего литографии, и каждый раз ловил себя на том, что он хочет как-то потрафить этому инженеру. А в голове вертелась одна мысль: «Ах, как же тактично он нас урезонил! Так просто и понятно!..» Он наклонился через стол к Синявину и Касимову и прошептал:

— В железной клетке, как слонов в зоопарке, показывать…

Когда же Саид задержался возле какого-то женского портрета, Храпков крикнул ему:

— Вижу, вам, инженер, нравятся хорошие портреты. Любочка, — обратился он к жене, — покажи-ка товарищу портрет, который висит в моем кабинете.

Саид готов был отказаться от его предложения, лишь бы только не оставаться с глазу на глаз с Любовью Прохоровной.

Искусно прикрываясь показной вежливостью, Любовь Прохоровна оправдывалась:

— Ах, какая же я неучтивая! Я до сих пор вам не похвасталась культурными приобретениями Евгения Викторовича. Прошу извинения, товарищ Мухтаров. Прошу, пожалуйста, — пригласила она, первой заходя в кабинет хирурга. Саиду бросились в глаза два больших стеклянных шкафа. Врачебный инструментарий сверкал на их полках. В углу стояло пианино, очевидно на время передвинутое сюда из столовой. А над столом висел большой портрет женщины, почти в натуральную величину. От него будто еще пахло свежей краской. Саид оторопел от неожиданности, а Любовь Прохоровна молча подошла к окну, точно никого и не было в комнате рядом с ней. А на стене, в полированной раме из кедра, стояла другая Любовь Прохоровна, такая родная Саиду, такая милая его сердцу.

На ней шелковое платье яркой восточной расцветки, то самое, которое в день их прошлой встречи так ему понравилось, чиммат грациозно отброшена. Слегка улыбающееся личико как будто обещает спокойную и сердечную дружбу. Большие глаза излучают искреннюю симпатию, материнскую тревогу. Во имя чего и ради кого она приняла на портрете именно такую непринужденную позу, как в тот памятный для Саида день?

— Любовь Прохоровна, это художник предложил вам принять такую позу? — тихо спросил ее Саид, прерывая мучительные думы.

— Сама выбрала. Все известные елейные позы семейных портретов надоели. Евгений Викторович тоже очень доволен…

И она. поняв нетактичность, более того, жестокость такого объяснения, весело, насколько могла быть веселой в это время, спросила, героически выдерживая взгляд Саида:

— Вы даже не спросили… видя меня такой… Вам не нравится эта поза? Правда, Евгений Викторович уверяет, что меня там… и узнать нельзя…

— Вполне возможно. Ему трудно понять, что говорит этот портрет… А стоит ли мне спрашивать о том, что и так понятно?.. — Потом Саид снова перевел взгляд с оригинала на портрет и тихо спросил: — Зачем вам понадобилось волновать меня этим портретом? Ведь вам хорошо известны мои чувства к той… вообще к… Любови Прохоровне. Такое отношение ко мне с вашей стороны похоже на издевательство, и оно может вызвать ненависть. Может быть, Любовь Прохоровна именно этой ненавистью хочет заменить мои искренние чувства к ней, к ее…

— Что вы говорите… Перестань, Саид… Собственно… — быстро овладев собой, спокойнее заговорила Любовь Прохоровна. И снова холодком повеяло от ее слов: — Собственно, вам предложил Евгений Викторович. Я и не думала издеваться или насмехаться над вами. Если же вам в самом деле неприятно… Можно портрет завесить. Я, как хозяйка, должна была пойти сюда с гостем…

И Любовь Прохоровна отвернулась, стараясь овладеть собой.

— Любовь моя! — промолвил, будто простонал, Саид. Но заметив, как она нервно замахала рукой, все еще стоя у окна спиной к нему, он только тяжко вздохнул. Ему не трудно было понять женщину, словно цепями опутанную традиционными предрассудками. В одно мгновение не разорвешь эти цепи.

Внизу около портрета он заметил футляр. В нем, очевидно, лежала скрипка.

Наверное, хозяин и гости будут интересоваться его мнением о портрете. И ему придется хвалить художника и ни единым словом не обмолвиться об оригинале.

А как тяжело ему сейчас это сделать, как тяжело!..

В кабинет вошли остальные мужчины, но Саид заметил их тогда только, когда они своим шумом прервали нить воспоминаний.

— Ну, как вам нравится наша узбечка? Я, знаете, для вдохновения держу в кабинете этот портрет. С ним связаны самые лучшие воспоминания о Чадаке, — сказал Храпков.

Саид и Любовь Прохоровна чуть вздрогнули, встретившись взглядами.

«У него Чадак тоже вызывает самые лучшие воспоминания», — подумал Саид.

— Прекрасно. Схвачено мастерски, — одобрил грузный Синявин.

— О да, да, — с удовольствием вторил Храпков Синявину. Его глаза сияли от счастья.

Саид-Али сел на диван и думал о том, как бы скорее закончить этот тяжелый для него визит. К нему подошел Касимов и, сев рядом, заговорил по-узбекски, не думая о том, что Синявин тоже понимает его:

— Уж слишком экзотическим кажется мне костюм на этой женщине! И потом, что ни говори, а все же узбечка не станет показывать свое лицо мужчинам.

— Чепуха. Открытые лица узбекских женщин прекрасны!

— Вы, Саид-Али, испорченный человек. О женщинах так не говорят!

Синявин улыбнулся, а Саид-Али раздраженно ответил Касимову и тотчас поднялся с дивана. Казалось, он, ни с кем не попрощавшись, уйдет. Только Любовь Прохоровна понимала, что происходит в душе этого волевого человека. Когда Саид вдруг протянул руку к футляру со скрипкой, она облегченно вздохнула.

В самом деле, как бы она объяснила всем, а потом наедине мужу, что произошло между ними, почему инженер Мухтаров расстроился и так неожиданно ушел?

Но Саид не ушел!.. Он, наверное, еще жалел ее, он… не перестал любить ее, несмотря на все неприятности, которые она причинила ему.

Но вот он берет скрипку! Какой еще талант откроет в нем Любовь Прохоровна, чтобы окончательно утратить иллюзию семейного счастья, освященного моралью предков?!

— Ах! — тихонько вздохнула она. И снова у нее в груди что-то заныло. Что же останется для ее мужа, Жени, если Саид заставит еще и скрипку обратиться к ее чувствам. А она, к несчастью, так остро воспринимает музыку, так любит игру на скрипке.

Ей хотелось закричать: «Не отнимайте у меня Женю, будьте благородным человеком, Саид-Али, умоляю вас!..»

Саид-Али вежливо попросил у врача разрешения взять его скрипку.

— Прошу, сделайте милость, товарищ Мухтаров. Это просто… нам всем интересно. Разумеется, сделайте милость! Любочка, попроси, милая, инженера сыграть. Ты же так любишь слушать скрипку.

— Чудесно! В самом деле, Саид… товарищ Саид-Али Мухтаров, кажется, я не ошиблась? Правда, сыграйте что-нибудь…

— Что сыграть? — поторопился спросить Саид, уже вытащив из футляра скрипку и смычок.

Захваченная врасплох и без этого встревоженная, женщина лишь пожала плечами и прикусила свои губки.

Умолкнуть! Пускай эти грубые мужчины терзают ее сердце. Она как каменная будет молчать.

Синявин, рассматривая портрет, так увлекся, что даже не слыхал их разговора. Вдруг он обратил внимание на скрипку, которая была в руках Саида. Лукавая мысль пришла ему в голову: «Кот в сапогах…» Но тотчас же он устыдился этой мысли, отошел от портрета и оперся на пианино.

А Саид тем временем прижал скрипку подбородком, словно украдкой прошелся по струнам, отыскивая звуки, которые отвечали бы его настроению.

В первые минуты игра Саида, как и каждого скрипача, даже профессионала, не ежедневно берущего скрипку в руки, представляла собой дикую смесь мотивов и исканий. Однако знатоку, наблюдавшему со стороны, и эти поиски говорили о том, что скрипка попала в руки музыканта.

Мотивы, знакомые присутствующим, калейдоскопически возникали и исчезали в вихре звуков. То элегические вздохи «Умирающего лебедя», то прихотливые и изощренные вариации Паганини, то молодецкая удаль народных песен и снова лирические мелодии.

И наконец все эти искания завершились прекрасным «Раздумьем» Чайковского.

— О, Чайковский! — восхищенно воскликнул Синявин. И вдруг он сел за пианино, прислушался и стал подбирать аккомпанемент.

Саид-Али остановился, утвердительно взмахнув головой. В этом движении можно было увидеть и ответ на восторженное восклицание инженера, и поощрение его, и радостный вздох художника, который получил поддержку.

Тучный Синявин еще тверже уселся на стуле, замер на миг и потом, словно хищник, навалился на свою жертву. Стул заскрипел, но клавиши любовно восприняли озорное нападение на них тяжелого пианиста и заговорили, то стремительно нагоняя скрипку, то медленно расшифровывая ее затейливые вариации, ее лирические вздохи.

Саид-Али стоял не двигаясь, увлеченный собственной игрой — рассказом о своих радостях и муках. Он тотчас же уловил, что Синявин от «Раздумья» перешел на вторую часть концерта Чайковского, и там, где следует, Саид вступил со своей скрипкой… Пот ручейками заливал побагровевшее лицо Синявина. Но ни одним тактом, модуляцией, настроением он не разошелся со скрипкой, безукоризненно исполнявшей этот шедевр Чайковского.

Недаром Саид-Али Мухтаров, еще будучи студентом в Ленинграде, исполнением именно этого концерта заслужил себе право быть вольнослушателем консерватории…

Любовь Прохоровна при первых же звуках скрипки невольно обернулась и застыла в напряженной позе. Обеими руками она схватилась за подоконник, будто боялась, что может сорваться и упасть на колени перед песней любви, перед скрипкой или, может быть, и перед скрипачом.

Когда же к скрипке так неожиданно присоединился лирический аккомпанемент пианино, женщина не выдержала. Она бессильно опустилась в кресло, не скрывая от присутствующих лица, увлажненного теплыми слезами. Слезы — это ее собственность, как и сердце, как и дитя в утробе, которое она уже так пылко любит…

Скрипка умолкла. Но Саид держал ее в том же положении. Лишь когда Синявин коснулся в последний раз клавишей и последняя нота постепенно затихла, как вечернее дыхание ветерка, Саид положил инструмент. Взволнованные слушатели даже забыли поблагодарить его аплодисментами.

Саид-Али, положив скрипку в футляр и осторожно поставив его около портрета, обернулся к присутствующим, которые теперь осыпали его комплиментами. Взлохмаченный, вспотевший, исполненный воодушевления, Синявин пробился к скрипачу, молча обнял своими огромными руками и поцеловал в губы.

— В вопросе о нациях я, Саид-Али, еще разберусь, обязательно разберусь. А вот вопрос о дружбе, о большой человеческой дружбе, которую вы мне предлагали, я уже решил!.. Как же вы чудесно играете, мой дорогой товарищ Мухтаров…

Заскрипело кресло. Саид-Али чувствительно реагировал на каждый звук, доносившийся оттуда, и резко обернулся. Любовь Прохоровна поднялась и подала ему руку. Саид-Али почувствовал в этом рукопожатии и искреннюю благодарность, и признание большой вины перед ним.

Торопливо попрощавшись с остальными, он направился к выходу. Храпков оценил тактичность гостя, который, заметив волнение хозяйки дома, быстро удалился, чтобы дать ей покой.

Саид вышел со двора вместе с Синявиным и Касимовым. Он молча слушал, как они продолжали расхваливать его игру. На первом же углу он сердечно попрощался с ними и исчез в ночной мгле.

Намаджан давно уже спал.

Х

Первый этап подготовки к строительству в Голодной степи, этап дискуссий, предположений закончился. Наступила пауза. Не верившие в строительство отмечали, что газеты стали меньше писать о нем, а энтузиастов длительное молчание начинало волновать — они ожидали перехода от слов к делу. А тут еще передачи зарубежных радиостанций, разговоры о концессиях, слухи, пускаемые враждебными элементами!

Мухтаров и Лодыженко, посоветовавшись в обкоме, подготовили большой доклад о решениях Четырнадцатого съезда партии — индустриализировать свою страну собственными силами и средствами, сделать невозможной кабальную зависимость от капиталистических государств.

Саид-Али с большим подъемом прочитал этот доклад на митинге трудящихся в Намаджане. В течение двух часов они вместе с Лодыженко отвечали затем на сотни вопросов о Голодной степи и английских концессиях. Оба даже охрипли, но остались довольны результатами своих выступлений.

— Это то, что мы должны были сделать уже давно, Саид-Али. Люди нервничают, слушая всякие небылицы.

— Да. О нас думают, как о каких-то авантюристах, проходимцах… Поэтому мне кажется, что тебе нужно все технические вопросы передать Мациевскому, а самому засучив рукава взяться за самое основное — за работу с людьми. Намаджан, Уч-Каргал да и Караташ снова будут нашими…

— А как ты, Саид, смотришь на то, чтобы Мациевского, Каримбаева и еще нескольких человек принять в партию? У нас даже партийная организация, так сказать, центрального штаба состоит всего из нескольких членов партии и одного кандидата. А нужно, чтобы на каждом участке было хотя бы по одному партийцу.

Мухтаров оживился.

— О, такой разговор мне по душе! Потому что без этого — нас тут и куры заклюют. Что нужно для того, чтобы принять еще несколько человек?

— Рекомендации. Каримбаев — рабочий, с ним легче. В Уч-Каргале есть еще двое рабочих — один ведает инструментальным складом и второй в изыскательской группе… А вот Мациевский, он интеллигент…

— Ну так что же! Я дам Мациевскому рекомендацию. Ты дашь… Он инженер, энергичный работник, честный советский человек. Поезжай к железнодорожникам на узел, поговори с ними, посоветуйся в обкоме… Мациевский у нас работает на изысканиях. Ему можно будет поручить еще и уч-каргальскую контору…

Касимов повез в центр протоколы и выводы комиссии. Через несколько дней туда же вызвали и Мухтарова. А оттуда он поехал в Москву. Окончательного решения союзного ЦИК ждали со дня на день.

В намаджанской конторе инженер Синявин набирал рабочих и следил за проектированием. Преображенский весьма старательно, даже с вдохновением, стал помогать Синявину, и тот охотно принял эту энергичную помощь. Квалифицированный инженер рвется в бой — зачем же держать его в простое?!

Когда Мухтаров вернулся из Москвы и зашел в кон-гору, он застал там Преображенского, одетого в рабочий комбинезон. Тот напористо и по-деловому отчитывал техника, только что вернувшегося из Голодной степи.

— Ну, что вы привезли? У инженера Мациевского есть все нивелировочные данные, касающиеся левого крыла степи вплоть до подножия гор. Вас же за этим и посылали. А вы что привезли?

— Продольный разрез будущей трассы, товарищ Преображенский.

— Да знаете ли вы, или я, иль кто-нибудь другой, где будет проходить эта трасса? «Продольный разрез будущей…» Сегодня же поезжайте еще раз… А, товарищ Мухтаров, здравствуйте. С приездом вас… Мы вот здесь гадаем с техником, где будет проходить трасса магистрального канала, и немного поспорили.

— Слыхал. Правильно говорите, товарищ Преображенский.

В нерабочие часы Преображенский сильно скучал в Намаджане. Жил он в гостинице один, не требовал квартиры, не привозил из Ташкента на постоянное местожительство жену. Соня приезжала на свидание с мужем. Обычно останавливалась она в Намаджане у Храпковых, а к мужу лишь наведывалась во время работы. Однажды она остановилась и в гостинице, ибо намеревалась уговорить своего мужа сопровождать ее до Самарканда на экскурсионную прогулку; одна она не отваживалась ехать. В начале весны она приезжала навестить свою сестру Любовь Прохоровну, которая уже была в положении. После этого визита отношения Преображенских и Храпковых, до сих пор «официально родственные», стали более близкими. Любовь Прохоровна так и подумала, что Соня приезжала «вводить Виталия Нестеровича в круг друзей Евгения Викторовича».

Правда, Преображенский чаще всего приходил в дом Храпковых именно тогда, когда Евгения Викторовича не было дома; очевидно, ему было приятно проводить время в беседах с Любовью Прохоровной.

— У меня не муж, а какой-то непоседа, извините меня, Виталий Нестерович. Из дому уходит рано, а возвращается поздно… — как-то, между прочим, сказала Любовь Прохоровна Преображенскому, явно намекая на нетактичность подобных посещений. Но Преображенский не смутился.

— А мне, знаете, прелестная Любовь Прохоровна, очень приятно проводить время именно с вами. Соня мне столько рассказывала о вашем чутком сердце, и я убедился, что она еще не знает всей глубины вашей душевной красоты. Из вас получится идеальная мать… Я просто авансом начинаю ревновать вас к будущему дитяти…

— Что вы говорите, Виталий Нестерович, опомнитесь! В такую краску бросаете женщину… — искренне сердилась хозяйка.

— Ваша доброта к нашей семье дает мне право, извините меня, так далеко заходить в своей откровенности. Я очень завидую Евгению Викторовичу. Быть в этих дебрях почти знаменитым хирургом, активным государственным деятелем и… отцом ребенка такой молодой женщины!..

Любовь Прохоровна вспыхнула еще сильнее, резко бросила вопросительный взгляд прямо в его глаза, прячущиеся между белесыми веками, и вдруг с ужасом поняла: он все знает! Откуда? Может быть, от старых аксакалов, живущих в Чадаке?

Она повернулась и почти выбежала из комнаты, оставив Преображенского одного. Больше к нему она не вышла. Инженер удалился, загадочно улыбаясь в свои рыжие щетинистые усы. Впрочем, в один из ближайших дней он появился снова, но подобных разговоров уже больше никогда не затевал, ни наедине, ни тем более в присутствии Храпкова. Любовь Прохоровна стала проявлять больше родственных чувств к Преображенскому, стараясь всячески угождать ему, чувствуя себя в зависимости от этого все знающего человека. Разве можно предвидеть — когда и в какой ситуации он использует страшную для нее осведомленность?!

…Саид-Али то появлялся в Намаджане, то исчезал снова. Он больше жил в вагоне поезда, чем в конторе. Бывали дни, когда он с Мациевским или с каким-нибудь другим десятником всю неделю рыскали в горах по течению Кзыл-су, изучали соседние кишлаки. Их поражала бедность дехкан. На весь кишлак, как правило, имелось два-три ишана-кулака, которые чувствовали себя настоящими князьками среди этой повальной нищеты. Конечно, кулаки были против орошения пустыни и твердили об оскорблении аллаха, о неуважении к нему, об угрозе, нависшей над святой обителью.

Ох, эта святая обитель! Саид в частных разговорах и в общественных выступлениях советовал уничтожить это гнездо, а птенцов, которые оперились в нем, заставить трудиться, как трудится каждый дехканин.

Вот в таких заботах и пролетела зима. Последний раз Саид вернулся из Москвы после доклада союзному правительству уже весною. Жители Намаджана вылезли из своих глиняных хижин. Жизнь, точно молодые побеги, снова оживала.

В каждую пятницу в парке, на островке, среди молодой зелени широколистых яворов узбеки отмечали свой выходной день. Как и прежде, певцы, надрывая голоса, состязались между собой, но в их песнях звучали уже и новые мотивы:

Ай-я-ай? Голодная степь, широкая долина,

Раскинулась ты под солнцем богу неугодной.

Шакалы твою землю топчут молчаливыми ночами,

Да по твоему раздолью ветер холодный бушует.

Ай-я-ай, Голодная степь!

Но придут могучие с другого края земли

И разбудят тебя от крепкого вечного сна.

И красной водой, кровью гор орошат,

Мертвые просторы твои напоят…

Ай-ай-а-яй…

Кое-кто из певцов уверял правоверных, что аллах не будет терпеть подобное глумление над его волей. И когда противная богу кровь Кзыл-су оросит проклятую пустыню, то высохнет кровь у правоверных и рухнет святыня отцов под ударами машин…

— Ай-яй-а-яй…

Саид слушал эти песни, и в сердце его закипало возмущение. Что он должен сделать для того, чтобы показать лживость этих слов людям, которые будут нищенствовать до тех пор, пока будут господствовать ишаны и муллы, пока будет процветать обитель мазар Дыхана!

К врачу Саид больше не показывался. Иногда на островке он встречался с хирургом, вежливо справлялся о здоровье его жены и отказывался посетить их из-за отсутствия времени.

— Любовь Прохоровна часто вспоминает о вас. Ваша импровизация, особенно же исполнение Чайковского, очень тронула ее. Вы знаете, она около недели хворала после того вечера. Ведь ей нельзя волноваться.

Саид старался прекратить этот поток информации каким-нибудь сторонним вопросом или вежливой благодарностью, просьбой передать поклон жене.

В эти дни Саид решил поехать в Чадак, чтобы проведать мать и немного отдохнуть. У него было еще одно желание, но Саид боялся в нем признаться самому себе.

Однажды он заговорил об этом с Лодыженко.

— Годы мои, сам понимаешь, Семен, фигурально выражаясь, созрели. Люди в таком возрасте подумывают о создании семьи, вьют себе гнездышко…

— Ты что же, начал уже выздоравливать? — недоверчиво спросил Лодыженко.

— Наоборот, заболел. И очень тяжело… — ответил Саид, горько улыбаясь. — От тебя я ничего не скрываю, мои интимные дела ты, кажется, знаешь лучше, чем свои.

— У меня их, к сожалению, нет.

— Ждешь Суламифь?

— Ветра в поле, Саид-Али… Значит, с женой врача ты порвал навсегда? — спрашивал Лодыженко.

— Не порвал, а связал себя с нею навеки! Она беременна…

— A-а! Вот оно что. Ну, и как же ты чувствуешь себя? Раскаиваешься?

— Какое там раскаяние? Оставь этот тон. Как видишь, мне не до шуток.

Некоторое время они сидели молча. Потом Саид заговорил оживленнее и решительнее:

— Давай, Семен, на эти два-три праздничных дня поедем в Чадак. Мать моя давно уже собирается найти мне невесту узбечку. Может быть, какие-нибудь смотрины устроим. Поехали, а? Поговорим обо всем на лоне природы в Чадаке. Такая ситуация сложилась…

Назавтра в рассветном полумраке двое всадников спускались со взгорья к Чадак-саю. Саида немного тревожила одна мысль, и он, преодолевая шум бурных чадакских водопадов, поделился ею со своим другом:

— Мы с тобой подъезжаем к кишлаку в такую пору, когда просыпаются женщины и спешат использовать предутренний сон мужчин, чтобы спокойно искупаться в освежающих волнах бурного сая… Как бы мы им не помешали и не оказались в неловком положении!

— Тогда подождем наступления дня в горах, — предложил Лодыженко. — Какая теплынь, красота!..

— Испугался?

— Ну, видишь ли… Вашим адатам сам черт в ступе не угодит. За такой героизм еще без головы на плечах останешься.

— А может быть, ничего и не случится. Знаешь что, давай проедем дальше, там тоже есть брод. Наконец, кони у нас свежие, ускачем от беды.

Саид свернул на какую-то горную тропу. По ней всадники проехали около двух километров и опять спустились к реке, ее шум раздавался явственнее и откликался эхом в горах и лесных чащах. На противоположном берегу, над кишлаком, утопавшим в зелени, поднимался туман. Кони послушно направились к броду.

За кустами боярышника и тутовника слабо шумела вода, преодолевая последнюю гряду чадакского водопада. Дальше река несла свои воды по равнине, разбрасывая их, как разбрасывает свои побеги дерево, арыками, орошавшими поля дехкан.

Всадники одновременно остановили своих ретивых коней. Им показалось, будто за кустами плеснула рыба или, может статься, сказочная русалка беззаботно нежилась в утренних волнах. Даже их кони стали водить ушами. И вдруг все умолкло.

— Мы, кажется, уже галлюцинировать стали, — пробормотал Саид, направляя коня к реке. — Кто станет купаться здесь, так далеко от кишлака.

Быстро преодолев последний перевал, они подъехали к воде и замерли. У самого берега по колени в воде стояла обнаженная молодая девушка. Ее волосы, заплетенные во множество косичек, точно змейки, опускались ниже пояса.

Девушка, очевидно, испугалась. Как держала руки на воде, собираясь плыть, так и застыла. Только ее стройные ноги дрожали, будто от холода. Саид стегнул кнутом коня и бросился вскачь от нее, точно от привидения. За ним помчался и Лодыженко. В его глазах точно отпечаталось смуглое обворожительное лицо девушки.

Уже на другом берегу он оглянулся. Придержал коня и Саид. Девушка сломя голову бежала по берегу к широкому карагачу и, остановившись подле него, стала в смятении торопливо одеваться, но руки ее дрожали, она путалась в своей одежде и, наконец, схватив платье в охапку, точно коза, укрылась за деревом.

— Эх, помешали бедной девушке! — вслух подумал Саид-Али. Лодыженко промолчал.

Девушка, уже натянувшая на себя длинную паранджу, быстро пошла вдоль реки к кишлаку.

На ней была красная девичья паранджа…

Среди тысячи паранджей такого же цвета Лодыженко непременно узнал бы эту!.. Да, вот она какая, узбекская красавица!..

Перед глазами Лодыженко все время стояло испуганное и такое прекрасное лицо, казалось, созданное для веселой улыбки, освещающей и нежную ласку и утонченную беседу.

А сколько огня в глазах, сколько силы и красоты в ее точно вылитой из бронзы фигуре, сколько волнующей женственности и очарования…

Совсем неожиданно Лодыженко вспомнил разговор с Саидом о замужней женщине и о тех национальных особенностях, которые так разительно отличали Саида-Али от его возлюбленной. Думы об узбекской девушке бросали его в краску и заставляли трепетать сердце…

Медленно с первыми лучами солнца въезжали они по центральной улице в Чадак, омытый брызгами водопадов, наслаждающийся пением перепелок… Суфи уже закончили свой утренний призыв к верующим. Дехкане, встречая сына аксакала Али Мухтарова и едущего с ним уже знакомого им техника, прикладывали руки к груди.

Кони остановились возле дома Саида. Старик Файзула открыл ворота и стал торопливо помогать усталым всадникам спешиться.

— Саламат, саламат, ходжа-баба Саид-ака. Овцы живы и здоровы, виноград весь созрел, и буренка счастливо отелилась. Джугару и хлопок собрали… — скороговоркой сообщал старик.

— А как мать? — спросил Саид, не дождавшись окончания рассказа.

Даже для Саида не мог нарушить адата старый дехканин. Рассказывать обо всем, что произошло в хозяйстве, можно и должно, но ни слова не следует говорить о женщине — пусть это будет и мать. Таким богопротивным словом, как «женщина», нельзя осквернять слух всевышнего.

— Мать? Бельмейман… — бормотал сбитый с толку Файзула, уводя коней.

XI

В комнате Саида мать угощала сына и его гостя традиционным пловом и чаем. Красноречивыми жестами она приглашала кушать Лодыженко, разговаривала с сыном, отвечала на его вопросы.

Разве Адолят-хон запрещает своему сыну жениться на ком он хочет: на русской или на своей — узбечке? Она не могла даже думать так! Но все-таки для материнского сердца небезразличным будет, если ее невесткой станет женщина чужой веры. Кто она, эта женщина, так бесстыдно приходившая к ее сыну в узбекской парандже? Но мать тогда молчала, ибо верила, что Саид не совсем еще утратил разум и верность адату. Не станет же он женитьбой на христианке позорить свой род, оскорблять прах своего правоверного отца.

Он не оскорбил и не насмеялся над адатом. Он не женился на этой неправоверной бесстыднице.

— Нет, она-джон, не женюсь до тех пор, пока не закончу строительство, — заявил он своей матери в ответ на настойчивые напоминания о женитьбе.

— Но почему, оглым-бала? Тебе уже давно пора утешить свою мать внуками. Разве в Узбекистане нет достойной красавицы?.. Сама выберу, сама проверю…

Из кратких объяснений Саида Лодыженко понял, о чем шел разговор, но принять в нем участие не мог.

А сын Адолят-хон пил кок-чай из материнской пиалы, глядел на мать, слушал ее, но мысли его витали где-то далеко. Однако последние слова матери заставили Саида вернуться из мира мечтаний к реальной жизни. В памяти промелькнула омытая утренними водами Чадака стройная фигура девушки. Если бы она замерла на месте, ее можно было бы принять за статую, воплощающую девичью красоту, и упиваться созерцанием совершенных форм…

— Мать советует жениться на узбечке — обещает подобрать невесту, — рассказывал Саид Лодыженко. — Если уже дело к этому идет, то невесту мы сами сегодня видели. Что же тут еще выбирать?

Углубившись в свои думы, Лодыженко плохо понял Саида и пожал плечами: мол, его дело сторона.

— Не надо, мама, не надо выбирать, — ответил Саид матери. — Как-нибудь и сам займусь этим. Дайте только срок. Я так долго не был в Узбекистане.

— Да я же калым приготовила. Две тысячи…

Позавтракали. Гости поднялись с ковра.

Саид нервно подошел к окну. Мать тоже умолкла. Старая женщина, убирая посуду, чувствовала настроение сына и переживала его тревогу. В такие минуты она для счастья сына готова была пожертвовать своей старой жизнью.

— Я молчала, оглым-бала, ждала столько лет. Буду молчать еще, пока жива. Мать все знает. Не таким стал мой сын, каким был, но… ведь сын…

— Да, мама, не таким, — обернулся к ней Саид и горячо заговорил: — Уважая свою мать, я соглашусь на все, кроме одного: я не позволю глумиться над моим человеческим достоинством и покупать за калым жену. Женюсь на той, которую буду любить, как… вас, мама, как самого себя. А для этого надо найти хорошую девушку и не оскорблять ее женственности, святых человеческих чувств позорной куплей — точно речь идет о вещи или о животном!

Мать посмотрела на Лодыженко так, будто хотела найти в нем союзника, тяжко вздохнула, но не протестовала, когда сын подошел к ней и поцеловал в морщинистую щеку.

— Не знаю, — промолвила она, вытирая слезы и встряхивая скатерть. — Я не знаю! — еще раз повторила она.

— А я знаю, мама. — И Саид снова подошел к матери. — Давайте поговорим о другом. На этих днях или, может быть, через неделю-две к нам должен приехать один… таджик. Я пригласил его к нам. Только, прошу тебя, выслушай меня спокойно и не перебивай.

Лодыженко понял, что его присутствие смущает старуху. По требованию Саида она не закрыла свое лицо перед чужим, да еще и неправоверным мужчиной и теперь чувствовала себя в присутствии постороннего человека словно связанной по рукам и ногам.

— Я пойду, Саид-Али, немного пройдусь, — сказал Лодыженко и вышел.

— Говори, оглым-бала, — сказала мать таким тоном, будто она решилась слушать своего сына, хотя бы он здесь стал говорить о ниспровержении неба.

— Ну вот и отлично, она-джон. Я еще выпью чаю с тобой.

Мать чинно налила чай в свою пиалу и дрожащей рукой подала ее сыну. Со страхом смотрела она ему в глаза, решительно и кротко, как и подобает матери, разговаривающей со своим любимым сыном.

— Женюсь я, конечно, без калыма. Свою жену я буду любить, и моя мать тоже будет уважать любимую сына. Но собранный тобой калым я хочу отдать в уплату за освобождение нашей несчастной Този-хон.

— Что? — вскочила мать и остолбенело умолкла. А Саид, попивая из пиалы кок-чай, продолжал все так же спокойно:

— Ты обещала дослушать меня до конца… Този-хон жива.

— Мать знает об этом, оглым-бала! Мать все знает.

— И о ее сыне?

— Ио мальчике, моем несчастном внуке.

Теперь Саид резко поднялся с коврика. Лицо его побледнело. Он с раздражением выплеснул из пиалы чай прямо на пол.

— Нет, не внук он! У этого бедного создания была только мать и больше никого…

— Саид-бала!..

— Не перебивай меня, мать. Този-хон — несчастная жертва звериного адата, темных предрассудков. Мы должны спасти ее хотя бы теперь. Она выглядит старше тебя, своей матери. Я не могу спокойно жить на земле, зная о такой несправедливости… Погоди, мама! Я обо всем подумал, все взвесил. Ты мать, а я ее младший брат! Я мог бы прямо пойти к имам-да-мулле Алимбаеву, показать ему на ущелье Кзыл-су, где утонул сын нашей Този-хон, приказать привезти ее сюда и передать из рук в руки тебе — ее матери. Ведь я. могу и так поступить. Но я понимаю, что мы еще живем в такое время, когда над людьми тяготеют страшные предрассудки. Мы должны найти такой способ, который даст возможность вернуть Този-хон домой и при этом обойтись без большой огласки…

— Что ты задумал, сын мой, что ты задумал? Я же бедная, старая женщина. Если меня и не убьют, то проклянут служители правоверных.

— Об этом я и забочусь, о покое моей матери. Если бы я не думал об этом… Свой суд учинил бы над ними, а если поступим так — ишаны и муллы не проклянут тебя. Они просто ничего не узнают. Нашу Този-хон привезут сюда как… мою жену за твой калым! Но им не уйти от суда, еще придет время…

Мать сплела пальцы и перепуганными глазами смотрела на сына. Ее уста, как и руки, крепко сжались. Нельзя сказать, что она, услышав от сына страшные для нее слова, потеряла дар речи. Она просто-напросто была ошеломлена новыми для нее переживаниями.

Взволнованный Саид отошел от ковров и подушек, разложенных на полу, и стал прохаживаться возле окна. За окном у подножия горы расстилались виноградники, а правее, у моста, шумел тот самый водопад, где Любовь Прохоровна любовалась радугой, игравшей в его брызгах. Туда направлялся теперь Лодыженко, приглядываясь по дороге к каждой парандже, шедшей ему навстречу.

— Мама, мы, кажется, договорились. Я хочу, чтобы так было, и ты не станешь мне возражать…

Нет, мать не станет возражать! Она всегда покорна своему умному, доброму сыну.

XII

Три недели промелькнули незаметно. Саид-Али Мухтаров, попрощавшись с Лодыженко, прямо из Чадака поехал в столицу республики, куда прибыли представители центра с важными решениями. Газеты впервые опубликовали постановление правительства о создании строительной организации по орошению Голодной степи и о том, что ее начальником назначен инженер Саид-Али Мухтаров. Находясь в столице, Мухтаров ощущал прилив энергии. О проблеме орошения Голодной степи здесь говорили с воодушевлением, а создателя основного проекта, начальника строительства инженера Мухтарова, называли выдающейся личностью, видным деятелем великих индустриальных работ, развернувшихся в Советской стране, и в Узбекистане в частности. Колоссальные средства были выделены для реализации этого грандиозного проекта, большие надежды возлагались на руководителя этого важного сооружения.

Председатель комиссии союзного правительства по окончании совещания в УзЦИКе пожал Мухтарову руку и обещал оказывать ему всемерную поддержку. Выражая благодарность за хорошее выполнение подготовительных работ, он сказал:

— На вашем пути еще будет много препятствий. Мы ясно представляем, что на такое строительство наши враги неминуемо обратят внимание и всячески постараются нанести ему ущерб. Англичане прокладывают стратегические дороги в соседнем с нами государстве. Разве они ограничатся этим… Партия и правительство доверили вам дело, успешное завершение которого сделает наши текстильные предприятия независимыми от английских и американских хлопковых концернов. Строительство в Голодной степи — это ярко выраженное свидетельство успехов социализма в нашей стране, это наша безусловная победа на Востоке! Кто этого не понимает, тот вообще ничего не понимает в целях и путях Великой Октябрьской революции в России, в учении Ленина… Вы здесь первый советский инженер, коммунист, который сознательно берется за почетную и ответственную работу такого масштаба. Это дело вашей чести, чести большевика, и страна, партия оценят ваш труд. Желаю успеха…

Бывшему бездомному бурлаку с каспийских островов приятно было услышать эти слова из уст представителя страны; ему казалось, что с ним говорят сами хозяева отчизны, многомиллионные массы мардыкеров и чайрыкеров…

В гостиницу к Саиду Мухтарову налетели репортеры, фотографы. По нескольку часов сидели у него представители трестов и организаций, которые должны были обеспечивать строительство материалами и рабочей силой. Корреспонденты иностранной печати высокомерно требовали, чтобы их раньше других допускали к инженеру Мухтарову: у них, дескать, есть мандаты, они иностранные гости, перед ними всюду вне очереди должны открываться все двери.

Когда Саид принял их, то предложил заносчивым корреспондентам говорить с ним по-русски или по-узбекски.

Одновременно с корреспондентами на прием к Мухтарову пришел мужчина. Одет он был в новый, словно бы для этого визита приобретенный, но слишком большой по размеру костюм. На его левой щеке протянулся до самого уха старый шрам, который раньше, возможно, был старательно скрыт роскошными бакенбардами, теперь начисто сбритыми. По внешнему виду ему можно было дать значительно больше сорока лет, но в его русых, словно полинявших, как солома от солнца, по-во-сточному вьющихся волосах не было даже признаков седины. В светло-серых глазах еще блестел огонек.

— Я вас задержал из-за этих корреспондентов. Простите. Садитесь, рассказывайте, — обратился Мухтаров к посетителю, терпеливо стоявшему возле двери, пока он горячо разговаривал с назойливыми корреспондентами.

— Не беспокойтесь, спасибо. Я на одну минутку, — ответил посетитель.

— Ну, тогда говорите, зачем пришли ко мне. Мне казалось, что говорить удобнее, сидя в кресле. А так вы… просто подгоняете меня.

— А что вы думаете? — независимым тоном ответил тот вопросом, подойдя на несколько шагов ближе к столу, за которым стоял поднявшийся с кресла Саид-Али Мухтаров. — Вам, знаете, надо поторапливать посетителей. А то, если каждый будет засиживаться…

— Какое же у вас ко мне дело? — перебил его Мухтаров.

— Пришел наниматься на работу.

— Вы инженер, техник? — спросил Мухтаров и внимательнее пригляделся к посетителю, чувствуя, что начинает нервничать.

— Нет, товарищ Мухтаров. Я хочу, скажем, по графе канцелярии… У меня прекрасный почерк, безупречное знание языка, юриспруденции.

И посетитель, заметив, как пристально посмотрел на него Саид-Али, как его взгляд остановился на шраме, потом на костюме, что висел на нем, как на вешалке, умолк. Но он, видимо, не смутился, а будто давал хозяину возможность осмотреть себя.

— А вы в самом деле особенный посетитель. Да кто же это вам посоветовал прийти ко мне в гостиницу наниматься на работу? Контора строительства создается в Уч-Каргале, там есть люди, которым известно, какие работники нужны. Меня ваш каллиграфический почерк, даже эта самая… юриспруденция сейчас абсолютно не заинтересовали. Советую вам поехать в Уч-Каргал… Вы кавалерист, или кто это вам так щеку расписал? — совсем другим, неофициальным, тоном спросил Мухтаров, садясь снова за стол.

— А это… ну, понимаете, в молодости всякое бывает. В армии я не служил.

— Сколько же вам лет, что вы в армии не служили? Вы русский?

— К полсотне добираюсь. Да, русский, родители из Самары в Баку переселились. Моя фамилия Молокан, Василий Онуфриевич Молокан. Я попал не в армию… Да это не имеет никакого отношения к нашему разговору…

— Конечно. Тогда — все, товарищ Молокан. Будьте здоровы. Не забудьте же — Уч-Каргал.

— Хорошо, хорошо, благодарю.

И когда вслед за ним вошли другие посетители, Мухтаров некоторое время все еще думал о красноватом шраме на свежепобритой щеке, о новеньком, не по росту, костюме, о непринужденных манерах, так мало подходящих человеку, пришедшему в столичную гостиницу наниматься канцеляристом…

В Намаджане Саид-Али Мухтарова уже ждали инженеры, техники и другие специалисты, приехавшие сюда со всех концов страны, узнав из газет о начале строительства.

Синявин еще не вернулся из экспедиции, обследовавшей Кзыл-су. Ежедневно с верховьев реки он сообщал о положительных результатах работ. В горных ущельях Кзыл-су теряла много воды, но количество ее можно было и удвоить, если обуздать реку и ввести ее в постоянное русло.

Началась строительная горячка. В намаджанской конторе Синявин временно оставил вместо себя Преображенского, и Мухтаров не собирался отменять решение старого инженера. Наоборот, он пригласил Преображенского к себе и после краткого, но довольно обстоятельного разговора поручил ему организовать строительный отдел в управлении, подобрать штаты.

Преображенский охотно принял предложение Мухтарова. Быть начальником строительного отдела означало стать заместителем начальника строительства. Об этом еще ничего не говорил Мухтаров, об этом еще не было написано в приказе по строительству в Голодной степи, но логика вещей вела к этому.

— Я с удовольствием поеду с вами в Уч-Каргал, товарищ Мухтаров, где мы сможем подобрать место для строительной конторы, — заявил Преображенский, узнав о том, что Мухтаров собрался ехать в Караташ и в обитель. — Это значительно бы ускорило дело.

— Абсолютно правильно. Сегодня же и выедем, Виталий Нестерович.

Только потом уже, обдумывая свой поступок, он решил зайти к Лодыженко. Почему-то вспомнилась ему первая встреча с этим инженером в парке, даже его смешок сейчас зазвучал в ушах Саида. «Такая чепуха взбредет в голову», — тут же подумал он. Очевидно, на него произвела тогда плохое впечатление подчеркнуто аристократическая манера речи Преображенского.

— Понимаешь, Семен, это лишь проявление какой-то субъективной неприязни, и не в ней дело. Я назначил его, а у самого на душе кошки скребут. Надо было бы все же нам посоветоваться сначала. Ты с ним больше сталкивался на работе, скажи, не дал ли я здесь маху?

— Да кто его знает… Вообще, он очень старается. Однако присматривать за ним надо. Подберем в отдел пару хороших техников, чертежников, укрепим коммунистами, комсомольцами. Будем считать, что назначение состоялось. Инженер он знающий, а что за человек — поглядим.

XIII

Рустам Алаев всю ночь не спал, обдумывая предложение Мухтарова. Он знал толк в коммерческих делах и за свою долгую жизнь хорошо научился понимать людей с первого взгляда. У него не было оснований не доверять этому ученому узбеку.

На следующий день утром он уже был у имам-да-муллы и, в меру величая его «святейшим умом здравствующих правоверных», предложил выдать замуж Този-хон за тысячу рублей калыма.

— Как же можно отдать ее замуж, если она является одной из моих наложниц?

— Одна из бывших наложниц святейшего имам-да-муллы. Но… святейший за нее ни калыма не платил, не присягал за нее, как за жену, перед законом Магомета.

Однако мулла Рустам позволил себе слишком уж многое знать о внутренних, только одному аллаху известных делах обители мазар Дыхана.

— Это ничего, святейший имам-да-мулла. Да простят мне аллах и его пророк Магомет. Однако смею напомнить вам: тысяча рублей — и со своей души вы снимете один совершенный вами грех против корана Магомета…

«Святейший ум здравствующих правоверных» согласился с тем, что Рустам Алаев говорит как настоящий правоверный, и коммерческая сделка состоялась. В то же утро Алимбаев получил от чайханщика Рустама Алаева тысячу рублей, а Този-хон переселилась в ичкари ловкого таджика.

Когда же Мухтаров зашел в чайхану и заказал себе чаю да лепешек, Рустам Алаев сел по другую сторону подноса и целый час торговался с Саидом, пытаясь вырвать у него более двух тысяч калыма за Този-хон.

Но сошлись они на двух тысячах.

— Вы будете открыто вводить в дом невесту? — поинтересовался таджик, доливая в обе пиалы кок-чай.

— Думаю, что в этом нет нужды, — равнодушно ответил Мухтаров.

Таджик засмеялся и покачал головой, но, ничего не сказав, меланхолически припал к пиале с чаем. Это заинтересовало Саида.

— У вас, Рустам Алаев, есть другие соображения? Чайханщик только утвердительно кивнул головой.

— Хорошо, рассказывайте все.

— О том, что мой добрый ака коммунист, я уже знаю. Знаю, что он инженер, начальник этого страшного строительства, и Този-хон его родная сестра.

— Да, у вас полная информация. Продолжайте.

— За это я платы не беру, мой добрый ака. Я лишь предупреждаю.

И он, снова хлебнув чая, уголком глаз следил за Саидом, который начинал уже пугать его своим равнодушным молчанием.

— А ваша мать, старуха Адолят-хон… Минуточку, Саид-ака. Вы же видите, как солидно подошел к делу этот облысевший неказистый чайханщик из обители мазар Дыхана?

— Все равно доплачивать не буду. Что вы еще хотите сказать?

— Ваша мать, старуха Адолят-хон, живет в кишлаке, где существуют свои законы жизни, есть свои глаза и уши. Никакая чиммат, даже дувал, ичкари не скроют истины. А ишаны, аксакалы умеют соблюдать адат. Каждый правоверный будет считать для себя подвигом бросить камень в голову старухе, отступившей от законов предков. Над ее головой повиснет приговор мести за измену мусульманству…

— Что-о?

— Минуточку, Саид-ака! Не мы это придумали, и не нам его и отменять.

— Я отменяю! Слышите, отменяю… Достаточно уже того, что я согласился на этот торг. Ведь я же мог пойти с милицией прямо к Алимбаеву и забрать у него сестру.

— Ничего не получилось бы из этого. Мусульмане собственными трупами преградили бы путь такому богохульству. Вы поступили умно, заменив милицию деньгами. С деньгами можно все сделать, аллагу акбар. Поэтому советую вам пожалеть мать и сестру. Надо сделать так, чтобы казалось, будто вам привезли законную жену. Пусть лучше спустя некоторое время выяснится, что чайханщик Рустам Алаев вас обманул. Спекулянту, как вы говорите, все дозволено. Вместо жены вам привезли родную сестру!.. Ну и что же? Ищите тогда Рустама Алаева. Он уедет себе в горы Таджикистана и под своей собственной фамилией продолжит коммерческую деятельность, к тому же будучи уверенным, что «обманутый» им жених искать его не будет.

Они умолкли. Приближался вечер. Саид-Али задумался: проблема, которую предстояло решить, не казалась ему слишком сложной. Заночевать ли ему у таджика, настоять на том, чтобы он устроил ему свидание с сестрой, или уехать? Потом Саид спросил у таджика:

— А как нужно по закону адата ввести Този-хон в дом ее матери?

— Для этого потребуются небольшие дополнительные затраты. Ну, а кроме этого… Саид-Али должен надеть расписной шелковый чапан. Старуха Адолят-хон принесет ему, как святыню, новенькую, белую словно снег чалму. Платочки для пояса и даже галоши к новым его сапогам принесет к порогу старик Файзула. И все это видят жители кишлака, за всем этим наблюдают ишаны, потому что Саид-Али женится, и адат торжественно отмечает этот день. Ведь они же знают, что Саид-Али коммунист… Потом наступает вечер. Чадак заливается песнями джигитов. Джигиты вместе с Саидом разъезжают по кишлаку, поют песни, в которых советуют ему забыть о своей молодецкой свободе. Он должен стать мужественным, щедрым, но и суровым. Теперь ему надо крепко держать в своих руках вечную грешницу перед аллахом. Он должен не спать по ночам, не щадить своего сердца, а следить за тем, чтобы жена не опозорила его, чтобы не напрасны были хлопоты хозяина и не пропали бы затраченные им деньги. Вот такие песни должен выслушать Саид-ака в тот день. А у старухи Адолят-хон соберутся женщины. И тоже будут петь свои песни, давать советы…

— Довольно! — резко оборвал Саид увлекательный рассказ Алаева. — Ничего этого не будет! Ясно?

— Однако же, Саид-ака…

— И не смейте что-нибудь подобное затевать. А Този-хон должна знать, что она идет к матери в дом.

Таджик поднялся с ковра и обескураженно развел руками.

— Конечно, мое дело сторона. Когда Саид-Али разрешит бедному чайханщику получить деньги?

— Завтра или послезавтра. Но не позже, чем Рустам-ата привезет свою «дочь» Този-хон и передаст ее на руки моей матери.

— А две тысячи?

— Ваша жена у Адолят-хон получит две тысячи за десять минут до передачи ей Този-хон.

— Хоп! Майли, ходжа-баба! Я только честно предупреждаю, если вы дорожите жизнью матери, надо, чтобы ишаны не узнали правду…

Саид-Али не остался ночевать в обители и добрую половину ночи ехал верхом пустынной степью к станции Уч-Каргал.

XIV

Свершилось.

Хитрый Рустам Алаев не полностью выполнил указания Саида. Но все-таки он сказал Този-хон о предстоящем ее отъезде в Чадак, к матери, и предупредил, что об этом не знают жители кишлака, считающие, будто она является женой Саида-Али Мухтарова. Поскольку Саид коммунист, он не придерживается адата, однако Рустам — старый человек, и он совершит обряд. Правда, обряд будет несколько упрощен и произведен больше для того, чтобы отвести подозрение у ишанов и уберечь мать… от камней, которыми, по безжалостному адату, должны они забросать ее за измену его вечным законам…

Об этом Алаев говорил ей уже в кишлаке. А четырем чадакским ишанам он сказал о том, что вынужден свою дочь выдать замуж за Саида-Али Мухтарова. Коммунисту неудобно точно придерживаться обычаев правоверных, но он честно уплатил калым и поклялся не снимать со своей молодой жены в присутствии людей паранджи, не выпускать ее из ичкари…

— Бисмилла… Ллоиллага иллалла! — благословили ишаны этот обряд. Пусть будет хоть так мало, чем ничего.

Им, старым аксакалам, известно, что этот мерзкий вероотступник Саид-Али Мухтаров водил к себе в дом русскую женщину. Ну, а если у него жена мусульманка носит паранджу, находится в ичкари — и то хорошо!

Този-хон привезли на расписной арбе уже под вечер. Во двор въехал арбакеш, старательно выкрикивавший: «Пошт-пошт!»

Когда арба остановилась, из нее вылезли две женщины в паранджах. Арбакеш — это был сам Рустам Алаев — развернул арбу в сторону ворот и тоже слез с коня, задержав около себя женщину в парандже.

Саид-Али нервно расхаживал по своей комнате, запретив Файзуле зажигать свет. В который уже раз обдумывал Саид обстоятельства, связанные с возвращением его сестры домой. Вполне возможно, что таджик был прав. Предрассудки владеют жителями кишлака еще так крепко, что их за один раз не преодолеешь. Для этого нужны годы напряженного труда. Надо показать дехканину иную, новую жизнь, и тогда лишь он сам уничтожит все старое.

Дехканину… Дехканин — темный, отсталый человек… А… Любовь Прохоровна? Разве не такие же самые адаты русских принуждают ее калечить свою и его жизнь во имя какого-то дикого фетиша — «обвенчанная…»

Вдруг он услыхал на половине матери громкое женское рыдание. Во дворе раздался скрип колес арбы, а потом, вторя ему, заскрипели высокие тяжелые ворота.

Он решительно и без предупреждения пошел в ичкари.

— А-ах! — захлебнулся, будто от страха, женский голос.

Возле матери сидела, подняв с колен заплаканное лицо, закрывая свой рот руками, такая же, как и она, старая женщина без паранджи.

— Този-хон! Сестра! — крикнул Саид, решительно направляясь к женщине. По пути он зацепил ногой пиалу, чай разлился, и столб пара поднялся между ними.

— Този-хон, родненькая! Это ты?

— Да, Саид-ака, я! Всю жизнь буду благодарить тебя… Но что ты наделал?

— Все будет в порядке, моя сестра…

И он не договорил. Со двора настойчивым и тревожным голосом звали его:

— Саид-ака! Ау, Саид-ака!

Это кричал старик Файзула.

Саид вышел из ичкари и направился во двор, огороженный дувалами.

В темноте он увидел стоявшего рядом с Файзулой неизвестного ему дехканина, который держал в поводу своего коня.

— Эссаламу аллейкум!

— Вам пакет, ходжа инженер.

Они вошли в кабинет Саида, служивший ему одновременно и спальней. В этой же комнате он когда-то принимал свою необычную гостью — Любовь Прохоровну, закрытую паранджой.

Саид взял конверт у курьера и ждал, пока Файзула зажжет лампу. Конверт был из Намаджана, надписанный рукой Семена Лодыженко.

Он быстро пробежал написанное и не сразу понял его содержание. Слова были тяжелыми, страшными, в них таилась змеиная угроза врагов.

«Синявина пытались убить в горах. Необходимо твое присутствие. Среди инженеров возможна паника. Мациевский держится, а изыскательские партии и остальные возвращаются в Уч-Каргал. Преображенский обещал вернуться, но ждем твоих указаний. Семен Лодыженко».

Было слышно, как за дувалами в материнском ичкари все еще плакала сестра Саида.

Часть третья