Роман межгорья — страница 3 из 11

ГОЛОДНАЯ СТЕПЬ

I

На минуту Исенджан остановился на каменистой гряде.

В его блестящих глазах, спрятанных в густых, будто вьющихся, бровях, отражались лучи полуденного солнца, и казалось, что это семидесятилетняя злость тлеет в еще крепком не по годам арык-аксакале.

Зачем он, не щадя своих старых ног, так поспешно пробирался сюда по ущельям из обители мазар Дыхана? Старик оставил на попечение своих мирабов Кзыл-су, шумные арыки и ушел. Его сердце не знало другой радости, как биться единым ритмом с водой, бегущей по арыкам. Душа арык-аксакала живет до тех пор, пока течет арык, пока по темно-зеленым полям льется-переливается вода — эта кровь Ферганы. А остановится Кзыл-су, пересохнут шумные арыки на обительских землях и умолкнет сердце старого Исенджана…

Старик очень торопился. И к этой гряде, с которой была видна Голодная степь, Исенджан пришел раньше, чем предполагал. Ему нужно попасть в лагерь рабочих магистрального канала только ночью. Ведь кто не знает Исенджана? Кто не слыхал на сотни километров вокруг о славе укротителя самых больших силевых вод Кзыл-су?

Исенджана знает каждый правоверный, посетивший хоть раз в жизни обитель святейшего Дыхана. Узнав его крепкую фигуру, тяжелые бирюзовые четки в руках, всякий правоверный оказывал ему надлежащее почтение.

Ему кланялись так, как не кланялись в обители самому имам-да-мулле Алимбаеву. Поэтому появление его среди рабочих сразу же привлечет внимание администрации строительства. Пробраться в лагерь ночью безопаснее: он может скрыться под покровом темноты и, встретив первого встречного дехканина, предупредить о своем приходе рабочих. Он может легко скрыть свое пребывание, затерявшись среди десятка тысяч пришедших сюда на работу дехкан. И это даст ему возможность спокойно, без помех, работать на пользу обители.

Он расстелил свой чапан на зеленом еще с весны мхе, покрывающем каменную гряду. Между пальцев своей левой руки он протянул ниточку бирюзовых четок и, повертев, по привычке надел ее на локоть. Так освободил Исенджан свои руки для молитвы.

Для большого дела нужна большая молитва.

Сколько лет уже молится старый Исенджан!.. С той поры как ему, тринадцатилетнему мальчику, отрезали в обители косичку, он старательно пять раз в день протягивал руки к небу и молился. И только теперь, когда он стоял коленопреклоненный на чапане, какое-то запоздалое разочарование возникло в его сердце. Оно не часто посещает верных последователей ислама, но если уж появляется, то глубоко тревожит душу.

Исенджан, уже воздевший было свои морщинистые руки к небу, где багровое солнце собиралось распрощаться с горными вершинами, повернулся резче, чем позволял его возраст. Ему вдруг показалось, что кто-то подслушивает его грешную мысль. До сих пор Исенджана никто не мог обвинить в том, что его молитвы неискренни. А тут такое пришло в голову…

— Ллоиллага иллалла. Мухаммадан рассул алла… — спешил приученный язык, а мучительные вопросы настойчиво копошились в мозгу, словно черви…

Кому и какую пользу принесли его молитвы? Семьдесят лет топтал своими ногами берега реки Кзыл-су, жил рядом с ней, как со сварливой, Но добродетельной хозяйкой, госпожой. И ни разу не узнал — приняты ли его молитвы, удовлетворили они или оставили равнодушным того, кому посылались эти веками заученные слова.

Три раза он пешком ходил в Мекку, в мазар самого Магомета, но не ощутил счастья. Долгих семьдесят лет, и не для себя, а…

Он с тревогой думал о прожитой жизни и еще ревностнее то поднимал руки вверх, то прикладывал их к груди во время долгого страстного поклона. Его толстые побледневшие губы механически шептали арабские слова молитвы.

А от подножия гор, от безграничной равнины Голодной степи доносился непривычный для него шум. Казалось, пустыня не хотела воспринять этот человеческий говор, и он собирался в клубок, поднимался к облакам.

«Зачем пришли сюда эти люди? Неужели они верят в то, что мертвые безграничные поля можно оживить ценой своей жизни? Какими водами удастся им напоить эту голодную землю? Разве что потом своим и кровью…»

Воздев в последний раз руки к небу, Исенджан точно окоченел. Слово застряло у него в горле, а глаза от неимоверного напряжения затянулись кровью, которая будто остановилась в его жилах…

Колоссальный столб из камня и пыли неожиданно поднялся над Голодной степью, оттуда, где шумели люди, и тотчас задрожала земля. Страшный взрыв прокатился по горным ущельям, по дикой пустыне Голодной степи. За первым столбом рванулись к небу второй, третий… десятый. Тяжелая пыль закрыла уходящее солнце, и тут, будто отвечая старику Исенджану, в горах прозвучало эхо. Перед могучей силой взрывов замерли проклятия, только что возникшие на его устах, — проклятия на головы инженеров, пришедших сюда, в Голодную степь, и пытающихся разрушить обитель святого Дыхана, а водами Кзыл-су оросить эти дикие дебри и, может… может быть, еще и создать на ней коммуны?

Сзади раздались голоса. Он вздрогнул, как преступник, пойманный на месте преступления. Его бирюзовые четки, точно мертвая змея, сползли с руки и, покатившись по камням, легли к его ногам. К Исенджану приближалась группа людей, по-видимому инженеров. Падать снова на колени и молиться было поздно. Бежать — значит испортить все дело.

Кротость… Проявить кротость овцы, и ты, старый Исенджан, исполнишь то, ради чего сюда пришел. Тебе нечего их бояться. Кто может доказать, что ты понимаешь их язык? А без языка, без знания их языка ты — невинный человек.

— Не мешают ли тебе, старик, наши взрывы молиться? — смеясь, обратился к нему инженер Преображенский, обходя камень, отшлифованный ветрами, похожий на какое-то чудовище.

Исенджан чуть было не ответил ему по-русски, но удержался и немощно залепетал.

— Бельмейман, ходжа бельмей[17] — произносил он, прикладывая поочередно руку то к челу, то к сердцу и отбивая тяжелые старческие поклоны. Кто-то из толпы повторил те же самые слова. И снова на лице Исенджана — кротость и почтение.

Покорная рабская улыбка и взгляд в ту сторону, где в вечерних сумерках тучами оседала поднятая пыль и отдавалось эхо первых взрывов.

— О нет, нет, великий господин! Может быть, мои старческие кости преграждают вам путь, я прошу извинить меня… я слишком стар, чтобы понимать, где следует стелить чапан для молитвы.

Преображенскому перевели слова Исенджана. То ли Преображенский был очень польщен оказанным уважением, то ли какие-то другие соображения побудили его благосклонно отнестись к старику.

— Хороший господин, великий господин… — шептали уста Исенджана, а его глаза провожали толпу людей, проходящих мимо него.

Преображенский еще раз остановился и отстал от группы. Остановился и переводчик технической комиссии. Преображенскому о чем-то важном хотелось спросить у старика, но как ты ему скажешь, чтобы он понял? И Преображенский с помощью переводчика спросил у Исенджана:

— Ты не из обители?

Старик виновато замялся. Ответить было бы проще, если бы вопрос задавали без переводчика. Тогда Исенджан лучше ориентировался бы, как ему отвечать, чтобы не испортить дело.

— Да, из святейшей обители мазар Дыхана, — глубоко вздыхая, ответил старик, лишь теперь заметивший, что у него в руках нет бирюзовых четок. — Добрый господин, я ушел из обители. Меня влекут к себе ваши люди, которые трудятся вон там, в Голодной степи… Наверное, там правоверные нуждаются в хорошем имам-да-мулле…

— Так, может, ты хотел стать муллой в рабочем поселке?

— Мои семьдесят лет повелевают мне служить аллаху там, где есть правоверные.

— Ну что ж. Там уже есть несколько карнайчей, а ты будешь единственным имамом. Я не буду противиться этому, если твои семьдесят лет так жаждут молитвы.

Последние слова Преображенский произнес, уже удаляясь от старика, и Исенджану показалось, что этот первый из начальников одобряет его намерения.

По ту сторону пустыни за вершинами далеких гор догорали последние лучи уставшего за день туркестанского солнца, угасал багрянец на горизонте.

В воображении Исенджана все еще стояла загадочная усмешка инженера. Под этим впечатлением его бородатое лицо постепенно расплывалось в мечтательно довольной улыбке.

Он на верном пути.

— Аллагу акбар! Аллагу акбар, — твердили его все еще улыбающиеся уста, а руки проворно поднимали с земли чапан.

Он видел, как спускались в долину всемогущие инженеры.

Надо спешить.

II

Мухтаров назначил инженера Мациевского прорабом северного участка строительства туннеля. Это был самый отдаленный и ответственный участок, требовавший от администрации особенного внимания. Туннель начинали строить возле огромного плоскогорья, где Кзыл-су несла свои силевые воды. Там должны были соорудить голову магистрального канала и гидростанцию.

Невысокий, но коренастый, Мациевский скорее был похож на агронома, чем на инженера. Спокойным и открытым взглядом своих светло-голубых глаз обвел он новую для него комнату, новых людей. Несмотря на то, что на дворе было жарко, Мациевский носил форменную тужурку с блестящими латунными пуговицами; самое большее, что он разрешал себе, — расстегнуть пуговицы, но тужурку не снимал никогда.

— Такова уж мода, — оправдывался он перед товарищами. — Вон поглядите, в какую жару аксакалы форсят в ватных чапанах.

Мациевский встретился с Мухтаровым в первый же день своего приезда в Уч-Каргал и не скрывал недовольства полученным им назначением на работу в Голодную степь.

— Я, товарищ Мухтаров, строитель железных дорог, а не гидротехник. В сорок лет переучиваться не только трудно, но и нецелесообразно. Мне, конечно, известно, что вы без разбору берете инженеров. Однако… лучше бы отбирали.

— Вас, товарищ Мациевский, совсем неправильно информировали. За вас мне пришлось держать такой бой на расширенном заседании бюро обкома… Нам, если хотите, именно и нужны инженеры типа Мациевского. А тех, что присылают по принципу — на тебе, боже… приходится, конечно, брать, и… вам придется с ними работать. — И, помолчав немного, Мухтаров добавил: — Вот что, товарищ Мациевский: наше строительство не только ирригационное, но и политическое. Вы советский человек, инженер. Вот за это я и «воевал» на бюро.

— Но ведь вы, товарищ Мухтаров, не знаете меня. Я вам очень благодарен за такую неожиданную и приятную для меня оценку…

— Знаю! Вас я очень хорошо знаю по рассказам товарищей, которые руководили борьбой с так называемым правительством кокандских буржуазно-националистических автономистов. Как ваша рана?

— Спасибо, зажила. Пролежал четыре месяца в Ташкенте… Вы просто, знаете, растрогали меня. Конечно, я охотно буду работать там, где меня поставит… веление эпохи. Понятно, я человек с настроением.

Мухтаров подошел к нему и, улыбаясь, пожал руку.

— Будем работать вместе, товарищ Мациевский, я тоже инженер-транспортник! Ничего. Это хорошо, что вы человек с настроением. Пока что помогите нам укрепить техническую контору. А уж когда выйдем в степь, работа найдется.

Так Мациевский принял назначение. Он в тот же день буквально с головой окунулся в работу. Ему предложили выехать в Уч-Каргал — и он в ночь направился туда, а через несколько дней уже нельзя было узнать уч-каргальскую контору. Кроме всего прочего, он обладал особым «секретом» нравиться людям и очень быстро объединял их вокруг себя на работе.

Несколько раз Мухтаров ездил с Мациевским на обследование Кзыл-су, горных перевалов. Ночевать им приходилось где-нибудь в горах, возле бурных водопадов Кзыл-су. Мациевский был инициативный инженер-исследователь, активный советчик, упорно отстаивающий свои идеи, — вот за это ценил и уважал его Мухтаров.

Когда Мациевского принимали в кандидаты партии, он попросил слова перед голосованием и заявил:

— Я честно и искренне работал, будучи только инженером. За это я лично отвечал своими знаниями и любовью к труду. Теперь я буду просить партию помочь мне справиться еще и с обязанностями коммуниста!..

Преображенский не проявил особых симпатий к инженеру Мациевскому, который казался ему очень проницательным и даже опасным… конкурентом. Этот человек за несколько месяцев успел стать своим, вступить в партию. Когда Мухтаров назначал Мациевского прорабом северного участка строительства туннеля, Преображенский тоже находился в кабинете начальника.

— Берите участок туннеля и начинайте работать. Я не буду возражать против вашего предложения немного отклониться от трассы. В самом деле, плато Кзыл-су должно оставаться несколько выше головы канала. Расчеты на вашей стороне, — это будет стоить дешевле. Забирайте прибывших рабочих и машины. Они уже на станции.

Преображенский, оформляя в строительном отделе назначение Мациевского, так и не удержался, грубо спросил его:

— А справитесь ли вы со строительством туннеля? Это не то, что спланировать разъезд…

— Не знаю, — спокойно ответил Мациевский, пожав плечами, глядя в упор на начальника отдела. — Мухтаров уверен, что справлюсь, значит… справлюсь! Это, конечно, будет зависеть от настроения, Виталий Нестерович, хотя спланировать разъезд действительно легче, чем пробить туннель в несколько километров…

На следующий день Мациевский с сотней рабочих был уже на участке, строил бараки и даже взорвал шпуры у входа в туннель. А через десять дней у него на участке насчитывалось около тысячи человек, работали бетонный цех и электроустановка, действовала новейшая бурильная машина и было сделано сорок три метра облицованного, готового туннеля.

На строительство приехал секретарь обкома партии Гафур Ходжаев, и Мухтаров повез его на участок Мациевского.

Его застали в бетонном цехе. Ясные голубые глаза инженера чуть блестели, рассматривая прибывшего. Запыленный цементом от сапог до фуражки, Мациевский казался седым. Тужурка на нем была застегнута на все пуговицы. Как всегда деятельный и спокойный, отвечая на вопросы прибывших, он ни на секунду не задержал ни одного блока облицовки, которые лично осматривал перед отправкой в туннель.

— Ну, как? — здороваясь, спросил его Мухтаров.

— Вот так. Не нравится мне кое-что в конторе. Я заказал электромеханизмы — отказали: говорят, не предусмотрено сметой. Телефон не предусмотрен по плану, вот и бегаем на собственном пару через хребет. Не нравится мне все это… А вообще, работаем неплохо. Сорок шесть рабочих-узбеков прислал нам какой-то учитель из Шахимардана. Энтузиасты!

— Это Хамза старается в Шахимардане, — с радостью сообщил Ходжаев.

Он осмотрел туннель, побывал в бетонном цехе, где изготовлялись на каркасе из стальных прутьев лекальные сектора-тюбинги туннельной облицовки. Долгое время пробыл он с Мухтаровым на отвале породы, внимательно знакомился с организацией работы и остался доволен.

Мациевский оправдал надежды Саида.

III

Старый Исенджан, скрестив руки на груди, стоял на пороге кабинета Преображенского, дожидаясь прихода переводчика, и наблюдал, как длинный прилизанный человек, расхаживая по огромному кабинету, что-то говорил инженеру на незнакомом языке. Аксакалу было уже известно, что это корреспондент заграничной рабочей газеты. Преображенский разговаривал с ним на том же языке, лишь иногда вставляя русские слова. Что мог понять старый аксакал из этого разговора? Он слышал лишь отрывки:

— Все силы… к черту… какая там концессия… шестнадцать миллионов пудов хлопка… Не буду я Преображенский… — Но что означали эти слова, вкрапленные в длинный и горячий разговор двух господ?

А на дворе в вечерних сумерках все сильнее и сильнее нарастал шум человеческих голосов. Утомленные дневной работой люди возвращались в поселок. Впрочем, может быть, они вовсе и не говорили. Может, это гул от вздохов десятков тысяч усталых людей, от биения их возбужденных сердец. Где-то надрывались наемные карнайчи. Их медные трубы скрипуче рычали, и эта музыка не вдохновляла людей, потому что была далека от живых чувств и побуждений. Даже притупленный слух Исенджана резали здесь привычные мотивы.

Но как же долго разговаривают эти господа! Почему не идет сюда мулла Юлдаш, чтобы перевести несколько слов, пускай даже и не совсем точно?

Мулла Юлдаш важно вошел в кабинет. Он нисколько не был похож на обычного толмача. На нем был новый шелковый чапан, на поясе у него висели такие же платочки, а на голове красовалась золотом вышитая бухарская тюбетейка, — и все это придавало ему сановитый вид. Он не в меру важничал, пытался выглядеть таким же серьезным, как и Преображенский, и от этого его красное лицо еще больше наливалось кровью.

— Я хочу предложить этому аксакалу работу. Согласен ли он работать у нас… выполнять какую-нибудь простую работу? — сказал Преображенский переводчику. Тот сделал паузу и по-своему передал слова инженера:

— Инженер Преображенский не любит бездельников, если даже они аксакалы. Хочешь работать — давай согласие, а если будешь увиливать от дела, так чтобы и духу твоего не было на строительстве.

Старик умел достойно вести беседу с людьми.

— Ну, конечно, согласен. Мне семьдесят лет… Аллагу акбар. А без дела — не спится. Только я уже старик… какую же работу уважаемый инженер не пожалеет дать такому бездельнику?

— Работу? О, у нас есть работа, — бросил Преображенский, на мгновение прервав разговор с иностранным корреспондентом.

Исенджан видел, что он был зачем-то нужен этому рыжему инженеру со щетинистыми усами. Он понимал также, что, если бы стал отказываться, эти господа ничего бы не пожалели, чтобы привлечь его па свою сторону. Даже вот этот совсем чужой ему человек и тот осматривал старика, точно шустрый прасол скотину, за которую тут же должен уплатить деньги.

— Ну, как же?

— Я согласен, пожальста… Но какая же работа… какая работа?

— Известно, какую работу можно дать старику. С кетменем не пошлем. А какую работу ты выбрал бы для себя сам?

Преображенский, как после хорошего обеда, облизнулся и, постучав концом папиросы о желтый портсигар с голой женщиной на крышке, остановил свой взгляд на старике Исенджане.

— Бельмей ман, — только и мог сказать заинтересованный аксакал.

— Переведи ему, что нам нужен хороший имам-да-мулла. Понимаешь? Собачливый человек, который молитвой подгонял бы этих лодырей, заставлял бы их работать, — и, повернувшись к иностранцу, объяснил ему: — Имею счастье подчиняться закону, запрещающему принуждать рабочих трудиться. Вот и должны приспосабливаться к «местным условиям», ха-ха-ха…

Мулла Юлдаш, толком не поняв, что означает: «Собачливый человек», по-видимому, хотел уже обрушиться на старика с новыми угрозами, но инженер перебил его:

— По вашим законам — правоверные должны покоряться аксакалам, ишанам. Я хочу, чтобы старик, — инженер указал рукой на Исенджана, хотя смотрел только на переводчика, — чтобы этот уважаемый аксакал согласился помочь нам. Иногда, понимаешь… надо уговорить мардыкера, чтобы он работал добросовестнее или не часто бегал… ну, понимаешь, ты уж ему своими словами объясни… На строительстве нам нужен набожный хозяин. На некоторых участках уже есть такие, а вот на северо-туннельном, собственно на кампыр-раватском… Словом, передай там…

А Исенджан уже давно понял, о чем идет речь, и готов был, не дожидаясь, пока Юлдаш окажет ему милость и перескажет это своими словами, дать согласие инженеру. Но ведь и мулла Юлдаш тоже имеет какое-то право на уважение к ответственной роли, им исполняемой.

— Тут инженеру нужен хороший имам-да-мулла, чтобы его боялись мардыкеры…

— Ну, согласен, согласен, — наконец не выдержал аксакал.

— Тонтан, ата[18]. Ты должен им объяснить, что начальству нужно подчиняться беспрекословно. Возьми в руки хорошую палку или кнут и покажи им, что лень к добру не приведет.

— Да я же согласен. Мне не впервые. Обитель самого Дыхана так строили и таньгадан пуль берганда?[19]Да и поработали… ежегодно так работали…

— Ну, тогда уходи себе, — махнул рукой Преображенский. — Вот тебе записка к технику Лодыженко, чтобы он назначил тебя на работу, — и будто про себя добавил — Это наш комиссар, ему и бог велел работать с «массами», а не загорать на солнце возле инструментов.

Исенджан вышел из кабинета, как после бани. Предвечерняя духота и без того сжимала грудь, а здесь еще такое волнение пришлось испытать!

IV

Несколько месяцев идет напряженная работа в Голодной степи. После стольких разговоров, совещаний, газетных статей в реальности строительства убедились самые закоренелые пессимисты. По дорогам в Голодную степь беспрерывным потоком двигались люди, скрипели ширококолесные арбы, поднимали пыль еще редкие в то время быстроходные грузовые и легковые автомобили. В адрес уч-каргальской конторы строительства бесконечно шли эшелоны с цементом, лесом, железом и машинами.

Духота, обычная в этих краях, казалась на строительстве нестерпимой от огромного напряжения, неимоверного возбуждения, царившего не только среди работников, но и среди местного населения. И в этой созидательной атмосфере резко определились две диаметрально противоположные силы: энтузиасты строительства, заботящиеся о будущем страны, и его скрытые враги, враги нового, советского общества. Правда, по количеству они были не равны и действовали по-разному. Но наличие двух противоборствующих сил дало себя знать сразу же после первого удара молота о забурник и взрыва первого шпура в скалах над Кзыл-су. Вот и Синявина…

Партийная организация строительства, Саид-Али Мухтаров острее других ощущали эту борьбу. Именно против коммунистов враг направлял злодейские удары. Надо было распознавать своих врагов.

Саид размышлял об этом, и мороз пробегал у него по коже. Открытых врагов он знал, знал, кого остерегаться, на кого самому нападать. Но существуют такие враги, которые приносят много зла, а уличить их в этом трудно.

Среди несознательных противников строительства Мухтаров видел и свою родную мать.

Мама, мама! Сколько любви, старательности, заботы вкладываешь ты в то, чтобы сделать сына счастливым, непременно женить его с калымом, обязательно закрыть паранджой лицо его будущей жены. И ты искренне проклинаешь строительство, в которое твой сын вкладывает всю свою жизнь. Неужели не радует тебя то, что на сотнях тысяч веретен будут прясть хлопок, выращенный в Советской стране, а не купленный за границей? Тебе лишь бы завтрашний день не был хуже сегодняшнего! Чтобы так же торжественно провозглашались азаны с минаретов, а матери дрожали бы за судьбу своих детей, всегда и во всем зависящих от воли всевышнего? Неужели тебе все равно — выиграют ли миллионы Саидов этот решительный бой, или проиграют его, — ты даже не думаешь об этом?

А им не все равно!

Им не все равно, будет ли обездоленный дехканин и впредь в нищете и нужде плодить себе подобных, а ишаны в обители мазар Дыхана, как пауки, высасывать его — присваивать каждодневный, неизмеримый и веками неоплаченный труд. О, Мухтаровы и Каримбаевы на себе испытали тяжесть и ужас беспросветного существования, под гнетом охраняемого ишанами адата.

Они угрожают местью адата… Камень в голову, нож в спину! Чья же рука поднимет этот камень? Народ не даст для этого своей руки!..

Не будут и они советскими строителями, не будут большевиками, сыновьями зеленой, цветущей межгорной красавицы Ферганы, если не вырвут с корнем этот дурман, если устрашатся дикой угрозы фанатиков, занесенной руки с этим камнем…

Все-таки расцветет на поднятой раскорчеванной пашне новая, социалистическая республика — Узбекистан! Как пышное растение, вырастет она в братском саду Советской отчизны! И Саид-Али Мухтаров не пощадит для этого своих сил.

И когда на полях Голодной степи зашумят чинары, а воздух пронзят могучие гудки заводов, фабрик и разнесется аромат ярких цветов, — он падет ниц и будет воздавать хвалу ей, красоте социалистического труда, возродившего мертвые, пустынные земли!..

V

Вот так Преображенский и легализовал Исенджана.

Пришел он из обители, слонялся недели три между арбами и… вошел в доверие. Вскоре старый аксакал знакомился с работами южного туннеля, присматривался к мардыкерам. Лодыженко бывал на этом участке, разговаривал с десятниками, а потом с Исенджаном, которого встретил возле туннеля. Дружелюбно размахивая руками, он спрашивал у аксакала:

— Я совсем не понимаю, какую работу обещали вам в строительной конторе. Может, на земляных работах, там работает много дехкан. Тут же, в туннелях, трудятся квалифицированные рабочие…

Они остановились возле бетонщиков, изготовлявших железобетонные массивные тюбинги для облицовки туннеля. Лодыженко показывал старику:

— Ну вот, глядите, тут работают все мастера, в большинстве приехавшие из центров Советского Союза. Подручными, правда, работают и узбеки, старые ташкентские рабочие, шахимарданцы. Вряд ли им чем-либо поможет, пускай даже и почтенный, да-мулла. Что нового может им сказать аксакал?

Грохот железа да какие-то воющие звуки заглушили их разговор. Перед самым их носом пронеслись вагонетки с породой. На электровозе беспрерывно звенел колокольчик и трещал, как свежий лед на реке, электрический провод на спайке.

— Или хотя бы тут, — бросил Лодыженко вслед вагонеткам.

У аксакала с непривычки кружилась голова. Он чувствовал себя здесь, как рыба, попавшая в сеть. Ему казалось, что на него вот-вот налетят вагонетки. Они сновали по разным направлениям и все торопились, будто на пожар. В туннель они несли железобетон для облицовки — изобретение Саида. Звон колокольчиков, шум рельсов, бряцание железа и людской говор сбивали с толку Исенджана. Он вертелся, шарахался в стороны, обливался потом, хватался за Лодыженко.

Только вечером он немного овладел собой и поговорил кое с кем из правоверных. Рабочие после работы собирались в лагерь, расположенный на горном склоне. Там журчал небольшой ручеек, из которого они вволю могли насладиться водой. Здесь, возле хауза, разместилось около тысячи человек.

Прораб Тяжелов раскинул палатку чуть поодаль. Она, как береговой маяк, была видна далеко в долине.

Опрятные повара раздавали ужин. Они казались не обычными работниками кухни, а жрецами, утолявшими голод трудолюбивых людей. Священнодействуя, молча вливали они огромную ложку редкой, слегка прокисшей «шурпы» в подставленную каждым миску.

Исенджан окунул кусочек лепешки в одну из мисок, пососал ее, с удовольствием причмокнул и, заметив, что Лодыженко отошел, чтобы разрешить какой-то спор между карнайчи и мардыкером, громко произнес:

— Начальники своих свиней лучше кормят.

Разве правоверный не поверит Исенджану? Вокруг него сгруппировались люди, послышались недовольные голоса.

А старик уже льстиво говорил подошедшему Лодыженко:

— Джуда-а яхши шурпа болибдир[20].

— Я бы этого не сказал. Куда только уходят деньги? Наперчили так, что даже кожа с языка слезает, а вкуса никакого. Да это же черт знает что за еда! Если бы собака лизнула ее, то и она сбежала бы к черту на кулички… Завхоз! Где завхоз?

Лодыженко, не обращая внимания на умильно улыбающегося аксакала, разносил завхоза и поваров за плохую стряпню.

Рабочие ужинали, прислушиваясь к взрывам шурфов.

VI

Опустевшие кишлаки печальной тишиной провожали автомобиль Саида. Может, женщины, запертые в этих глиняных мешках, и выглядывают в отверстия, известные лишь им одним, но это не делает картину более оживленной.

Кишлак замер. Все живое пошло на заработки, на неслыханно большой труд.

Какое-то тревожное чувство овладело сильным, привыкшим ко всему человеком.

«А что, если постигнет неудача, провал?..» — он даже оглянулся вокруг. «Провал? Кто это сказал?» — хотелось ему громко спросить.

Наконец автомобиль выбрался из Уч-Каргала и, увеличив скорость, полетел по новой, но уже наезженной дороге. Далеко в синем мареве виднелись широко раскинувшиеся лагеря участников празднества.

— Налево, к центральному лагерю! — приказал Саид шоферу, поднявшись с сиденья. Ему захотелось поскорее быть там, в степи, где идут работы, где может и он приложить всю бушующую в нем энергию.

Что происходит в Голодной степи в выходной день — в пятницу?

Саид хотел остановить автомашину возле нового железобетонного моста через Майли-сайский магистральный канал. У него было желание собственными глазами измерить вот эту новую артерию, по которой пойдет кровь, питающая созданные здесь колхозы. Весь Майли-сайский участок будет первым заселен колхозниками.

Автомашина послушно неслась к горам.

Арыки, большие и маленькие, уже оконченные и только начатые, со свежими кучами вырытой земли, с мостами, с желобами и сифонными колодцами все чаще и чаще встречались по пути. Работа была видна — большая работа! Голодную степь в течение одного лета можно разрыть силой дехкан, соскучившихся по настоящему труду. А вот пустить воду через горы, отобрать Кзыл-су у обители мазар Дыхана — куда сложнее!

Обитель направила в УзЦИК какое-то послание. С ними еще мороки не оберешься! А что, если удовлетворят их просьбу?

Не удовлетворят!

Автомобиль на полном ходу въехал в шумную праздничную толпу: отовсюду неслись звуки песен, гремела музыка. Вокруг стоял лес поднятых к небу оглобель и высоких, узорчатых, как затейливое кружево, колес.

— Саид-Али! Саид келя-ятыр…[21] Саид-оглы!.. — передавалось из чайханы в чайхану. Люди направлялись к тому месту, где остановилась автомашина главного начальника строительства. У них было о чем поговорить с ним.

— О, наконец, товарищ Мухтаров, вы не побрезговали навестить нас и в праздник, — здороваясь с Саидом, сказал Преображенский. Его лоснящееся, упитанное лицо, бритая голова были похожи на большой, щедро смазанный маслом, хорошо поджаренный блин. Его маленький женский рот лепетал почтительные слова, а рыжие подстриженные щетинистые усы шевелились, как рыбьи плавники.

— Салам, уртакляр, салам, — обратился Саид-Али к огромной толпе, все теснее окружавшей машину. Саид хотел выйти и уже наклонился, чтобы открыть дверцу, но не смог, потому что сотни людей плотно окружили автомобиль. Казалось, стихийно возникает митинг рабочих.

Саид поглядел в степную даль. Она была покрыта новыми арыками, плотинами. Левее, освещенный солнцем, виднелся лагерь Майли-Сая. И здесь, рядом, между холмами, двигались рабочие люди. Их загорелые тела играли выпуклыми связками мышц в море солнечного света. Они спешили.

— Уртакляр, — взволнованный всем увиденным, обратился Саид к присутствующим. — Я приехал сюда и вижу, что наша работа идет вперед неслыханными темпами. Возрождение Голодной степи — это строительство нового, социалистического Узбекистана, расцвет человеческого труда без угнетателей…

Саиду впервые после гражданской войны пришлось выступать перед такой массой рабочих. Вид новых арыков и мостов, близость многих сотен возбужденных людей вдохновляли его — слова плавно лились, и ему хотелось говорить еще и еще, изливая перед ними всю радость.

Как много еще нужно сказать!

Но почему же переглядываются рабочие? Разве он сказал что-нибудь неладное?

— В колхозах, совхозах мы обретем облегчение для нашей жизни. Мы сумеем культурной…

— А сейчас поставил над нами десятников-белогвардейцев, чтобы уже нынче выжать из нас последние силы! — услыхал Саид голос за спиною.

— А-а-а-а! — заревела толпа.

Саид, изумленный, оборвал свою речь на полуслове и повернулся в сторону кричавшего.

— Твои инженеры лучше своих собак кормят, чем ты рабочих. Плов обещали каждую неделю, а…

— А-а-а! Собак… Десятники… Мелкие деньги… На десять душ, хоть разрывай на части… Пло-о-ов… — гремело в ушах удивленного Саида.

Он посмотрел вокруг, думая о том, как же сейчас надо говорить с рабочими, понимая, что ему не обо всем пишут в своих отчетах руководители строительных контор.

Но шум не утихал. Рабочие потрясали в воздухе мозолистыми кулаками. Казалось, толпа, как море, играющее волнами, вот-вот нахлынет на него страшным валом, разобьет, уничтожит.

Так надо же найти выход из создавшейся обстановки! Волны не бушевали бы, если бы не было скалистых берегов. Но тогда море утратило бы свое величие.

Надо защищать берега!

Он резко поднял правую руку.

Могучая фигура Саида будто излучала энергию, его движение остановило крик, рвущийся из ртов, сделало окружающих на миг послушными.

И вдруг Саид снова умолк, будто не мог слова выдавить из себя, не мог придумать, что сказать. Его глаза были прикованы к лицу бородатого мужчины.

Толпа ждет, силится заранее угадать, что скажет этот молодой, сильный человек, а он не отрывает своего взгляда от аксакала с широкой седой бородой. Голова у него болела от напряжения. Не так-то легко узнать бородатого человека, с которым встречался один раз в своей жизни!

Когда же это было?

А, в тот раз… Разве Саид может забыть вечер в Чадаке, когда его не захотели слушать дехкане? Нет, белобородого муллу он узнает и перед смертью.

— О том, что администрация строительства не заботится о рабочих, сейчас поговорим. Прошу прислать ко мне сейчас же делегацию от рабочих, — неожиданно выкрикнул расстроенный Саид-Али и вышел из машины.

Оказавшись в толпе людей, он почувствовал смущение, ему было стыдно своего городского костюма. Почему он перед отъездом не надел узбекскую одежду?

— Ты, аксакал, чего шатаешься тут среди рабочих? Твой сан разрешает тебе, кажется, жить и без труда?

Исенджан посмотрел на рабочих, сгорбился было, но, встретив взгляд Преображенского, стоявшего за спиной Саида, улыбнулся, слегка поклонился и ответил, не прикладывая даже руки к груди (такое непочтение!):

— Сам хорошо знаешь, начальник, что должен делать потомок Магомета среди правоверных.

Саид посмотрел на правоверных. Однако их любопытные глаза, мелькнувшие кое-где улыбки ничего не объясняли.

— Чтобы с сегодняшнего дня тебя не было на строительстве! Ты из обители?

— Да, да. Но я же…

— Больше ни слова! Чтобы я не видел тебя, ата, в Голодной степи! Мы обойдемся и без потомков Магомета! А мардыкерам тут не до Магомета… Тоже нашел место! Виталий Нестерович! Позаботьтесь о том, чтобы на работе без дела не шатались всякие проходимцы. С вас буду спрашивать!..

VII

Множество арб на огромных колесах везли бочки с водой.

Колеса вертелись медленно, со скрипом. Будто бы по чьему-то фантастическому заказу прибыли сюда со всего Узбекистана эти скрипучие колесницы.

Техник Лодыженко, умело маневрируя в этом хаосе оглоблей, колес и лошадей, прикладывал ко рту сложенные рупором руки и что-то кричал.

Исенджан попался на глаза этому озабоченному человеку и тотчас пожалел.

Сперва Лодыженко не заметил его, прошел мимо, но вдруг, повернув обратно, налетел на сгорбившегося в молитве старика. Рулетка выскользнула из рук Лодыженко, покатилась под арбу, а он сам, споткнувшись, плечом ударился о кованное железом колесо.

— Тебя здесь… черт носит.

А Исенджан продолжал молиться с таким рвением, будто он здесь стоял на коленях бесконечное количество лет. И все же не донизал до конца длинную нить молитвенных четок. Он даже не поднял глаза из-под клочковатых бровей на обозленное начальство. Старик уже хорошо понимал, какую роль играет Лодыженко на строительстве.

— Не выбрал бы ты себе, святой пророк, такое место, чтобы тебя никакие собаки не нашли? — ворчал Лодыженко, пытавшийся достать рулетку из-под ног облезлого ослика.

У Исенджана промелькнула было мысль — бежать. Его положение среди рабочих строительства в Голодной степи и без этого было небезопасным, а тут еще такая досадная встреча с Лодыженко.

В Чадаке Исенджан совсем не обращал внимания на Лодыженко. Там все техники были одинаковы. Но, встретив Лодыженко в горах около пропасти, над которой лежал чуть живой Синявин, Исенджан понял, что тот не рядовой человек. В приказах Лодыженко чувствовалась воля людей, пришедших вместе с ним. Еще и сейчас звучит в ушах вопрос, который задал Лодыженко, глядя на него своими острыми сердитыми глазами:

— За что вы его хотели убить?

Попав на строительство, Исенджан в первую очередь изучил своих «старых знакомых» и теперь хорошо знал, кто такой Лодыженко.

Исенджан, заметив, что из носа техника течет кровь, бросил молиться, подполз к вонючему ослику и достал рулетку. Подавая ее Лодыженко, он ожидал получить в награду хорошую пощечину, но это его не страшило. За семьдесят лет жизни Исенджан ко всему привык, и когда он увидел, что улыбка засияла в глазах Лодыженко, и услыхал слова благодарности, его покорность перешла в испуг, а удивление сковало его тело.

И все-таки Исенджан бросился бежать. Он просто не мог постигнуть своим умом поведение Лодыженко. Человек из-за него разбил себе нос, не выполнил какого-то своего намерения, и вот тебе на: вместо того чтобы ударить ногой в его старческую грудь (он до самой смерти не забудет ударов, которыми награждали его когда-то полицейские), заорать на него и заставить целовать ему ноги, техник благодарит и без всякого повода улыбается.

Слишком это было необычно для него!

— Аа-а! Старый знакомый! Не в рай ли к Магомету торопишься, аксакал?

Перед ним стоял Преображенский и тот же высокий, как отражение на бутылке, мужчина в огромных очках. Угодливый переводчик Юлдаш (старик хорошо знает этого слугу) перевел ему слова инженера. Надо что-то ответить. Но сзади уже подходил Лодыженко. Он мог пожаловаться этому большому инженеру и сделать невозможным пребывание старика на строительстве.

— Винуват, винуват… старость… глаза… винуват… — бормотал Исенджан, как провинившийся шаловливый мальчишка. Здесь ему и конец. Он даже не заметил, как выдал, что знает русский язык.

— Какой-то сумасшедший, что ли? — спросил Лодыженко и кивнул головой в сторону сгорбленного несчастного Исенджана, подавая левой рукой засургученный пакет Преображенскому, а правой держась за нос.

Сейчас он еще раз присмотрелся к Исенджану. Лодыженко вспомнил многократные встречи с ним — скалистые берега Кзыл-су, утреннюю росу в горах, едва живого Синявина и… старика аксакала из обители мазар Дыхана. Лодыженко всем туловищем резко повернулся к Исенджану, и тот сразу побледнел.

— Не слишком ли часто болтаешься ты по строительству, ата? Я, кажется, видел тебя на месте одного загадочного злодеяния? По Чадаку ты тоже бродил?

Конечно, добрый техник мог видеть его, никчемное существо, на берегу Кзыл-су. Он тогда еще нужен был обители. А после случая с толстым инженером его прогнали оттуда. Он стал им не нужен, поскольку на его старческую голову пало подозрение властей.

— Прогнали! — щурясь, произнес Лодыженко, пытавшийся разобраться в догадках, в хаотическом сплетении улик и подозрений.

А тут еще и этот пакет да лицо читающего эти бумаги Преображенского: то печально бледное, то вдруг, как ошпаренное, свекольно-синего цвета… Написано немного, а понять содержание, наверное, тяжело! Преображенский уже несколько раз прочитал письмо и все еще продолжал бегать по его строкам встревоженными глазами. На пакете было написано рукой Саида-Али Мухтарова.

«Срочно. Секретно.»

Исенджан хотел уже было ускользнуть, но на него обратили внимание две пары глаз.

— Погоди, погоди, ата-ака! — повелительным тоном сказал Лодыженко. Исенджан сразу же подумал, что он погиб. Его поймали. Виновен он или нет, кто будет спрашивать? Ему казалось, что черствое, жестокое чувство властно владеет этими господами инженерами.

— Вы мне тоже нужны, аксакал, — перевел переводчик Исенджану слова Преображенского. И самый смысл этой фразы, и тон, которым она была произнесена, обрадовали старика. Он почувствовал здесь спасение для себя.

«Вы мне нужны». О, теперь можно поторговаться. Можно даже не обращать внимания на этого Лодыженко, если он понадобился таким всесильным персонам, как Преображенский.

— Мулла-ата, зайдите ко мне в контору. Если можете, то сейчас и подождите меня там. Товарищ Лодыженко! Здесь вот приказ Мухтарова… Просто ничего не пойму. Может быть, поможете мне? Инженер Мациевский такой человек, что одного моего приказа не послушается.

— Что случилось? — спросил техник, увидев в руках начальника строительного отдела пакет.

Преображенский заметил этот взгляд, но не отдал пакет Лодыженко.

— Надо срочно связаться с Мациевским и от имени начальника строительства и моего предложить ему сейчас же снять с северного туннеля всех рабочих, оборудование и перебросить их на Кампыр-раватскую плотину. Понимаете, это нужно сделать без промедления. А вас он послушает.

Лодыженко недружелюбно посмотрел на начальника строительного отдела и с трудом сдержал свое возмущение.

— Если у вас есть приказ Мухтарова, так почему вы думаете, что Мациевский не послушается вас? Я, товарищ Преображенский, такого приказа не читал.

— Я, товарищ Лодыженко, собственно, никак не могу понять одного: зарплату вы получаете как техник для поручений, а делаете на строительстве, что сами хотите.

Преображенский повернулся весьма решительно. Но он сразу почувствовал, что перегнул палку. С Лодыженко не следовало бы разговаривать таким тоном. Ведь он является партийным глазом на строительстве и должен больше контролировать, чем передавать указания. К тому же техник был любимцем всего строительства, другом Мухтарова. Все эти соображения подействовали на Преображенского, как холодный душ… Уже совсем было выбравшись из леса колес и арб, Преображенский вдруг остановился, вздохнул и вернулся обратно.

— Прошу вас, товарищ Лодыженко, извините меня за мою резкость…

— Говорить с Мациевским о переброске людей и техники я не буду, товарищ Преображенский, хотя и получаю зарплату как техник для поручений. Это какое-то недоразумение: перебросить рабочих — это одно дело, но ведь там и машины! Я должен сам связаться с Мухтаровым.

— А я просил бы вас поговорить. Вот… нас обвиняют в саботаже. Единственное, что сейчас надо сделать, — перебросить Мациевского. Прошу меня понять правильно. Я, конечно, погорячился и наговорил много глупостей, прошу извинить меня… Мациевского я переброшу сам.

Теперь уже Преображенский повернулся спокойнее и пошел в сопровождении Исенджана, который с достоинством настоящего имам-да-муллы победоносно шествовал за ним в контору.

Лодыженко некоторое время глядел вслед Исенджану, но думал об этом удивительном распоряжении.

После нескольких месяцев тяжелого труда такой дикий приказ: перебросить Мациевского с людьми, машинами на Кампыр-раватскую плотину!

Лодыженко решил во что бы то ни стало связаться с Мухтаровым в главной конторе и добиться отмены этого приказа. Работая секретарем партийной организации строительства, он выполнял и обязанности так называемого техника для поручений. Очевидно, Преображенский хотел воспользоваться им как техником для поручений, прекрасно зная, что указания Лодыженко всегда выполняются как партийная директива.

Настойчивость начальника строительного отдела насторожила Лодыженко, поэтому он отказался выполнить поручение до беседы с Мухтаровым.

Но поговорить с ним было не так просто: единственный телефон, который связывал отдел с Намаджаном, находился в кабинете Преображенского. Параллельно с ним, на том же проводе, работал еще один телефон в канцелярии. Вот к нему и бросился Лодыженко.

Несколько раз Лодыженко пытался дозвониться в Намаджан, но неизменно наталкивался на Преображенского, который тоже добивался разговора с начальником строительства.

Лодыженко пришлось отказаться от разговора по телефону. Ему оставалось одно — добраться до Мациевского и посоветовать ему не выполнять этого распоряжения до получения личных указаний от Мухтарова.

На всех участках строительства было около полутора десятков коммунистов, и среди них добрая половина молодых членов партии и кандидатов. Но Лодыженко никогда не пренебрегал советами даже самого молодого из них. Всегда при случае интересовался их мнением.

На центральном участке строительства работал землекопом Ахмет Каримбаев. Уже в первые дни разворота строительных работ его приняли кандидатом в члены партии. По пути к Мациевскому Лодыженко решил заехать посоветоваться с Каримбаевым.

— Послушай, Каримбаев, что делать? Мухтаров прислал странный приказ. Преображенский приказал немедленно перебросить Мациевского с северного туннеля на Кампыр-раватскую долину.

— Ну?

— Во-первых, строительство плотины еще окончательно не утверждено. Возможно, будет еще иной, обходный вариант. А главное… срывается работа. Такая сложная новая машина для проходки туннеля, и перебрасывать ее через хребет… Преображенский даже позеленел, но приказал Мациевскому срочно перебросить всю группу!

Каримбаев задумался. Не впервые советуется с ним Лодыженко в такие ответственные минуты! Лодыженко откатил и высыпал землю из Ахметовой тачки, поставил рядом с ним уже пустую и ждал.

— Вот так штука… — громко рассуждал Каримбаев. — А имеем ли мы право?

— Дело не в праве… Наша парторганизация отвечает за строительство. Если Мухтаров отдал такое приказание…

— А ты читал его?

— Нет, не читал.

— Тогда прочти. Посоветуйся с Мациевским, а может быть, тебе еще удастся связаться ночью с Мухтаровым и выяснить у него. Мне кажется, такой приказ выполнять нельзя.

Но Лодыженко не посчастливилось прочитать этот злополучный приказ Мухтарова. Он вернулся в строительную контору, но Преображенского там не застал; опять взялся за телефон, звонил до поздней ночи, но так и не связался с Мухтаровым.

VIII

Отправившись ночью из конторы строительства, Семен Лодыженко только на следующий день утром добрался на северный участок главного туннеля. Он почти не спал в эту короткую летнюю ночь.

Среди неимоверного шума, в гуле клокочущего восточного говора и позвякивания рабочего инструмента едва можно было разобрать отдельные громкие слова инженера Мациевского. Это не была ругань. Мациевский дорожил каждым словом, направляя и организуя эту, казалось бы, стихию труда. Инженер появлялся то среди возбужденных рабочих, собравшихся около машины, то бежал к людям, столпившимся у входа в туннель. К нему на ходу обращались с вопросами рабочие, техники в белых форменных фуражках. Ни одного человека не отпускал он без своего лаконичного слова, приказа, совета.

Этот напряженный стремительный ритм работы передавался инженерам, техникам, десятникам и всему полуторатысячному отряду рабочих. Все вокруг кипело и гудело, как потревоженный рой шмелей. Каждый выполнял какую-то долю ошеломившего всех приказа.

— О, наконец, товарищ Лодыженко! Какому идиоту пришла в голову такая мысль? Кто это надоумил Мухтарова?

— Вы уже получили приказ? — спросил Лодыженко.

— Еще вчера. Его прислал Преображенский верховым. Всю ночь барахолимся, тьфу! Коржиков! Сейчас же отправляйтесь на плотину и готовьте трассу, а Мусанбекова поставьте на бараки… Эх, черт! Не по моему духу такие… начальники, товарищ Лодыженко.

Было ясно, что Лодыженко опоздал. По тому, как секретарь парторганизации добивался разговора по телефону, Преображенский понял, что тот будет категорически возражать против выполнения приказа, и поторопился передать его Мациевскому.

Но почему начальник строительного отдела так заинтересован в выполнении этого приказа? Впервые у Лодыженко зародился этот вопрос только здесь, после нескольких нервных замечаний Мациевского.

— Что написано в приказе Мухтарова? — спросил Лодыженко Мациевского.

— Я никакого приказа от Мухтарова не получал. А вот приказ начальника строительной конторы… Пожалуйста, прочтите сами.

«По распоряжению начальника строительства инженера Мухтарова приказываю немедленно, в течение 12 часов, перебазироваться с людьми и всеми машинами на участок Кампыр-раватской плотины и завтра к 10 утра доложить мне о начале работ на плотине для информации инженеру Мухтарову.

Никаких изменений в приказе не будет. На северном туннельном участке ничего не оставлять.

Начальник строительной конторы инженер Преображенский».

Прочитав приказ, Лодыженко только минуту подумал. Потом сложил приказ вчетверо и опустил в карман.

— О нет, разрешите, товарищ Лодыженко, этот документ мне. Я свою голову подставляю за эту переброску…

Мациевский решительно протянул руку к Лодыженко, чтобы получить обратно приказ. «В самом деле, документ в первую очередь нужен был инженеру», — сообразил тотчас Лодыженко и отдал его.

— Остановите людей! Это какое-то недоразумение. Я сейчас же отправлюсь в Намаджан.

— Это уже невозможно, товарищ Лодыженко. На Кампыр-Равате уже находятся три четверти рабочих. Отправлены туда и вагонетки в разобранном виде. Уже демонтированы рельсы узкоколейки, которые через час будут отправлены туда… Сейчас это уже просто невозможно, ни в коем случае.

— А что же делать? Подчиниться и успокоиться? Сами же говорите, что это идиотский приказ. Вы опытный инженер, кандидат партии. Говорите, отвечайте…

А люди сплошной массой шли туда, через горы. Толпа, как море, рокотала.

— Алиньгляр-га… Алиньгляр![22] — разносилось по ущелью.

Из долины бесконечными рядами шли все новые и новые мардыкеры. С голов, обмотанных рубахами, по лицам, по голым спинам цвета раскаленного чугуна стекали капли пота. У них даже не было времени отдохнуть после многокилометрового перехода по ущельям. Они небольшими группами дружно взваливали себе на плечи, как носилки с мертвецом, ступенчатые куски рельсов узкоколейки.

Десятники, надрывая голоса, торопили рабочих, и люди с ношей на плечах нескончаемым караваном тянулись по ржавым изрытым горам, исчезая в объятиях туманного Кампыр-Равата.

— Сюда, к туннельной машине, можно будет вернуть инженера Коржикова с одной-двумя сотнями рабочих. Пускай пробивают штольню. Бетонирование отложим, сам буду наведываться к ним, — наконец ответил Мациевский.

— Конечно, сделайте так. Даже телефон через горы проведите вне сметы… А я должен разыскать Мухтарова. Это какой-то заколдованный круг: вдруг прервалась всякая связь с начальником строительства. Может быть, снова… у него какие-нибудь семейные осложнения?..

За долгое время сотрудничества с Мухтаровым Лодыженко впервые разрешил себе, хотя и заглазно, так открыто упрекнуть его, чем немало удивил инженера Мациевского.

— Нет, это просто какое-то недоразумение, которого мы никак не можем понять…

К вечеру у туннеля, возле ярусов бочек с цементом» остались только буровые мастера, около сотни рабочих да сторожа. Заходящее солнце играло своими лучами на блестящей стали великана — туннельной машины, которую вытащили было из туннеля для демонтажа. Казалось, даже она задрожала от счастья, когда Мациевский отдал распоряжение механикам:

— Отставить! Машина остается здесь, работу не приостанавливать!..

Тысячу человек сняли с работы в долине и перебросили на северный участок, чтобы перенести через хребет все оборудование на строительство плотины. Всюду были видны следы недавнего труда. Ручки от кетменей, лопат, кирок, куски рельсов, искривленные лестницы узкоколеек, испорченные вагонетки — все это перемешалось с поломанными клепками бочек из-под цемента и было покрыто серой цементной пылью, как у нерадивого хозяина в кладовой все вещи и пол покрывает слой муки. А из-за хребта доносились глухие звуки вечерних взрывов.

IX

Изо дня в день на Мухтарова наваливалась лавина дел. Он едва успевал на час-два вырваться на строительство и опять спешил в кабинет. Бумаги и телефонограммы он рассматривал как злую стихию и старался поскорее от них избавиться.

— Товарищ Мухтаров! Как только вы выехали в обком, снова звонил инженер Преображенский, — доложила сонная секретарша, когда Саид однажды около двух часов ночи вернулся из обкома к себе в кабинет.

— А вы почему не спите? — сердито спросил ее Мухтаров.

— Да знаете… — оправдывалась секретарша, сдерживая себя, чтобы не зевнуть. — Потом Лодыженко очень настойчиво добивался разговора с вами. Такого еще никогда не было. Он даже выругался и плюнул в телефон.

— Давно это было?

— Плюнул?

— Да-да. Давно ли плюнул Лодыженко? — уже более миролюбиво выяснял у нее Мухтаров.

— Еще днем. Но ночью звонил Вася из кабинета Преображенского и сказал что-то такое…

— Что именно? Припомните его слова.

— Да что вы, товарищ Мухтаров! Удобно ли девушке говорить так? Он говорит: «Черт его знает, трам-та-ра-рам…» Он вообще невоспитанный у Преображенского, а тут еще ко всему и «каша какая-то заварилась», кричал он в телефон. То давай ему Мухтарова, душа с тебя вон!.. Будто бы я прячу вас, что ли. А вы говорите, чего я не сплю. Где уж тут уснешь. Да еще и какая-то одна…

— Все равно, спать нужно. Скажите шоферу, чтобы подавал машину.

— Куда это вы опять? А если позвонит этот противный Вася? Потом еще… Да вот, кажется, и она…

Мухтаров недоуменно посмотрел на дверь, куда бросилась секретарша. Перед его глазами внезапно возник облик Васи Молокана с красным шрамом через всю щеку и с независимыми манерами. Он вспомнил также о том, что тот недавно все-таки устроился работать на строительство. Именно став секретарем в отделе Преображенского, Молокан сделался почему-то… «невоспитанным», как говорит секретарша. Саид бросил ей вслед:

— Надя, я еду к противному Васе. Да поживее! А это еще что такое? Я сейчас не принимаю! Вам дня мало?.. Надя, позовите Ахмет-бая! Скажите на милость, что это такое: глубокой ночью на прием идут…

Секретарша загородила собой дверь кабинета и безуспешно пыталась не пропустить что-то лепетавшую молодую девушку.

— Да пропустите же вы, настоящий цербер, а не секретарша. Какая же вы, право… — бормотала девушка, все-таки прорвавшаяся в кабинет. У порога она поскользнулась, но не упала, быстро поправила платье, затем привычным жестом отбросила толстую косу за спину и, торжествующе улыбаясь, повернулась к Мухтарову.

— Кто вас учил этому? Молодая девушка, а врываетесь… — начал было Саид-Али, но тут же запнулся.

— Да вы же и научили! Здравствуйте, товарищ Мухтаров. Помните, как вы к нам в Фергане…

— Припоминаю… — взволнованно и радостно ответил Саид-Али, решительно выйдя из-за стола навстречу отважной девушке. — Как вы выросли, Вероника Александровна…

— Не так выросла, как в совершенстве усвоила вашу науку… Весь день просидела в ожидании вас… вот им… даже надоела. И вдруг слышу… опять требуете шофера… Я к вам по очень важному делу.

После встречи в Фергане Саид не виделся с дочерью Синявина. Теперь он любовался энергичной девушкой. Не выпуская ее руки, подвел к дивану и усадил.

— Вижу, что вы, Вероника Александровна, отлично перенимаете от старших науку поведения…

— Зовите меня просто Рона! Так меня зовут родители, и я тоже привыкла к этому имени…

— Хорошо, спасибо. Однако рассказывайте, Роночка, что у вас за неотложные дела ко мне, я вас слушаю. «Вам подать печенье или булку с маслом?..» Надя! Угостите девушку чем-нибудь из моих запасов в шкафу, — сказал Саид, направляясь к столу.

— Ах, что вы! Мне ничего не нужно, вы же не дома… Я хочу поговорить с вами об отце. Он послал меня к вам, воспользовавшись отъездов мамы в Фергану…

Девушка, торопясь, передала Саиду просьбу отца.

А Надя в это время взяла из шкафа коробку шоколадных конфет, привезенных Мухтаровым еще из Москвы и припрятанных «на всякий случай», и придвинула их вместе со столиком к дивану, где неспокойно сидела девушка. Она по-детски непосредственно, хотя ей было уже почти шестнадцать лет, брала из коробки шоколад, ела его и одновременно излагала суть дела.

Инженер Синявин категорически протестует против того, что его вот уже несколько месяцев держат в больнице.

— Будто в тюрьму запер его этот… ваш заместитель, что ли… — убеждала Мухтарова девушка. — Понятно, и мама тоже заодно с тем инженером: пускай, говорит, лучше лечится, а то снова получит камнем по голове. А папа категорически настаивает, чтобы его выписали. Он однажды по телефону просил Васю сообщить вам об этом. «Я им, говорит, не преступник какой-то! Поезжай, говорит, Роночка, к нему», то есть к вам, потому что вы, говорит папа, в этих делах разбираетесь лучше своих помощников. «А если я, сказал он, не нужен Мухтарову, уеду в Фергану»…

— Да, да-а! — бормотал Мухтаров, едва сдерживая возмущение, вызванное прямодушным рассказом девушки. Он несколько раз порывался подняться из-за стола, но снова опускался в кресло. — Роночка, вы учитесь?

— Конечно, в последнем классе средней школы. А сейчас из-за болезни папы взяла отпуск, и мы с мамой живем возле вашей больницы в степи.

— Хорошо, Роночка! Спасибо за искренность… Я сейчас уезжаю в степь, могу подвезти…

— О нет! И не подумаю. Мама мне такую ижицу прописала бы! Она ведь завтра приезжает из Ферганы. Иначе я бы и не явилась к вам. Спасибо, я приеду с мамой…

Х

Даже ночью по дороге в Уч-Каргал тащились подводы, толпами и в одиночку шли люди. Они сходили с дороги, слыша гудок машины, хмурили глаза или прикрывали их ладонями от света автомобильных фар, но все же присматривались — кто же это ночью едет на строительство?

Ночь была совсем ясной, тихой. В эту пору суток небо в зените особенно густо усеяно звездами. Но на востоке, у самого горизонта, они уже начинают затухать, и черное величественное зеркало мертвеет и блекнет от этого.

Возле конторы строительного отдела — ни души. «Чего ради я прикатил сюда в такое время?» — укоризненно спрашивал себя Мухтаров.

Все же он вошел в контору, разбудил сторожа и приказал разыскать Преображенского.

— А их нет на строительстве, — протирая глаза, уверенно ответил сторож.

— Нет? А где же они? — в тон ему спросил Мухтаров, и старик, поняв иронию, улыбнулся. — Вы меня знаете?

— А почему бы это я вас не знал? Начальника строительства все знают. Инженер Преображенский как будто и поехал к вам. Тут же такое случилось…

— Что?

— Да уж и не знаю. Только, видать, что-то серьезное, товарищ начальник. Вы-то приказали перебросить инженера Мациевского на плотину, ну, а товарищ Лодыженко воспротивился… Словом, каша какая-то.

— Погоди, погоди, старик. Я что-то уже не в первый раз сегодня слышу об этой «каше». На какую плотину я приказал перебросить Мациевского? Да, собственно… давно ли здесь был Лодыженко?

— Вася сказывал: где-то днем. Он должен сейчас быть у Мациевского на той Кавпырморатской плотине. Чтоб она провалилась, даже и не выговоришь, а люди-то и воду собираются там пить.

Мухтаров, уже направляясь к машине, едва разобрал эти слова старика.

Саид-Али долго стоял на улице, поставив ногу на подножку автомобиля. Он во что бы то ни стало должен разыскать Лодыженко. Что за чертовщина тут произошла?

«Я приказал перебросить Мациевского на Кампыр-раватскую плотину? Они, наверное, тут с ума спятили от безумной работы и духоты?..»

— Э-эй! Мулла-ата, — крикнул он какому-то дехканину, неожиданно вынырнувшему между постройками. — Вы здесь кто будете: сторож, рабочий или посторонний человек?

Дехканин почтительно положил руки на грудь и быстро подошел к автомашине.

— Лаббай? — спросил он.

— Что вы делаете на строительстве?

— Дехканин, арбакеш. Мы цемент возим со станции. Утром мы должны были отвезти инженеру Мациевскому, но мулла Исенджан говорит, что его уже там нет.

— А это что за… мулла Исенджан? А ну-ка, давайте его сюда!

— Мулла Исенджан пошел искать техника Лодыженко. Не знаю, где его теперь найдешь.

— Ну хорошо, идите себе. Поехали, — велел Саид шоферу. — Через центральный участок дорогу найдем?

— Найдем. Поедем по времянке у трассы магистрального канала, а там около распределителя свернем. Да я знаю.

Начинало светать. Времянка была забита арбами с материалами и порожняком. Одни отдыхали, а другие медленно двигались дальше. Саиду приходилось каждый раз объезжать их, и сильные снопы света, бросаемые фарами, будто разыскивали кого-то в темноте.

— Платон, остановись! — услышал Мухтаров окрик из арбы, ехавшей им навстречу и остановившейся при приближении к ней автомашины. С арбы в осевшую за ночь пыль лёссовой почвы торопливо соскочил человек.

Шофер притормозил машину, но не останавливался до тех пор, пока не получил приказания от Мухтарова. Вокруг темно, далеко ли до беды?

К машине подошел Семен Лодыженко.

— Саид-Али? — спросил он, заглядывая в открытое окошко.

Мухтаров пулей выскочил из машины. Не здороваясь, он схватил Лодыженко за плечи и спросил:

— Что случилось? Почему Мациевского нет на туннельном участке?

Окончательно сбитый с толку Лодыженко не знал, что ему отвечать.

— У меня голова, черт возьми, закружилась, как на карусели. Погоди минутку, Саид-Али.

— А ты садись в машину. Платон, обратно в контору!

Они подъехали к конторе уже с выключенными фарами: утро в Голодной степи наступает внезапно.

По дороге оба молчали. Мухтаров ждал, пока Лодыженко оправится от головокружения. А тот, болезненно напрягая мозг, старался понять, что же в самом деле произошло?

Они зашли в помещение.

— Ну, давай рассказывай, Семен, где же Мациевский?

— Со вчерашнего дня — на Кампыр-раватской плотине. Преображенский от твоего имени приказал им немедленно перебазироваться туда с туннеля. Я не успел приостановить переброску. В туннеле нам удалось оставить только Коржикова с рабочими. Вот копия приказа Преображенского.

Мухтаров наклонился к окну, за которым уже светилось утро, и долго вчитывался в приказ. Потом, оторвавшись от клочка бумаги, он судорожно сжал его в кулаке и стал расхаживать по просторному кабинету Преображенского.

— Папаша, — крикнул он, выглянув за дверь, — инженер Преображенский поздно приходит на работу?

— Когда как, товарищ начальник. Иногда вместе с солнцем, а бывает, что и попозже.

— Так. Бывает, что и вместе с солнцем?

— Бывает. Сегодня они должны бы раньше прибыть — ведь узнают в конторе, что вы на строительстве. Да и Вася, определенно, скажет ему об этом.

— Откуда Вася может знать, что я приеду ночью? — спросил Саид-Али.

— Ага! Да это такой Вася! Как раз он знает. Вася обо всем знает, что творится на строительстве, он же секретарь…

— A-а, ну конечно…

— Я как раз ехал к тебе в Намаджан по поводу этого приказа, — сказал Лодыженко. — Что-то у нас дела идут не так, как нужно.

— Что именно?

— Начальника строительства можно лишь где-нибудь случайно встретить вот здесь, или… или в Чадаке хоть с помощью борзых ищи…

— Ну-ну, давай, давай, я слушаю.

— Саид-Али, нечего обижаться. Строительство стало уже таким огромным, и работа на нем ведется такими темпами, что всякие там… личные дела начальника строительства или секретаря партийной организации вредят работе!

Мухтаров прикрыл дверь и подошел к окну. Рождалось свежее, тихое утро. Лишь где-то вдали скрипели несмазанные колеса арб да разбуженный скрипом ишак оглашал поселок своим воющим мычанием.

— А разве секретарь партийной организации тоже увлекся личными делами? — спросил он Лодыженко.

— Говорю тебе — нечего обижаться. С тобой разговаривает не только секретарь партийной организации, но и друг. В самом деле, кому понадобилось устроить ненужную переброску тысячи рабочих, вагонеток узкоколейки, инструмента? А начальника даже по телефону нигде не найдешь…

— …даже «с помощью борзых», — добавил Саид. — Это правда. Даже всезнайка, как сказал сторож, Вася и тот не нашел. В котором часу ты звонил ко мне? В конторе я был до пяти часов вечера. А потом выехал… Разумеется, не в Чадак. Гафур Ходжаев вызывал к себе секретаря парторганизации строительства. Но его в это время ни по телефону нельзя было разыскать на строительстве, ни… как там у нас это называется?

— Ни с помощью борзых… — примирительно добавил Лодыженко.

— Именно так. И мне самому пришлось срочно выехать в обком партии…

— Партийное руководство у нас на строительстве не имеет постоянного места. Оно — как зять у плохой тещи.

— А начальник строительства, кажется, предлагал партийному руководству кабинет и телефон? — спросил Мухтаров. — Но… видишь ли, секретарь — великий пуританин, боится «обюрократиться» и, вместо того чтобы послушаться совета окончательно увязшего в личных делах начальника строительства, предпочитает ютиться на задворках у плохой тещи.

За это короткое время они, напряженные и изнервничавшиеся, столько наговорили друг другу, что теперь должны были умолкнуть. Мухтаров отошел от окна, снова стал шагать по кабинету. А Лодыженко стоял неподвижно, и его душу терзало раскаяние.

— В Чадаке, товарищ Лодыженко, я не был уже более трех месяцев после происшествия с моей сестрой. Неужели не имел права заехать тогда в Чадак по такому поводу? Наконец, у нас в партии принято всякие принципиальные вопросы, касающиеся поведения коммунистов, обсуждать на партийном собрании. Как член партии, я готов ответить на вопрос: почему я, коммунист, разрешил себе позаботиться о судьбе своей сестры и возвратить ее из обители к матери?

— Саид-Али! Ты меня должен понять, что, упрекая тебя, не это я имел в виду…

— Ты, Семен, сказал то, о чем думал. А думал… по-моему, уж слишком прямолинейно и, если хочешь, бессердечно.

— Да прекрати ты наконец углубляться в такие колючие дебри! Как секретарь я ничего не говорил о твоих личных делах, об этом тебе хорошо известно. А мог бы кое-что сказать… у каждого большевика есть и его личная жизнь, если хочешь, и вот эти сердечные дела. Устав партии никому не запрещает любить, иметь семью. Партия лишь заботится о чистоте и святости этих взаимоотношений, а также о том, чтобы коммунист не забывал о своих основных обязанностях, за выполнение которых он в первую очередь отвечает перед партией и народом!.. Но пойми, Саид-Али, что я… правда, кое-что сгоряча, не по уставным соображениям… Пойми это и… извини. Такая сложилась ситуация, нервы…

В кабинет не вошел, а вскочил, словно подгоняемый псами, инженер Преображенский. Он стал у порога, не отрывая своей руки от дверной ручки, будто пережидая, когда эти двое вдоволь наговорятся, и глядя на них пятнами своих дымчатых очков, скрывавших и его белесые веки, и выражение глаз.

Он все понял. Ему было известно, как настойчиво добивался Лодыженко разговора по телефону с начальником строительства, как попал к Мациевскому, протестовал и злился. Он все это знал и каким-то подобием улыбки старался маскировать чувства, обуревавшие его в этот момент. Наконец, оторвавшись от двери, он приблизился, по пути деловито подобрав с пола смятую копию своего приказа Мациевскому.

— Просто чудесно! Точно по заказу — я вас обоих сам разыскиваю всю ночь. Доброе утро. Не мешаю?

— О нет, наоборот! Мы вас тоже поджидаем еще с рассвета, — ответил Мухтаров.

— Как жаль! А я к вам, товарищ Мухтаров, в Намаджан ездил. Даже доктора Храпкова побеспокоил, думал, может быть, он вас где-нибудь встречал. Кстати: Любовь Прохоровна просила передать вам привет. Она еще болеет, дочь родила! Такое хорошенькое черненькое создание… — Но вдруг Преображенский изменил тон, выпрямился, стал серьезным: — Я, собственно, и предполагал, что происходит нечто странное. Ваша телефонограмма, товарищ Мухтаров, буквально сбила меня с толку.

— Получается, что Мациевского вы перебросили на основании какого-то моего приказа?

Преображенский, вполне владея собой, молча достал из кармана брюк связку ключей на цепочке и, не садясь в кресло, вытащил из среднего ящика стола бумагу.

— Вот, пожалуйста. Я никого не обвиняю. Но прошу и меня понять: как я должен был поступить, получив директиву в такой категорической форме?

— Позвольте, вы ведь говорили со мной около пяти часов вечера по телефону и ни на что не жаловались, а, наоборот, сказали — все в порядке.

— Разумеется, все в порядке, товарищ Мухтаров. Мациевский исключительно оперативно перебросил своих людей на Кампыр-раватскую плотину, несмотря на некоторую нервозность со стороны товарища Лодыженко. Он даже свой скоростной вариант предложил.

Саид-Али пробежал телефонограмму, пожал плечами и передал бумажку Лодыженко.

«Срочно. Инженеру Преображенскому. Получил ваши сводки. Темпы Мациевского диктуют немедленный переход к строительству Кампыр-раватской плотины. То, что вы оттягиваете строительство этого ответственного участка, граничит с преступлением. Под вашу личную ответственность строительный отдел должен принять срочные меры, чтобы строительство плотины было завершено до окончания северного туннеля. Мухтаров».

XI

Выходя из конторы, Саид ощутил какую-то рану в сердце. Еще не так давно рабочая делегация напомнила ему о том, что на строительстве не все в порядке.

«Не думайте, что вам посчастливится получить награду за то, что мы своими костьми устелим дно Кзыл-су», — еще и поныне звучит в его ушах чей-то злой голос.

«Своими костьми…» В самом деле, почему он сам не расследовал каждый несчастный случай? Правда, у него есть помощники. Их сотни. Каждый из них получает заработную плату. Хотя бы это в какой-то степени обязывает их наравне с ним отвечать перед людьми!

И тут же вспомнил одного из своих главных «помощников», который только что так благородно доказывал свою невиновность, совершив очевидную и грубую ошибку…

«Ошибка? А может быть, это и есть вредительство? Использовавшее некоторые неточности в приказе, самое настоящее вредительство!..»

В его воображении, как живой, стоит в своей угодливой позе Преображенский, подающий ему эту злополучную телефонограмму. Может, следовало бы крикнуть ему прямо в рыжую морду: «Вы больше не начальник строительного отдела! Я не нуждаюсь в вас…» «Ведь имел же я, в самом деле, право так сказать? Так почему же не сказал и сразу не снял его с работы в отделе?» — почти вслух подумал он, уже садясь в машину. Но нужно быть спокойным и рассудительным. Не надо действовать сгоряча, поддаваясь минутному настроению. Преображенский — беспартийный «спец», может быть, даже и совсем аполитичный… Как мало у нас людей! Сотни инженеров, техников работают, а за строительство перед страной должны отвечать Саид-Али, Лодыженко, Каримбаев. Они обязаны заботиться о Голодной степи, о людях, которые оставили свое хозяйство, семью и пришли… чтобы взять за горло его, Саида, потому что завхоз не каждую неделю варит плов.

В калейдоскопе терзавших его дум мелькнуло и воспоминание о наивном искреннем удивлении Вероники Синявиной по поводу того, что ее «папа» слишком долго не выздоравливает. Да и правда: не является ли это звеном все той же цепи? Этот человек хотя и не очень смело, но честно отдает весь свой опыт строительству. А чья-то коварная рука нанесла ему удар, чтобы удалить его с арены борьбы. Нанесла удар камнем…

Камнем в голову!..

А он, Саид? Может, и его где-нибудь подстерегают с таким же оружием. А как же иначе? За то, что на мертвых пустынных равнинах он хочет создать колхозы, заводы, тоже найдутся желающие отомстить, поднять на него руку.

И его вдруг охватила какая-то тревога. Тысячи рабочих трудятся на строительстве, Лодыженко уже снова, как в водоворот, углубился в обычные хлопоты. Преображенский вместе с корреспондентом готовят интервью с Саидом о ходе работ, а он вдруг разволновался, не знает что делать, пока шофер подает машину.

Направо, в тени, у подножия горы, разместилась главная больница строительства.

Там находятся на излечении те, кто пострадал от несчастных случаев на строительстве в Голодной степи. В больнице находится и Синявин!

«Туда ты боишься заглянуть?» — бросил ему как-то упрек ташкентский бетонщик, будто Саид своими руками, по какой-то безумной причуде, покалечил их.

Бесшумно, точно подкрадываясь, подъехала машина.

— В больницу! — приказал Мухтаров.

XII

Евгений Викторович закончил свой ежедневный обход тяжелобольных. Проходя мимо палаты, где лежал Синявин, он хотел зайти и к нему. Администрация строительства постоянно просила врачебный персонал больницы обеспечить старательное лечение Синявина, заботливый уход за ним и рекомендовала не торопиться с выпиской его из больницы, чтобы избежать осложнений. Ведь он был ранен в голову! Преображенский лично как-то между прочим напоминал об этом. Кто-то говорил и о недовольстве рабочих тем, что в больнице лучшие места занимают вполне здоровые инженеры. Ну так что же — у Храпкова в кармане есть и записочка Мухтарова: «Ответственность за здоровье инженера Синявина полностью лежит на вас».

И несмотря на это, пора бы уже выписать Синявина из больницы. Пусть ему дают отпуск, отдых…

— Вас, Евгений Викторович, из конторы просят к телефону.

Он повернулся и грузной походкой прошел в кабинет, пропуская впереди себя сестру Тасю, которая и в палате, и в кабинете, и даже во время его научных исследований помогала одаренному хирургу.

— Слушаю. Виталий Нестерович? Приветствую… Что? Сам или еще с кем-нибудь? Хорошо. Рабочие? Ну конечно… Думаю, что нет… Да. К нам? Чего? Уже и выехал?.. Хорошо, спасибо… искренне благодарю.

— Тася, голубушка. Немедленно же идите к Синявину! Чтобы везде был порядок! Настроение, Тасечка, настроение ему… Мухтаров едет сюда.

Храпков почему-то стал побаиваться начальника строительства. Не физическая мощь Саида пугала Евгения Викторовича. Он и в себе ощущал достаточно этой силы. Пугало его что-то иное. Мухтаров и вежлив, и образован, и как начальник никогда не делал оскорбительных замечаний, а вот побаивается его Евгений Викторович. Боится тем внутренним страхом, в котором кроется подсознательное признание превосходства Мухтарова над ним. Он без свойственных Евгению Викторовичу сомнений и колебаний решает такие проблемы строительства! Он с полуслова понимает человека и, кажется… кажется, даже читает твои мысли. А мысли, к сожалению, у купеческого сына бывают всякие, будь они прокляты… Разве он только один? А разве другие инженеры не остерегаются Мухтарова? Да хотя бы Преображенский, какой инженер… Ну, Синявин, Лодыженко, Ма-циевский, они — другое дело…

Вдруг Храпков стал думать об этих людях. Неужели они искренне уважают Саида Мухтарова? Пускай Мациевский — он хотя и русский, но во время гражданской войны воевал здесь против белых. Ничего удивительного, акклиматизировался. Лодыженко — коммунист, и к тому же еще неизвестно, какой он техник, — ему и бог велел вертеться возле начальства. А вот Синявин — это загадка. Преображенский все подшучивает, будто старик «неспроста подлизывается». Да черт их поймет! Тут бы самому попасть в нормальную колею и каждый раз перед встречей не ощущать этого унизительного страха.

Под окнами раздался гул автомашины.

Хирург хотя и был несколько тяжеловат на подъем, но опрометью помчался прямо к парадному. Чувствовал, что все же опоздал. Такая неприятность!

Парадную дверь открыла Тася и впустила Саида. На его лице светилась печаль. Он даже не улыбнулся Тасе в ответ на ее внимание. Храпков растерялся. Он растерялся, как всякий простой смертный, который находится на ответственном посту и считает необходимым, как барометр на погоду, реагировать на настроение начальства.

— Милости просим! Наконец-то, товарищ Мухтаров!

— Здравствуйте, доктор! Почему это у вас уборные без дверей и тропинки к ним загажены? Пригласите, пожалуйста, санитарного врача, — обратился Мухтаров к сестре.

— Позовите срочно доктора Боголюбского! — бросил Храпков сестре повышенным, начальственным тоном.

Он должен был спешить за Саидом. Надо успеть предупредить всякие вопросы, точно рассказать, когда и при каких обстоятельствах тот или иной больной палаты получил увечье. Об этом он знал досконально. Храпков даже повеселел и, как бы невзначай, напомнил об игре Саида на скрипке. Это, по-видимому, несколько улучшило настроение Мухтарова.

— В каком состоянии здоровье инженера Синявина? — наконец спросил Мухтаров у Храпкова, видимо устав выслушивать разные истории об увечьях (главным образом в туннеле).

— О, Александр Данилович на этих днях выпишется из больницы. Пожалуйста, вот его палата. — Наконец-то Храпков улучил момент и открыл дверь в палату Синявина.

Саид-Али улыбнулся Синявину, вскочившему из-за стола при виде неожиданного посетителя.

— Простите нас, инженер, — промолвил Саид, — мы так увлеклись разговором, что забыли даже постучать к вам в дверь, — и посмотрел на покрасневшего смущенного Храпкова.

Да, конечно, думал про себя в эту минуту Храпков, он поступил некультурно, ворвавшись в комнату без стука, но сделал он это неумышленно. Да разве здесь не одичаешь!..

Храпков даже не понял, о чем говорили два инженера: толстяк ирригатор Синявин и лихой красавец узбек.

— Спасибо Евгению Викторовичу, — наконец дошли до его сознания слова Синявина.

— Да оставьте, пожалуйста. Благодарите свой организм, а мы — вспомогательная инстанция.

— Ну нет, Евгений Викторович, не скромничайте. Фергана может гордиться таким врачом, как вы! — с улыбкой сказал Саид Храпкову.

Затем они перешли в кабинет Храпкова. Саид окинул взглядом строго деловую обстановку кабинета. Евгений Викторович почти насильно усадил его в свое кресло, а сам уселся на диване. Это невольно сблизило их.

Над самым ухом Саида прозвучал звонок телефона. Почти автоматически, как привык это делать у себя в кабинете, он взял трубку.

— Слушаю. Да, больница. А вам кто нужен? Нет, скажите вы… Хорошо: говорит начальник строительства инженер Мухт… — Саид бросил взгляд на Евгения Викторовича.

— Наверное, моя жена? — спокойно спросил Храпков, медленно поднимаясь с дивана.

— Спасибо, Любовь Прохор… Здравствуйте… Случайно. Любовь… Нет, здесь. Могу передать ему трубку. Что? Конечно, конечно, поздравляю… передаю… Евгений Викторович! Ваша жена.

— Вот еще коза! Ну, слушаю! Привет вам, товарищ Мухтаров, от моей жены, — промолвил вспотевший, как после солнечной ванны, Храпков.

— Спасибо… Так вас можно поздравить с наследником?

— С наследницей, — поправил Саида довольный отец, кладя на рычаг телефонную трубку.

После этого беседа стала еще оживленней. Евгений Викторович, как говорится, попал в тон, уловил настроение. Посыпались обоюдные комплименты, шутки, остроты, потом перешли к деловым разговорам. Синявин уже и сам решил выписаться из больницы. Вот только разрешит ли ему Евгений Викторович? Врач, конечно, уверен, что инженер Синявин уже здоров. Как советуют его коллеги, ему, во всяком случае, не помешало бы два-три месяца побыть хотя бы в Джалал-Абаде, на теплых водах, да попить кумыс. В самом деле, это очень способствует укреплению организма… но он, Храпков, предоставляет решить это самому больному. Наконец они решили, что Синявин сегодня же выписывается из больницы и уезжает вместе с Саидом, а с завтрашнего дня берет на себя всю ответственность за строительный отдел.

Об этом решении Храпков и сообщил по телефону Преображенскому буквально через пять минут после того, как автомашина Мухтарова, поднимая столбы пыли, выехала за пределы больницы. Надо сказать, что Преображенский впервые в разговоре с Храпковым так громко закричал в трубку телефона; он кричал о том, что выписывать Синявина из больницы — это исключительно его, врача, компетенция!.. И бросил трубку. В эту минуту вошел в кабинет Храпкова санитарный врач Боголюбский.

— Слыхали, Мухтаров сделал нам замечание по поводу уборных? Надо, чтобы они выглядели более комфортабельно! Подготовьте свои соображения, и попросим отпустить для этого денег. Не зажимайте, не ограничивайте фантазию, но чтобы за уборные нам больше замечаний не было, — распорядился главврач.

XIII

— Знаете, товарищ Мухтаров, Преображенский действительно крупный специалист. Я не буду спорить с вами, возможно, он и допустил тут какую-то организационную поспешность, но это уже иное дело. А как специалист он рассуждал по-деловому.

Мухтаров посмотрел на толстяка Синявина, как тот настойчиво взбирался на камень, рассматривал скалу, прикрыв глаза ладонью, переходил на другое место и без устали говорил. Саид едва поспевал за старым инженером, чтобы слышать его рассуждения. Порой они казались такими убедительными, что Мухтарову становилось неловко за горячность, проявленную в то утро.

— Именно инженеру Мациевскому надо было уже давно поручить Кампыр-Рават!

— Я вас не понимаю, Александр Данилович, уточните. Его перебросить сюда, сняв с такого ответственного участка…

— Это другое дело. Вы читали докладную записку Мациевского? Обрушить скалу Кампыр-Равата в пропасть… Да это же гениально! Безусловно, Преображенский допустил ошибку, что предложил Мациевскому так поспешно перебросить людей и машины. Затем после вашего «нагоняя» он немного подправил дело, отправив половину техники и людей инженеру Коржикову.

— И это обошлось…

— Да, это обошлось строительству в копеечку, — энергично перебил его Синявин. — И, может быть, вы напрасно утвердили ему эти расходы, поскольку нет еще экономии на строительстве плотины. Но экономия здесь, безусловно, будет. Знаете, Виталий Нестерович говорил со мной об этом и… удивлялся, что вы так «смело» пошли на эти затраты.

— Это черт знает что! Он так и говорил?

— Да. Я понимаю вас, товарищ Мухтаров. Но… лучше не стоит нервничать. Подписи на этих документах все равно стоят ваши, а не Преображенского… Посмотрите, товарищ Мухтаров, вот отсюда: всю эту громадину хорошим зарядом взрывчатки можно обрушить за один раз и завалить ею пропасть. А от туннеля направление канала немного изменим, вот и весь разговор. Кроме того, по мнению Мациевского, значительное повышение уровня следует использовать не на плотине, а уже в туннеле, сделав его покатым. Он рассуждает абсолютно правильно. Правда, это удлинит туннель, но тогда он превратится в деривационный канал с падением уровня воды до двадцати четырех метров! Да понимаете ли вы, какую еще одну гидростанцию можно будет построить на контрольном шурфе!..

Синявин так же ловко стал спускаться к подножию горы, куда подходил уже с большой группой людей инженер Мациевский. Среди них были и Преображенский, и Лодыженко, и прораб Тяжелое, недавно назначенный на участок южного туннеля.

— Не-ет, не так уж плохо, как мы думали, — бормотал Синявин. — Вот только с бурками. Здесь есть опасность. Инженер Мациевский должен обратить на это внимание: взрывы нарушают равновесие скал…

Потом они пошли в обход, чтобы перебраться на другую сторону пропасти. Сотни рабочих подготавливали трассу для бетонирования от подножия горы до самой пропасти. Синявин уже перестал расхваливать рабочих и всюду находил мелкие и крупные недоделки. Он носил свой живот среди кирок, лопат и вагонеток. Потом выбрался на небольшой ровный уступ на скале, на котором стоял репер, и покачал головой. Сколько надо было приложить труда, чтобы перенести этот репер через такие горы! Поднявшись еще выше, Синявин, прикрыв глаза ладонью, посмотрел на громадную скалу, висевшую будто над самой плотиной. Кто мог измерить, где были ее края? Только лишь от солнца блестел до сих пор не растаявший лед да по трещинам-ущельям, как по морщинам этой бабушки-горы, стекали слезы-водопады. Их не было видно. Они скрывались в своих веками проложенных бороздах и только беспокойным шумом напоминали о своем существовании. Они разъедали эту гигантскую скалу, и, кто его знает, не превратят ли они вскоре ее в труху…

Снова Синявин покачал головой, скатываясь с горы, как мешок с мякиной.

— Опасное дело. Закладывать взрывчатку надо только тогда, когда все рабочие будут удалены на полкилометра от скалы!..

— Что же делать? Мы уже заканчиваем. Здесь, право, будет неплохо. Кзыл-су можно будет очень легко направить от тех гор на плотину и в туннель. Жаль только труда и денег, которые израсходовали на дерганье такого количества людей. С подрывниками я уже разговаривал, люди положительные.

— Люди положительные? Вы глядите за ними…

— Ими руководят… Наше дело тут маленькое, Александр Данилович.

— А вы обратили их внимание на эту скалу? Боюсь, что она принесет нам беду еще до взрывов. Сначала надо взорвать, а потом уже пускать сюда людей.

— Все учтено, — ответил Мациевский, вполне разделяя беспокойство Синявина.

XIV

По настоянию Лодыженко, который никак не мог примириться с тем, что Преображенский возглавлял строительный отдел, Мухтаров наконец освободил его от этой должности. Он никуда его не перевел и никакого конкретного участка строительства ему не поручил. Мухтаров подписал приказ, в котором значилось, что начальником строительного отдела и заместителем Мухтарова по производству назначен инженер Синявин, а Преображенский остается инженером для особых поручений в том же отделе.

Преображенский, зная доброе мнение Синявина о себе, иногда пытался разыгрывать скромного человека и «протестовал против преувеличений» со стороны старика. Но своей должностью он был вполне доволен. «Особые поручения» предоставляли ему полную возможность и право давать от «имени инженера Синявина» распоряжения прорабам и по существу ни за что не отвечать. Сам Синявин не любил засиживаться в конторе, часто выезжал на участки, оставляя своим заместителем Преображенского. Одним из значительных новшеств, после прихода Синявина в строительный отдел, была прокладка узкоколейки от станции Уч-Каргал к конторе строительства.

Затраты были незначительны, поскольку Синявин взял для нее оборудование из не использованных участками ресурсов. Он не обращал никакого внимания на возражения со стороны Преображенского и бухгалтерии.

— Можете жаловаться в Ташкент или даже в Москву. Я эту линию железной дороги проведу ко всем участкам строительства и в первую очередь к магистральному каналу. К самой голове, вплоть до Кзыл-су, доведу…

Однажды Синявина срочно вызвали с участка в контору. Именно в этот день была закончена прокладка узкоколейки от строительной конторы до входа в туннель на южно-туннельном участке. Преображенский формально будто бы и не возражал против этих «новшеств» начальника, однако несколько раз напоминал ему о том, что строительство сейчас ощущает недостаток в средствах. Отпуск ассигнованных сумм задерживается, а постройка узкоколейки не предусмотрена сметой.

— Спишите, ну, скажем… на транспортные расходы…

— Конечно, Александр Данилович, — охотно соглашался с ним Преображенский. Но, приказывая бухгалтерии произвести расчеты, не забывал напомнить главбуху — Такие расходы не приведут строительство к добру. Сообщаете ли вы хоть об этом повыше? Собственно, стоит ли? Синявин — любимчик Мухтарова. Разве что для сведения?

А эти сведения читали «наверху», и они делали свое дело. В конце концов из таких сообщений собралось целое дело, которому дали ход. На строительство приехала комиссия Совнаркома…

Преображенский глядел в окно на линию узкоколейки, заранее обдумывая ответы на вопросы. Расстроенный и разгоряченный, Саид похаживал по конторе. А за столом в кабинете сидели трое, переворачивая горы бумаги. Сонм делопроизводителей, счетоводов сновал с этими бумагами, поднимая столбы голодностепской пыли, просочившейся сюда со двора. По своему внешнему виду это были разные люди. Типичный ротный писарь из какого-то теперь уже не существующего белогвардейского штаба, подобрав живот, разъяснял работникам Совнаркома какие-то «законные основания».

— Я, собственно говоря, специалист по ассигновкам, но… — представлялся он членам комиссии.

— То есть как по ассигновкам?

— Я в опродкомгубе девять месяцев занимался исключительно ассигновками, а в штабе…

Дальше его никто не слушал. Длинношеий, невзрачный счетовод приносил вороха корешков разных ордерных книг. Его независимая поза и расстегнутая ковбойка должны были привлечь внимание комиссии хотя бы уже тем, что он был похож на комсомольца. Скривившись от едкой папироски в зубах, он небрежно бросал корешки ордерных книжек толстому, в помятой одежде, помбуху с бритой головой и шеей. Помбух каждый раз поглядывал поверх очков своими выпученными глазами на счетовода и запускал свои пухлые руки в эти вороха. Иногда он поглядывал на быстро работавших машинисток и счетоводов, которые так свободно вели себя в присутствии комиссии, или же обращал внимание на слишком уж дисциплинированного писаря-делопроизводителя. Только усатый главбух, не снимавший фуражки, отвечал своей деловитостью духу ревизии.

— Едет инженер Синявин! — сообщил Преображенский, стоявший перед окном, таким тоном, будто приглашал еще кого-то подойти. Действительно, один из трех членов комиссии, зажигая трубку, направился к Преображенскому и стал рядом с ним.

Саид ждал.

Синявин, запыленный так, что только его глаза блестели, как у крота, тяжелой походкой вошел в кабинет.

— Инженер Синявин, комиссия Совнаркома… — представил Мухтаров присутствующих друг другу.

— Очень приятно! Здравствуйте! Не задержал ли я вас, случаем? Мациевский мне что-то говорил по телефону…

— О нет, нет, инженер! У вас теперь очень хорошее сообщение с конторой, — перебил Синявина один из работников Совнаркома, дымивший трубкой.

Синявину показалось это замечание ироническим. Он хотел было тотчас отпарировать его, но в это время Саид произнес:

— Так давайте начнем! Карим, закройте дверь и никого не пропускайте сюда…

Главбух и помбух наконец смогут отдохнуть, посидеть и, не прислушиваясь к тому, о чем будут говорить здесь, помечтать хотя бы о наступающем полугодовом отчете.

Какое им дело до споров о том, нужно ли было строить десятки километров узкоколейки к южному туннелю или можно было и без нее обойтись, как обходились несколько месяцев до Синявина?

Смета? Какая там может быть смета, если Синявин на второй же день, как стал начальником, сообщил рапортичкой о том, что он приступил к постройке узкоколейки!

— Да, я дал согласие по телефону, — ответил Саид. — Я и теперь считаю, что поступил правильно, хотя и с опозданием. К тому же, я был уверен, что между прорабами и начальником строительной конторы все было согласовано. По крайней мере инженер Преображенский…

— Я вам доложил, что строительство узкоколейки не предусмотрено сметой. Но это еще не столь важно. Согласно существующему у нас положению каждый прораб волен распоряжаться отпущенными ему средствами по своему усмотрению. Может быть, инженер Синявин имеет в виду воспользоваться некоторой экономией на участках? Но я не знаю об этом, ибо выполняю сейчас обязанности инженера для поручений. Кстати, на строительстве туннеля рабочим, кажется, повысили ставки.

Саид напряженно следил за тем, как по-деловому вежливо спорили между собой инженеры, а член комиссии с трубкой в зубах старательно записывал это в блокнот. Записывая, он выражал удивление тем, что вообще так легкомысленно и несвоевременно затеяли такое огромное сооружение. Но если уж начали, то надо кончать его. Однако нужно не забывать, что деньги в этом деле имеют решающее значение. Двадцать одна тысяча рублей на строительство узкоколейки из Уч-Каргала, тридцать шесть тысяч — к туннелю, сорок две — на переброску Мациевского и другие расходы, может, и не остановили бы строительство, если бы государство не переживало таких трудностей.

— Но ведь строительство никто не прекращает! — перебил Преображенский председателя комиссии, поглядев на Мухтарова.

— Пока что, товарищ инженер. Меня это тоже не радовало бы, — ответил член комиссии.

— Кое у кого в Совнаркоме есть такая мысль, — промолвил председатель.

Саид-Али знал об этом. Такие мнения высказывались и перед началом строительства. Но все это пустые разговоры. Уже проделана большая работа. Голодная степь вдоль и поперек покрыта ирригационной сетью. На центральной распределительной станции монтируются совершенные в техническом отношении механизмы. Почти на протяжении десяти километров пробита штольня для туннеля, значительная часть которого уже облицована. А какие-то пустяки в несколько десятков тысяч рублей…

— Пустяки, за которые, товарищ Мухтаров, отдают под суд! — изрек работник Совнаркома, выбивая свою трубку.

Синявин не выдержал и вскочил так, что своим животом сдвинул набок стол, по которому ударил кулаком.

— Если под суд, так и под суд, я согласен, я растратил эти несколько тысяч! А кто пойдет под суд за то, что в течение нескольких месяцев на горбах верблюдов возили цемент к туннелю? Расходовали денег на транспортировку материалов больше, чем на само строительство?

— Это предусмотрено сметой, товарищ Синявин, — бросил главбух.

— Предусмотрено? А скажите-ка, сколько пошло, по предварительным данным, на перевозку одного цемента? А? Около четырехсот тысяч? То есть каждые две недели приходилось расходовать на доставку одного цемента около сорока тысяч рублей… А скажите, пожалуйста, товарищ главбух, какую «непредусмотренную» сумму израсходовали вы за последние две недели на доставку цемента узкоколейкой?.. А ну, ну… Под суд!..

Помбух, как искусный циркач, своими пухленькими ручками выхватил из вороха документов книгу и подал ее главбуху.

— Итог еще окончательно не подведен, но все же обойдется нам около девяти-десяти тысяч.

Совнаркомовские работники переглянулись между собой.

— Десять, но не сорок же! Прибавьте к этим, товарищ председатель, и те, что я «растратил», так вы будете иметь возможность за счет этой экономии еще раз перебросить Мациевского.

— Стоит ли так нервничать, Александр Данилович? Если уж под суд, так первым пойду я… Если бы это было нерационально, то разве разрешил бы я, инженер для особых поручений, так напрасно расходовать государственные деньги?

Такое неожиданное выступление Преображенского окончательно отбило желание говорить об этой мелочи — узкоколейке. Синявин медленно, точно боялся, как бы не раздавить кого-нибудь, опустился в кресло. Он даже не понял Преображенского и уже злился на себя за резкое выступление.

Присутствующие почтительнее, казалось, даже с какой-то осторожностью, продолжали разговор. Словно они боялись нарушить чей-то сон и спокойно, без возражений, соглашались и подписывались. Смущение их исчезло лишь тогда, когда они перешли к обсуждению текущих вопросов.

— Дело здесь простое, но… деликатное. Думаю, что комиссия согласится рассмотреть его в присутствии одного только начальника строительства. Прошу извинить, товарищи, — сказал председатель, зажигая уже не трубку, а обыкновенную папиросу.

— Здесь присутствуют мои ближайшие помощники. Начинайте разбор вашего деликатного дела, — бросил Мухтаров, стоявший у окна.

— Нет, сделайте милость, пожалуйста, — с исключительным подобострастием произнес Преображенский, поднимаясь из-за стола. — Может быть, о нас и речь будет? Пойдемте, Александр Данилович.

Саиду-Али уже давно хотелось пройтись по комнате. Была у него такая нервная привычка. И хоть они договорились с Лодыженко — вести борьбу с подобными привычками, но сейчас Саид забыл об уговоре и уже не мог сдержать себя. Молча он прошел в самый дальний угол комнаты. Потом вернулся и закрыл дверь за Преображенским, который вежливо пропустил впереди себя посиневшего от нервного возбуждения инженера Синявина.

— Я слушаю вас.

— А вы, товарищ Мухтаров, все-таки присаживайтесь, — предложил председатель комиссии. — Дело хотя и небольшое, но серьезное.

О том, что первое дело — о строительстве узкоколейки — возникло в результате доноса, Саид не сомневался. Что же это еще за дело приобщено? Словечко «деликатное» глубоко задело его. Он напрягал свою память, вспоминал о всех своих встречах с Любовью Прохоровной, интимные и не интимные разговоры с ней. И почувствовал, что закипает, как котел на костре. Молча он сел напротив председателя комиссии. Лишь одно твердил себе: надо взять себя в руки! Надо выслушать.

Председатель тоже не спешил. Он затянулся папиросой, деловито сбил пепел в пепельницу. Обоими локтями уперся в стол. Создалось такое впечатление, что Саид-Али и председатель комиссии испытывали друг у друга твердость нервов.

«Во что бы то ни стало выдержать!»

— Комиссия просит вас объяснить ей, — торжественно начал председатель, глядя в окно. — Объясните, пожалуйста, товарищ начальник строительства, нам, какими мотивами вы руководствовались, отстраняя инженера Преображенского от должности начальника строительного отдела, заменяя его инженером Синявиным и в то же время оставляя инженером для поручений? Кстати, у вас в штатах нет такой должности. Личные симпатии — это очень существенно, мы уважаем их… Комиссия познакомилась с вашим приказом, просмотрела еще некоторые материалы. Посудите сами, оснований для таких действий у начальника строительства слишком… мало, будем откровенны. Вполне возможно, что у товарища Мухтарова есть какие-то иные, может быть, даже личные мотивы? Инженер Преображенский — опытный инженер, русский. Однако нам трудно поверить только букве вашего приказа. Не исключено, что здесь замешаны какие-то абсолютно интимные…

— Довольно!

Мухтаров поднялся из-за стола и с такой силой положил на него руку, что даже стекла задрожали в окнах. Работник Совнаркома намекал на родственные связи Преображенского с Любовью Прохоровной.

— Что это, неуважение к комиссии? — зло улыбаясь, спросил председатель и тоже поднялся со стула. Он зажал папиросу меж пальцев и растирал ее, вытряхивая из нее табак.

— Да! Комиссия, утруждающая себя такими «деликатными» делами, не заслуживает уважения. Вы, товарищ председатель, забыли, что начальником строительства являюсь я, а не ваша милость. А об этом может забыть только человек, которому случайно поручили такое почетное задание.

— Вот как? Это уже оскорбление! Товарищи члены комиссии, заседание мы продолжим в другом месте. Пойдемте…

— Я, собственно, это и хотел предложить вам. Продолжайте, где вам угодно. С меня достаточно. Можете идти!

И Саид тяжелой поступью зашагал по кабинету. Председатель выскочил за дверь.

Так же поспешно вышли из комнаты и остальные члены комиссии. Почти тотчас влетел, широко расставив руки, с перепуганными глазами Преображенский.

— Ради бога, что здесь случилось, товарищ Мухтаров? Это же правительственная комиссия! Они оскорбили вас? Скандал!

— Ничего. Никакого скандала, Виталий Нестерович. Они интересовались, почему я вместо вас назначил начальником отдела инженера Синявина.

— Лопнуть можно! Так я и догадывался, что какая-нибудь белиберда… Они просят подвезти их на автомашине к станции. Вы пока что никуда не уезжаете?

— Ни автомашины, ни другого транспорта им не давать!

— А как же? Правительственная комиссия!

— Пусть идут пешком. Это не мое дело.

— Да, собственно… — улыбнулся Преображенский. — Командировочные они получают, проезд в отчет впишут, если даже и не заплатят. А мы должны на них перерасходовать смету.

Мухтаров остановился и молча выпроводил за дверь повеселевшего инженера. «Почему я его совсем не увольняю?» — подумал он нахмурившись.

XV

На очередном заседании бюро обкома КП (б) Уз Мухтаров докладывал о выполнении планов строительства. Еще во время предыдущего посещения обкома Саид договорился с Ходжаевым о том, что этот доклад подготовит Лодыженко. Так и сделали. Семен подбирал цифры, материалы, составлял тезисы.

Но уже в день заседания Гафур Ходжаев предупредил Мухтарова, что хочет видеться с ним, и поэтому просил его сделать доклад, тем более что надеялся от него получить более полную информацию о ходе строительства.

Вообще в обкоме и в иных инстанциях был заведен такой порядок, что вопросы о строительстве в Голодной степи рассматривались в первую очередь.

Мухтаров во время своего доклада и длительного оживленного обсуждения его членами бюро, даже в критических выступлениях, с большей частью которых он был согласен, не чувствовал и намека на предубежденное отношение к нему. Все проходило деловито, серьезно и с явной заинтересованностью со стороны присутствующих.

Это было неожиданностью для Мухтарова. То, что вызвали его, а не Лодыженко, как условились, посеяло тревожные мысли в его голове. Инцидент с комиссией Совнаркома, наверное, должен был всплыть при обсуждении работы администрации строительства. Саид-Али вот уже около десяти дней ждал неприятных последствий проявленной им горячности, ждал, но не раскаивался в содеянном.

Долго, почти до полуночи, заседали на бюро. Приходилось и Саиду несколько раз горячо выступать по делам области. А больше он молчал, думая о строительстве, Синявине, Мациевском, Преображенском, Каримбаеве.

Он мог бы уже давно попрощаться с товарищами и ночным поездом выехать в Намаджан. Но секретарь обкома предупредил его еще перед заседанием:

— Да гляди не вздумай после твоего вопроса уйти с заседания бюро. Люди очень обижаются, да и дела области требуют внимания к ним.

У Саида-Али была возможность обдумать здесь немало вопросов личной жизни и строительства. (Об инциденте с комиссией он много думал и еще до бюро советовался с Лодыженко. Теперь он не вспомнил об этом.) Несколько раз в его голове возникали мысли о Преображенском. Кто он, что за человек? Он работает, старается, о нем положительно отзываются, и не только Синявин.

Мухтаров вспомнил о своей первой встрече с Преображенским в намаджанском парке, когда Любовь Прохоровна так неожиданно познакомила их. Он ничего предосудительного не видел даже в том, что Преображенский тогда пошел вместе с Любовью, Прохоровной. Ведь они родственники! Потом его выступление в Намаджане от имени строителей. Неоднократно передаваемые им умышленно подчеркнутые приветы от Любови Прохоровны. «Такое черненькое создание…»

Гафур Ходжаев перебил мысли Саида, пригласив его к себе ночевать.

— Все равно поездов теперь не будет до самого утра. Автомашины я тебе не дам. Шутка сказать, гнать машину в такую даль. Пошли ко мне чай пить!

Это в самом деле был настоящий товарищеский легкий чай на коврике посреди комнаты. Они разговаривали, смеялись, отдыхали. Вдруг Ходжаев, наполняя пиалу, спросил:

— Это правда, Саид-Али, что ты выгнал из кабинета комиссию Совнаркома?

И внезапность и дружелюбие, с которыми был поставлен вопрос без тона упрека, как-то странно повлияли на Саида. Он, прыснув от смеха, чуть было не захлебнулся чаем. Ходжаев тоже рассмеялся.

— Тебя все-таки информировали?

— Ну а как же! Знаешь, к нашему берегу, в обком, плывет все. Это не так уж и плохо. Правда, обременительно, но зато имеем полную информацию.

— Нет, я не выгнал, — уже серьезно ответил Саид. Даже подумал: «Что же здесь смешного?» — Нет, не выгонял, Гафур.

Мухтаров кратко рассказал ему о том, что произошло тогда в конторе строительного отдела.

— Вот и суди сам — выгонял я их или нет. Но я прекрасно помню решение обкома о привлечении к активному участию в строительстве не только Синявина, но и Преображенского. Преображенский лично мне не по душе. Поверишь, едва терплю… И только потому, что вижу в этом некоторые элементы… субъективной антипатии, держу его на строительстве. Меня глубоко оскорбили грязные намеки одного из работников Совнаркома. А что, комиссия жаловалась и в обком?

— Нет. Я был в Ташкенте, когда они возвратились от тебя. Вначале их жалоба произвела большое впечатление, скажу тебе прямо. Но потом в ЦК разобрались, в чем дело.

— Как разобрались? Ведь с нами никто не говорил об этом инциденте.

Ходжаев поднялся, подошел к столу и зажег папиросу.

— Не всегда нужно проводить всеобъемлющее следствие. В ЦК заинтересовались обстоятельствами посылки комиссии. Оказалось, что предполагали послать исключительно финансовую комиссию. Председателем должен был поехать один бухгалтер из Наркомфина. Но Марченко, работник аппарата Совнаркома, почему-то сам напросился возглавить эту комиссию.

— Да он же и шага не ступил из конторы, — перебил его Мухтаров.

— Ха-ха-ха, чудак ты, Саид-Али! Где уж там ему было ходить по строительству, если ты выгнал его из конторы. Ведь ты сам сказал, что хотел предложить комиссии уйти из конторы?

— Что-то подобное сказал, теперь хорошо не помню.

— Ну вот, словом, пришли к выводу, что «грубое отношение к ним со стороны начальника строительства было вызвано нетактичным поведением членов комиссии». Совнаркому посоветовали впредь посылать в Голодную степь комиссии только с вполне конкретными заданиями, а мне…

— А тебе — прописать мне ижицу?

И они снова захохотали.

— Не ижицу. Просто посоветовать: всякие комиссии допускать к работе только после детального ознакомления с целью их прибытия и, само собой разумеется, внимательно проверив их полномочия и объем деятельности. Тогда ничего подобного впредь не случится. А в отношении Преображенского… мне кажется, что Лодыженко прав.

— Есть сигналы?

— Если хочешь, то уже антипатия к нему Лодыженко является сигналом. Он человек с крепкой хваткой, хорошим чутьем, беспредельно предан делу… Словом, советую тебе присматриваться повнимательнее ко всем, не только к Преображенскому…

— Все это чепуха. Бояться собственной тени — на солнце не выходить!..

— Ну что же, гляди сам. Голова у тебя есть на плечах.

— И партбилет! — подчеркнул Саид, сам не понимая зачем, и долго еще раскаивался, вспоминая на обратном пути этот разговор.

XVI

Кабинет начальника строительства. Саид-Али, как пораженный молнией, рухнул в кресло. Телефонная трубка вывалилась из рук. Лицо стало бледным, как у мертвеца.

Все присутствующие разом вскочили. Саид махнул им рукой, чтобы они вышли, и, когда за последним из них закрылась дверь, он вдруг схватил трубку и трижды крикнул:

— Лодыженко! Лодыженко! Лодыженко!..

Только теперь он понял весь ужас свершившегося, и еще большее горе охватило этого энергичного человека. Взявшись руками за голову и расхаживая из угла в угол по большому кабинету, он, стиснув зубы, кричал:

— Столько рабочих! Сколько жертв в один миг! Мациевский! Такой преданный человек…

Снова раздался телефонный звонок.

— Слушаю. Виталий Нестерович? Рассказывайте о причинах… Да, Мухтаров… Так это же преступление!.. Не может быть! Безусловно, преступление! Где Синявин? Еду сам…

Через пять минут начальник строительства в Голодной степи уже находился в автомашине и все поторапливал шофера ехать как можно быстрее.

Предсказание Синявина о том, что «принесет нам Кампыр-Рават беду», сбылось. У Саида нет никакого сомнения в искренности побуждений старого инженера. Но кто знает, не послужило ли это намеком преступнику… Отчего же случился преждевременный взрыв бурок под огромной скалой, висевшей как раз над трассой плотины голодностепской магистрали?

За полчаса до окончания работы под скалой неожиданно раздался взрыв, — тут-то и произошел страшный обвал.

А ведь закладывали взрывчатку опытные подрывники, закладывали и не в один шпур. Предполагалось осуществить взрыв после окончания работы, когда будет полная уверенность в том, что на трассе не останется ни одного живого существа.

Об этом были предупреждены рабочие. Особенно те, что работали на штрабах у спусков в пропасть. Им приказали закончить сегодня работу на двадцать минут раньше обычного.

Более двух тысяч мардыкеров работали на канале перед плотиной и больше сотни человек на штрабах. С ними был и инженер Мациевский.

За несколько минут до катастрофы ему сообщили, что его срочно вызывает к телефону инженер Коржиков.

Телефонный аппарат был установлен во временной будке, стоявшей на повороте бетонированного канала. Но он не спешил к телефону. Посмотрел на часы, отдал приказание закончить работу в штрабах и немедленно выйти всем из-под скалы. Мациевский успел выбраться из пропасти и сделать замечание десятнику о том, что рабочие выходят слишком медленно. Лишь тогда он зашагал к телефону, вытирая пот со лба. В этот момент и произошел взрыв.

Люди, находившиеся в пропасти, бросились бежать. А куда ты убежишь, если взрыв был предназначен для того, чтобы закрыть пропасть? Рабочие стали метаться на штрабах. Несколько человек, сорвавшись или прыгая со штрабов, рухнули вниз.

Не было слышно ни криков, ни стонов! Нависшая огромная скала задрожала от взрыва. Сползая в пропасть, она заглушила всякий шум, который мог услышать человек. Страшное движение этой массы на миг парализовало разум людей, работавших на бетонировании. Замерло все. Только угрожающее движение скалы Кам-пыр-Равата, гром и молнии взрывов наконец разбудили этих людей от страшного столбняка.

И вдруг все кинулись спасаться…

Мациевский побежал к рабочим и повел их за собой вдоль пропасти. За ним, однако, последовали не все. Некоторые устремились вдоль изогнутой трассы канала. Им казалось, что именно так можно спастись от гибели. Все бежали молча. Инстинкт самосохранения подгонял людей. Несколько человек упали замертво еще до того, когда глыбы с обвала, точно выпущенные из гигантской пращи, засыпали территорию строительства на сотни метров вокруг.

Но Мациевский… Что мог сделать он в этом хаосе взрывов и молний? А он оставил людей, бежавших за ним, и вдруг свернул к тем, что направились вдоль канала. Он махал им руками, ловил, возвращал обратно, падал, спотыкаясь о бочки с цементом, поднимался и снова размахивал руками. Но бежавшая перепуганная толпа оставила его далеко позади. Ему не догнать ее!

Мациевский остановился и решал, что делать.

И решил…

Но уже было поздно. Еще минута отчаянного бега навстречу беде, и гора Кампыр-Рават распласталась на том месте, где когда-то была пропасть. Гиганты-экскаваторы исчезли под обвалом, как нежная паутина под лапами верблюда. Их должны были передвинуть подальше от места взрыва, но не успели.

Мациевский отбежал от места обвала и потому не получил непосредственного удара, но воздушной волной его, как щепку, подняло вместе с клубами пыли и отбросило за несколько метров под высокий бетонированный берег канала.

Отбросило и рабочих, которые послушались совета Мациевского, только некоторых из них контузило воздушной волной. Остальных же оглушило громовым взрывом.

А другие? Те, что были на штрабах, на пути обвала гигантской горы? Она раздавила их, как слон муравьиное гнездо, не оставив и духу людского.

На месте глубокой пропасти выросла могила — курган Кампыр-Равата, покрытая льдом, блестевшим в лучах вечернего солнца. Далеко-далеко разнеслось тревожное эхо взрыва, а здесь все живое умолкло, точно удивленное тем, что уцелело от гибели, а потом застонало.

— Аллагу акбар! Аллагу акбар! Ллоиллага иллал-ла! — торжественно произнес Исенджан, стоявший позади взволнованного Лодыженко, прибежавшего из туннеля на место катастрофы.

XVII

Саид-Али пересел на дрезину и только возле южного туннеля встретил Синявина и Храпкова.

— Я хочу сейчас же видеть Лодыженко.

— Он там, у Коржикова.

— Где Преображенский?

— За ним послали машину! — поторопился ответить Храпков.

— Но ведь мне Лодыженко звонил по телефону из Кампыр-Равата! — нервничал Саид.

Саид вместе с Синявиным и Храпковым, поднявшись по ступенькам на первую скалу, опять сели в дрезину, курсировавшую по горной узкоколейке, которую Синявин только на днях проложил к распределительной станции. Как благодарен был Саид-Али Синявину за эту дорогу! Ему срочно надо быть в Кампыр-Равате, а разве сумел бы он добраться туда к утру, если бы не эта дрезина?

На станции было пусто. Все хлынули к Кампыр-Равату.

Так это же и с нижних участков люди устремятся сюда, как только узнают о катастрофе! Кто сможет их остановить? Более десяти тысяч людей сбегутся сюда в узенькое ущелье. И что скажут они Саиду? Ведь то, что они говорили ему на митинге, ни разу не сказали ни Преображенскому, ни своим прорабам! Только он один отвечает перед ними. От него будут требовать ответа за увечья и трупы рабочих, похороненных под грудами скал Кампыр-Равата.

XVIII

Вихрем пронеслись над строительством в Голодной степи правительственные следствия, допросы, составление актов, протоколов. Несколько специальных комиссий подрывников, военных саперов старательно выясняли у строителей, кто закладывал взрывчатку под кампыр-раватской скалой, сколько ее было заложено, кто и какие ставил взрыватели.

Но от всего этого не стало яснее — почему преждевременно взорвались бурки. И у членов каждой комиссии срывалось с уст страшное слово:

«Диверсия!»

Но это слово в протоколы, в акты так и не было занесено. Пророческие слова, сказанные инженером Синявиным: «Эта скала принесет нам беду», — чуть было не обернулись против него самого. Кое-кто пытался обвинить инженера во вредительском замалчивании опасности. От Синявина требовали объяснений, ему задавали зловещие вопросы.

Наконец пришли к выводу — самовоспламенение. Синявин считал, что подмытая потоками воды, потрескавшаяся скала сама начала оседать от взрывов на соседних участках работ. В этот день оседание усилилось. Под давлением оседавшей скалы поднялась температура в месте заряда, наполненном несколькими тоннами взрывчатки, и поэтому произошел взрыв…

Много детей после этого взрыва осталось сиротами. Глиняные дувалы заглушали громкие рыдания, а густые волосяные чиммат скрывали неутешные вдовьи слезы. Из великодушия не спросят руководителей строительства о безвозвратной потере, а советами не уймешь тяжелую сиротскую боль.

В мечетях, в обители ишаны безнаказанно вопили о каре аллаха и цитатами из корана объясняли этот «промысел божий». Они пророчили, что за этим обвалом придет смертельная эпидемия и вавилонское смешение языков. Аллах больше не мог сносить глумления над правоверной мусульманской верой.

А в Голодной степи, несмотря на эти ужасные пророчества, кипела жизнь, продолжалось строительство.

Придавленный горем, но еще более уверенный в правоте своего дела, в больницу приехал начальник строительства. Тяжелые переживания покрыли его лоб морщинами, но не сломили воли. Суровый, молчаливый, около часа он просидел у постели инженера Мациевского, всматриваясь в бледное, обескровленное лицо, будто гипнотизируя больного своим ожиданием.

И он дождался. Впервые за несколько дней Мациевский пришел в сознание. Он открыл глаза и узнал Саида-Али Мухтарова.

Улыбка не появилась на лице инженера, но Мухтаров почувствовал ее. В порыве радости он поцеловал пылающие губы Мациевского и вскочил, не имея сил сдержать бурю чувств.

— Ты будешь жить! Мы еще поборемся! — произнес он, уходя от больного.

За дверью палаты он неожиданно встретился с. Любовью Прохоровной. Почему она здесь в такое время? Ему даже показалось, что она стояла возле двери и прислушивалась, ждала.

Потускневшие глаза Любови Прохоровны вдруг округлились, в них вспыхнули искры нежности, но тут же постепенно угасли, будто потушенные удивлением Мухтарова. В этом удивлении Любовь Прохоровна почувствовала нечто большее, и она испугалась…

Неужели это ненависть? В такое время, в пору тяжелых неудач, бурных волнений он возненавидел ее?

— Саид-Али… Я приехала выразить вам…

— Не надо, Любовь Прохоровна. Мы сами. Нам не нужны сочувствия.

— Погодите!

Но он прошел по коридору мимо нее. А потом все-таки остановился, оглянулся и стал поджидать.

— На строительстве, Саид-Али, у вас нет друзей. Вам завидуют…

Это его только рассмешило. Он подошел к женщине, которая с огромным трудом подыскивала слова для выражения своих чувств, погнавших ее из Намаджана в больницу Голодной степи.

— Я вам благодарна, очень благодарна… За Евгения Викторовича…

— За что именно? — искренне удивился Мухтаров.

— Он председатель конфликтной комиссии.

— Ну и что же, Любовь Прохоровна? Евгений Викторович нынче самый популярный человек на строительстве. У нас тут аварии, катастрофы, увечья, а он лечит, спасает людей! Ему доверяют… За что же тут благодарить?

— Вы этого не поймете, Саид… Мне тяжело быть женой рядового, серого муравья, который копошится где-то в своем уголке, никому не ведомый. Да вы не смейтесь надо мной, пожалейте женщину.

— Итак, благодарю за соболезнование, Любовь Прохоровна. Евгений Викторович, кажется, у себя в кабинете.

Мухтаров взял руку Любови Прохоровны, которую она прижала к груди, свидетельствуя свою искренность, и дружески пожал ее. Он заметил, как вздрогнули нежные губы женщины, как задрожали ее длинные, густые ресницы.

Так и не нашла она слов, чтобы выразить подлинные чувства, толкнувшие ее на это свидание.

Из кабинета выбежал озабоченный, деятельный Евгений Викторович. Он давно уже забыл о своей прилизанной прическе с пробором посередине. Теперь он расчесывал свои черные кудри пятерней. Мухтаров тут же задержал его. Даже взял его за плечи и вернул снова в кабинет.

— На вас, Евгений Викторович, вся надежда! Он пришел в сознание.

— Кто сейчас у него?

— Врач и, кажется, Таисия Трофимовна.

Храпкову почудился в словах Мухтарова какой-то намек.

— Я вам не помешаю? — спросила Любовь Прохоровна, входя в кабинет. Она уже вполне овладела собой и даже сумела выдавить улыбку.

— О, милости просим, Любовь Прохоровна. От вас нет секретов… Таким образом, Евгений Викторович, прошу вас взять Мациевского под свою личную опеку. Он должен жить! Понимаете?

— Боже мой, товарищ Мухтаров. Приложим все силы… Любочка, милая, не мешай нам. Я сейчас освобожусь. Такие дела.

— Хорошо, хорошо. Я посижу. Или лучше подожду тебя на дворе.

Какое-то время она постояла возле двери, мимолетным, даже почти равнодушным взглядом еще раз встретилась с глазами Саида-Али Мухтарова и вышла. В коридоре уже толпились дехкане, женщины, закрытые черными чиммат, с узелками и, наверное, подумала Любовь Прохоровна, со слезами на глазах.

— Но вы должны подписать соглашение тут же. Иначе дело передадим…

— Никуда не надо передавать.

Услыхала это за дверью, обернулась, точно хотела броситься спасать Мухтарова, так припертого ее Женечкой к стенке. Но решительно прошла между людьми и вышла во двор.

XIX

В тот же день, перед открытием широкого совещания строителей, прибыл на стройку второй секретарь обкома КП (б) Уз. Из конторы на центральный участок его привез инженер Преображенский, по дороге рассказав о совещании, о представительстве от рабочих, с особенными подробностями о старике аксакале Исенджане, возглавлявшем представителей рабочих.

— Понимаете, товарищ Щапов: с одной стороны, это будто мусульманский мулла, правоверный аксакал, которому буквально поклоняются все эти «мардыкеры» и «чайрыкеры». А с другой — это прямо-таки патриот строительства! Где среди рабочих появился Исенджан, там не нужны десятники, чтобы следить за дисциплиной.

— Интересно. Очень стар?

— Да, еще и какой старый, — ему под семьдесят лет… Но… право, интересный экспонат.

Лодыженко уже успел собрать актив коммунистов строительства, и Щапов попал на это собрание прямо из автомашины Преображенского. Шестнадцать человек партийного актива обсуждали один вопрос: кого избрать председателем широкого совещания строителей.

Коммунисты предлагали Лодыженко вести совещание. Мухтарову это делать неудобно — он выступает с отчетным докладом. А обсуждаться будет сложный вопрос о кампыр-раватском взрыве, о гибели и увечье стольких рабочих…

Но и Лодыженко, оказывается, по тем же мотивам не следовало председательствовать на этом совещании. И Щапов вдруг спросил:

— А почему бы не избрать председателем совещания инженера Преображенского! Умный и вполне лояльный человек, как мне показалось.

— Беспартийный спец… — отозвался Каримбаев.

— Даже сугубо беспартийный, — добавил Лодыженко, грустно улыбнувшись. Несколько человек из группы засмеялись.

— Если избирать беспартийного, — вмешался Саид-Али, — так уж лучше доктора Храпкова. Добросовестный советский врач, председатель конфликтной комиссии. К тому же еще и знающий строительные дела.

— Но Преображенский, кажется, ваш заместитель, товарищ Мухтаров? — не успокаивался Щапов.

— Уже не заместитель, товарищ Щапов. Был заместителем как начальник строительного отдела. Сейчас он только инженер для особых поручений при инженере Синявине, начальнике строительного отдела. Я настоятельно рекомендую Храпкова.

И уже потом, высказав свое предложение, он вдруг вспомнил: «Мне тяжело быть женой серенького муравья… в уголке…» Так и подмывало его после этого крикнуть: «Не надо Храпкова!»

Но Лодыженко уже проголосовал его предложение.

Совещание собралось в конторе участка. Евгений Викторович Храпков торжественно исполнял свои председательские обязанности. Открывая совещание, он сказал несколько слов, из которых не трудно было понять, что он является непримиримым поборником интересов рабочих строительства. Отстаивать эти интересы на совещании ему велит совесть советского человека.

Эти слова поразили участников совещания. Щапов посмотрел на Мухтарова. Тот внимательно рассматривал свои пальцы, сгибая их, как скрипач, готовящийся к игре.

Молчаливое внимание царило в зале после выступления Храпкова. Даже Синявин и тот молчал.

Исенджан в течение этих нескольких месяцев настолько «изучил» русский язык, что на строительстве все уже забыли о том, сколько надо было раньше приложить усилий, чтобы договориться со старым аксакалом. Он, как представитель от рабочих-узбеков, важно сидел рядом с Преображенским. Теперь уже не осталось и следа от его рабской покорности. Сидя за длинным столом, покрытым красной скатертью, он бесцеремонно употреблял свой нас и временами сплевывал зеленую жвачку прямо себе под ноги. Только бирюзовые четки, с которыми он не расставался, шелестели в его руках, как и в первые дни появления на строительстве.

Саид говорил коротко:

— Я согласен с предложением конфликтной комиссии, сформулированным инженером Преображенским. Мы должны обеспечить семьи погибших. Около миллиона рублей мы выделим из сметы. Все это…

— Тогда голосуйте предложение! — раздались голоса, не давшие Саиду окончить мысль. Но он лишь передохнул и продолжал:

— Все это касается только погибших… А как совещание считает нужным поступить с оставшимися в живых?

— То есть, товарищ Мухтаров? — раздались голоса.

— Ведь мы с вами должны доводить до конца начатое дело! Такое широкое совещание советских людей, которые собственным потом и кровью погибших освятили это строительство, нужное всей нашей стране, нашей социалистической родине, имеет право и должно сказать свое авторитетное слово о судьбе Голодной степи. Умершим — вечная память! Семьи их мы обеспечим. Но партии и правительству, наконец, всему народу мы должны сказать свое слово. Предлагаю выразить наше единодушное решение: продолжать строительство ускоренными темпами! Активизировать рабочих, инженерно-технический персонал, повысить производственные показатели на участках. Доказать нашим врагам, что советские люди не растерялись после этой страшной неудачи, от этой вражеской диверсии.

Он захлебнулся и умолк, вытирая пот рукой.

И случилось удивительное. Молчаливые, нахмуренные, будто и не благосклонно относящиеся к Мухтарову люди поднялись с мест и бурными аплодисментами покрыли его слова. Казалось, они хотели этим не только утешить Мухтарова, но и сурово пригрозить тайным диверсантам, о которых впервые так громко напомнил начальник строительства.

Преображенский, услышав эту бурю аплодисментов, с некоторым опозданием, как пойманный с поличным, поднялся и чуть ли не громче других захлопал в ладоши.

— Товарищи! — крикнул он, прерывая аплодисменты.

И пошел говорить, давать обещания. «Разумеется! Это же так понятно. Мы, строители, считали бы для себя самоубийством оставить такой труд, такую расчищенную дорогу к социализму, к счастливому будущему советского народа…»

Саида-Али Мухтарова даже покоробило от такого неожиданного порыва энтузиазма.

Преображенскому тоже аплодировали. Затем выступали рабочие, председательствующий Храпков, говорил Щапов, за ним Исенджан. Вносились разные предложения, их голосовали.

И вдруг попросил слова один рабочий-узбек. С большим трудом подбирая слова, он предложил:

— Назначить инженера Преображенского начальником строительного отдела. Пока он руководил отделом, не было таких страшных катастроф.

Все в зале умолкли. Люди стали переглядываться. Храпков авторитетно заявил, что этот вопрос не может обсуждаться на данном совещании.

— Так мы предлагаем обсудить его, — перебил Храпкова Исенджан, и его поддержало еще несколько человек.

Щапов в ответ на вопросительный взгляд Храпкова только пожал плечами. Лодыженко подошел поближе к председателю. Но Мухтаров поднял руку, и в зале наступила тишина.

— Это дело сугубо административное. Понятно, такое совещание может высказать свое мнение и по этому поводу. Руководство должно будет учесть этот совет при пересмотре штатов. Но я, начальник строительства, реорганизовывать руководство не собираюсь…

И все же в резолюцию, принятую совещанием, внесли предложение: рекомендовать начальнику строительства вернуть инженера Преображенского на должность своего заместителя.

Даже Щапов, беседуя после совещания с Мухтаровым, не нашел слов, чтобы возразить против такого предложения актива.

Только инженер Преображенский с негодованием и довольно громко выражал свое возмущение решением актива.

— Черт знает что творится! Говоришь им об одном, а выскочит какой-нибудь горячий и бахнет… Предложение называется! На все у них выработались стандарты демократизма. Предложение… — возмущался Преображенский, и его щетинистые усы трепетали.

Даже высокий, с прилизанной прической корреспондент, что стоял здесь же, опершись о дверь, был удивлен искренним гневом Преображенского.

XX

В Голодной степи наступила пора ветров. Умолкли водопады в ущельях. Лето на исходе — время убирать хлопок. Строительство в Голодной степи переживало кризис. Темп работ стал снижаться. С тех пор как обрушилась кампыр-раватская скала, люди не работали с таким воодушевлением, как прежде. Но и по домам они не расходились. На всех четырех участках ежедневно собирались митинги. Чего добивались наиболее рьяные из участников, не знали ни в конторах, ни даже они сами. Кто-то старательно вырабатывал новые требования, потом их забывали и снова выискивали другие, поновее. На каждом участке среди десятников появились незаметные, но ловкие люди. Они приобрели уже славу вожаков, торопились, суетились. В карманах у них торчали заранее приготовленные проекты резолюций.

— Надо бросать работу! — горячились они. — Работу можно найти где угодно. Наши руки пригодятся всюду, но зато не будем мы подпирать своими телами скалу Кампыр-Равата, не будем оставлять своих детей сиротами.

Мухтаров пересмотрел штаты руководства, вернул Преображенского на должность начальника строительного отдела, и тот теперь чаще стал бывать среди рабочих.

При начальнике строительства была создана общественная совещательная организация — совет строительства. Председателем совета был Мухтаров, а его заместителем пленум единогласно избрал врача Храпкова.

Преображенский успевал в течение одного дня побывать на многих участках. Из полученных сверх плана полумиллиона рублей дотации на квартал немедленно закупил четыре новых автомобиля и тем наладил самую тесную связь с прорабами.

— Нельзя так злоупотреблять демократизмом… Вы же инженер, должны переубедить их. Или… или прогоните прочь. Будем тогда знать, что рабочих у нас нет, доложим об этом на совете строительства, запросим от ЦК строителей. Надо же достраивать, — кричал Преображенский в конторе Майли-Сая, и никто не осмелился ему возразить. Все и так было всем ясно.

Мухтаров, Лодыженко и вся партийная организация строительства в Голодной степи всячески старались устранить причины, породившие недовольство рабочих.

Мухтаров не выезжал со строительства, часто бывал на отдельных участках, там, где его совсем не ждали.

На одном из участков Саид застал Лодыженко. Семен тоже все время находился среди рабочих. Он обрадовался встрече с Мухтаровым. Все это время Лодыженко подбадривал Мухтарова, и тот был благодарен другу за моральную поддержку. И теперь Семен сочувственно смотрел на исхудавшее, даже почерневшее лицо Саида-Али, на пылающие лихорадочным огнем глаза…

На этом же участке среди рабочих-бетонщиков оказался и знаток «юриспруденции», канцелярист Вася Молокан. Мухтаров, проходя мимо пустой тары — бочек из-под цемента, заметил его, но не сразу вспомнил и не заинтересовался им. Только когда начальник строительства, закончив беседу с Лодыженко, собирался уезжать с участка, к нему подошел Молокан.

Он старательно отряхивал со своей одежды цементную пыль. Мухтаров даже улыбнулся про себя, вспомнив, каким франтом пришел к нему в гостиницу этот человек и как старательно расхваливал свои каллиграфические способности и знание юриспруденции.

— Я вижу, товарищ юрист, что вы прекрасно овладели и профессией бетонщика, — первым обратился к нему Саид.

— Это еще ерунда, товарищ начальник! Вон, говорят, кто-то даже зайца научил зажигать спички… — шуткой ответил Молокан Саиду и только тогда поздоровался с ним.

Давно не бритые щеки, заросшие густой бородой, заметно старили бетонщика. Саид только сейчас с особен-ним вниманием поглядел в светло-серые глаза этого пожилого рабочего. Запыленные бакенбарды, щеки, брови очень ярко оттеняли чистоту, можно было сказать — прозрачность, и удивительно молодую энергию, светившуюся в его взоре.

— Товарищ начальник, я к вам по личному делу.

— Снова «наниматься» в канцелярию? — в том же шутливом тоне, как и вначале, спросил Саид и засмеялся.

— Собственно… в канцелярию, только «не наниматься», а просил бы перевести туда, — промолвил Молокан и посмотрел на Лодыженко, который, наладив какие-то дела, возвращался к Саиду.

— Семен, можно тебя на минутку в нашу компанию? — крикнул ему Мухтаров. — Тут… сложная проблема. Товарищ Молокан…

— Я сам объясню, — перебил его Молокан, нисколько не стыдясь своей настойчивости. — Я, товарищ Лодыженко, поступил на строительство еще в самом начале…

— Нанялся.

— Ну, а как же иначе, товарищ начальник? «Нанялся»… Работал в строительной конторе не за страх, а за совесть, как говорится, писарем… то есть секретарем. Инженер Синявин очень старательно «почистил авгиевы конюшни», как он выражался, и выгнал меня за симпатию к инженеру Преображенскому, у которого я работал в канцелярии. Но от симпатий к хорошему инженеру не застрахованы и вы, товарищ начальник! Пришлось временно устроиться тут.

— Хорошую специальность бетонщика приобрели, товарищ, — ответил ему Лодыженко.

— Прошел также не худший путь и землекопа. Это, конечно, не водитель новой автомашины Преображенского… Но ведь я писарь, канцелярист, поймите это вы, товарищи!

— Ну, что же… — сказал Мухтаров и, еще раз с особенным интересом поглядев на запыленного цементом Молокана, снова остановился на его глазах, которые, не мигнув, выдержали его взгляд…

— У инженера Преображенского уже есть шофер, а вам, наверное, нужно, как тому зайцу…

— Не беспокойтесь, пожалуйста. Ведь я канцелярист.

— Ну, так и возвращайтесь к Преображенскому в отдел. Он же вернулся. А я не возражаю.

— Он меня не примет.

— Вас? Почему?.. Ах, я же забыл, у Синявина там работала девушка…

— Пустая графа, уверяю вас… Но тут, товарищ начальник, девушка — не причина, — ответил Молокан, скользнув каким-то заговорщическим взглядом по глазам Мухтарова, и, отвернувшись, торопливо объяснил: — Я с его шофером, работающим на новой машине, как бы вам сказать, не… сработался по пьяной графе, товарищ начальник.

— С шофером? Это пустяки, будете работать в канцелярии главной конторы. Приезжайте в Намаджан.

— Так мне дураку и надо, чтобы знал!.. Да я тут, можно сказать, ветеран строительства, а вы — в Намаджан! Инженер Синявин погнал меня в землекопы, а потом на бетон. Теперь вы его, старика, на бетончик в туннельный участок! Правильно… А меня прошу вернуть, восстановить справедливость.

— Обязательно хотите в строительную контору, к Преображенскому? — спросил Мухтаров, у которого вдруг зародилось какое-то подозрение. — Но ведь у него работает шофером ваш недруг?

— Вот именно поэтому, так сказать, назло ему я и хочу перебраться к Преображенскому.

— Похвальная принципиальность! Хорошо, я скажу об этом Преображенскому, а девушку из строительной конторы переведу в Намаджан.

— Тоже решение правильное по всем графам! Благодарю вас, товарищ Саид-Али Мухтаров. Я знал, что вы поймете меня, — поблагодарил Молокан, впервые назвав Мухтарова не начальником, а по фамилии.

XXI

Когда Молокан отошел, Лодыженко проводил его внимательным взглядом и покачал головой.

— Знаешь, Саид, интересный человек: я как-то беседовал с ним, оказывается, он добровольно приехал из Москвы на строительство. Да, новость: на днях инженер Преображенский подал мне преинтереснейшее заявление. Он просит, «невзирая на профессию», записать его в группу сочувствующих при партячейке центрального участка, — и Лодыженко достал из кармана заявление, напечатанное на машинке и аккуратно подписанное Преображенским. — Расписался, как на червонце.

— А продиктовал секретарю, чтобы об этом вся контора знала? — спросил Саид.

— Выходит, так.

— Видишь ли, Семен, вот говорят, что я симпатизирую ему как специалисту, но это… снова какой-то трюк Преображенского.

— Можно допустить, что это трюк и не только самого Преображенского. Но отказать… — Лодыженко подумал немного. — Институт сочувствующих есть. Группа их на центральном участке все время увеличивается и проявила себя неплохо.

— И все же ты откажешь Преображенскому? — спросил, словно посоветовал, Мухтаров. — Хочешь, я сам предложу ему забрать заявление?

— Это было бы совсем худо. Отказать ему надо, это факт. Но это будет означать, что партийная организация строительства ему не доверяет. Должен буду идти просто на конфликт. Преображенский все предусмотрел, когда подавал заявление. Видишь — машинистке продиктовал.

— Товарищ Лодыженко! Подумаешь, какая проблема! Ведь никто не может обязать партийную организацию преподнести на блюдечке всякому неразгаданному сфинксу свое согласие? С каких это пор ты стал бояться конфликтов по принципиальным вопросам партийной политики на строительстве?

— Но ты-то снова назначил его своим заместителем.

— Что поделаешь? Это уступка требованиям представителей… Чрезвычайно обостренная была ситуация. Мы должны быть политиками, дорогой Семен. Да и решил я это не без согласия партийной организации. Словом, поступай как лучше. Я свое мнение высказал. А как Синявин отнесся к своему новому назначению?

— Прекрасно воспринял. Он говорил со мной об этом. Хорошо понимает ситуацию и абсолютно искренне одобряет. Кстати, он аккуратно посещает все политзанятия в группе сочувствующих на туннельном участке, но заявления не подает. Знаешь что, Саид-Али: я верну заявление Преображенскому. Человек он политически грамотный, и удобно ли ему начинать с «азов» в группе на участке? Скажу ему, чтобы он подыскал пять рекомендаций и пусть подает заявление о приеме в кандидаты.

Мухтаров уже порывался идти к машине. Он как-то неопределенно покачал головой, что-то пробурчал себе под нос и, только садясь в автомобиль, ответил Лодыженко:

— Правильно. И я буду иметь возможность убедиться, в чем же я ошибался, думая о нем… Ну, я поехал искать Преображенского. Он, кажется, у Синявина на северо-туннельном. У них какое-то тяготение друг к Другу.

Саид-Али приехал в контору северного туннельного участка, где Преображенский лично сам выдавал заработную плату рабочим и притом в неположенное время.

— Что вы делаете? Ведь работа еще не окончена.

— А что бы сделали вы? — вместо ответа спросил Преображенский у Саида. — Действительно, только что начали, а денег, денег сколько ухлопали! Я прямо удивляюсь инженеру Синявину. Вводит в заблуждение и меня и вас, уверяю…

Саид велел прекратить выплату и пригласил Преображенского в кабинет начальника участка. Туда же явились понурые инженеры и техники.

— Не хотят, и все. Шалтай-болтай, и все? Давайте деньги — и больше ничего.

— Но что мы дальше делать будем? Туннель не креплен, может обрушиться, — уже горячась, говорил Саид-Али. Преображенский с независимым видом расхаживал по кабинету. На его бритой голове блестел пот, на затылке краснели бесформенные пятна. Спрятав глаза под насупленными бровями, он отвечал:

— Мы телеграфировали в ЦК союза о том, чтобы нам прислали из центра пять тысяч человек квалифицированной силы — грабарей и плотников… Через две недели они будут здесь. Теперь же надо использовать местную практику трудповинности. Это…

— Трудповинность? Да в своем ли вы уме? Это же не ремонтные работы и не стихийное бедствие. В кишлаках знают о том, что государство отпускает деньги на строительство, — взволнованно возразил Синявин. Судя по его тону, этот разговор, по-видимому, происходил между ними не впервые.

— Товарищ Мухтаров! Разрешите мне руководить этим делом, пока вы доверяете мне, как начальнику строительной конторы. Видите, до чего дошло. Масса деморализована, а товарищ Синявин сел на своего конька. Я понимаю Александра Даниловича. Но интересы…

— Что вы предлагаете?

— Нужна твердая рука! Нужна конница из охраны пограничной оросительной системы… Надо в кишлаки срочно направить партийцев и по разверстке произвести набор рабочей силы. Кому же это строиться, как не им? Ну, заплатим, если… А тем временем из центра подоспеет квалифицированная сила.

— Я этого разрешить не могу. Это взбудоражило бы всю Фергану.

Лицо Преображенского от бессильной злости сделалось свекольно-сизого цвета. Саид смерил его пронизывающим взглядом. «Чего добивается этот человек? Неужели Лодыженко прав?» — мелькнуло вдруг. На какое-то неуловимое мгновение в голове Мухтарова возникла мысль о вредителях на строительстве. Казалось, что он вот-вот укажет пальцем на Преображенского: «Ты?!»

Это было лишь мимолетное подозрение, но его инстинктивно почувствовал и Преображенский.

— Тогда снимите с меня всю ответственность за строительство и даже…

— Что? — вскочил Саид из-за стола.

— Я не могу при таком отношении. Вы… вы лучше меня организуете.

Напряженное молчание было прервано совсем спокойной репликой Саида:

— Майли, договоримся. Вы тоже сумеете… если захотите. А о трудовой повинности забудьте и думать! Вообще же о помощи дехкан строительству рабочей силой… обязательно надо договориться в области.

XXII

В лаконичной телеграмме из Москвы сообщалось о том, что четыре эшелона строительных рабочих направлены по маршруту Оренбург — Ташкент — Уч-Каргал. Из кишлаков приходили первые партии дехкан.

Преображенский лично ездил в область и, ссылаясь на важность решения проблемы Голодной степи, доказывал необходимость временного введения трудповинности.

Специальные конные части милиции были только на пограничных или смежных с другими областями и республиками водных системах. Они наблюдали за порядком, установленной очередностью в водопользовании, а также предупреждали возможные конфликты. И вдруг конная милиция внезапно появилась в Уч-Каргале.

А в это время враги, пользуясь всяким удобным случаем, поносили власть, коммунистов, инженеров-европейцев, толковали об ужасах голой и мертвой Голодной степи. Даже дехкане, по доброй воле шедшие на строительство, наслушавшись таких разговоров, приходили к месту работы в угнетенном состоянии духа.

Лодыженко и Мухтаров вместе с партийно-комсомольским активом разъехались по кишлакам агитировать людей, звать их на помощь строительству. Всех желающих они направляли в центральную контору, а там Преображенский по своему усмотрению организовывал встречу этим новым рабочим.

И все же строительство в Голодной степи продолжалось.

XXIII

Любовь Прохоровна собиралась выйти к гостям. Но почему же ей становилось так больно при мысли о том, что с каждой минутой все ближе то время, когда она должна будет их увидеть? То ли они надоели ей своими разговорами о строительстве в Голодной степи, то ли, может, ей стали противными скрытые насмешки обывателей над особенностями узбекского национального характера?

Да, это надоело ей, как и многое другое. Но где же обрести свой внутренний мир?

Добродетели, которыми ее увенчал муж Женя, были ей в тягость, точно сиротское горе. Ей снова хотелось ощутить полноту жизни. Крошка Тамара, это дитя, черными своими, как угольки, глазенками напоминала ей о настоящей полноценной жизни ума и сердца.

Вспомнились дни, проведенные в Чадаке, золотые дни ее любви! Какие слова срывались с уст под шум чадакских водопадов, какие мечты…

Ах, судьба, судьба…

— Чаем, что ли, угощай их, Мария, чтобы не скучали во время своих разговоров о строительстве, — сказала Любовь Прохоровна, оглядев себя в зеркале.

Преображенский, расхаживавший по гостиной, когда в двери появилась Любовь Прохоровна, сразу же остановился и, сложив руки на груди, произнес:

— Б-боже мой! Да вы царица красоты, Любовь Прохоровна… Ничего удивительного в том, что Мухтаров краснеет от одного упоминания вашего имени… Стальное сердце расплавите… а у них же — темперамент!

— Не придуривайтесь, Виталий, — фамильярно ответила Любовь Прохоровна, не в меру зардевшись от этих прозрачных намеков. — Придумывайте более остроумные комплименты, это возвысит вас в моих глазах… Женик, ты, наверно, тут скучаешь с гостями. Взял бы скрипку… — И снова вспыхнуло ее лицо.

Евгений Викторович устал за этот год. Таким существам, как он, распоряжаться самим собой тяжело, и он бы с удовольствием предоставил себя в чьи-то руки, подчинился бы чужой воле.

Ему бы заниматься одной только хирургией, а здесь тебе совет строительства, каждодневные проблемы, политика и, как на грех, привычные сомнения, внутренние упреки. Почему именно так сложилась жизнь? У других — заслуги со времен гражданской войны, благотворное окружение, ясные горизонты, соблазнительные перспективы. А ты «беспартийная индивидуальность», как говорит Преображенский, купеческий сын. Благодарная почва для всяких шатких дискуссий и банальных шуток. Тело тяжелеет, дух рыхлеет. На кого бы ему опереться? Такие годы…

Внешне, казалось бы, жизнь его — полная чаша радости. Жена, как солнечный день на Волге, старается озарить и согреть его. Только и отдыхать его обрюзгшему телу… А здесь гложут тебя сомнения, угрызения совести… «Чудес не бывает в медицине», — твердил он себе, а «чудо» свершилось: отец!

— Ах, Любочка, скрипку… Не раз ты мне говорила об этом и всегда возмущалась плохим исполнением Паганини.

— А он в самом деле так хорошо играл?

— Безусловно, хорошо, — вздохнув, ответил Евгений Викторович Преображенскому.

Соня Преображенская — молодая, но не в меру раздобревшая поповна — больше молчала, изредка посмеиваясь.

— Любовь Прохоровна, сделайте милость, пригласите Мухтарова на ужин. Имею же и я право послушать Паганини в его исполнении?

— Почему именно я должна приглашать, а не вы, не Соня?

— Э, да что там говорить… Ради вас он и в пропасть бросится.

— Прошу, вас, Виталий, прекратите эти глупости, — улыбаясь, ответила ему Любовь Прохоровна.

А спустя некоторое время все-таки на столе появилась бумага и вечное перо Преображенского. Телефонограмму Саиду-Али Мухтарову редактировали сообща во время веселого ужина у Храпковых. Любовь Прохоровна тоже будто искренне смеялась, разгораясь от вина и читая этот, казалось бы, невинный, шутливый документ, состряпанный на досуге. Но знают ли они, авторы этой шутки, как мечтает она о встрече с этим человеком, как жаждет услышать слово из его уст? А Храпков, настраивая скрипку, старался не вмешиваться в забавы гостей и лишь крикнул:

— И охота, ей-богу… Еще в дураках окажешься тут с вами…

XXIV

Саид, вернувшись из поездки по кишлакам, не оставлял строительства. Все дни он просиживал на скале против северного туннеля с бумагой в руке. Каждый вечер, подводя итоги, он недовольно что-то бормотал про себя. Необученные люди, призванные по трудповинности, работали плохо, и нечего было думать о том, что эти два километра туннеля будут закончены к намеченному сроку. В течение дня едва-едва успевали поставить пять-шесть тюбингов облицовки. Синявин, однако, уверял Мухтарова, что вначале было еще хуже.

— Привыкают, осваиваются. Появляются энтузиасты, и, уверяю вас, будут работать значительно лучше. Ведь люди впервые знакомятся с процессом схватывания цемента, впервые видят работу компрессоров, перфораторов. Терпение, терпение!

Однажды Саид-Али, направляясь в уч-каргальскую контору, заехал на участок Майли-Сая.

— Работаем отлично, — заверил его прораб Тяже-лов. — Эти рабочие просто находка, никакого сравнения с теми, что работают по трудповинности.

— Что это за рабочие?

— Те, что недавно приехали из центра по нашему вызову. Золотые руки.

— А что вы с ними делаете? Закончили уже голову магистрали? Мы же планировали использовать их не на этом участке.

— Мы начали строить распределители на линии. Есть уверенность, что в течение двух-трех месяцев их закончим.

— Распределители? Да в уме ли вы? Кто прислал вам рабочих? Синявин на Кампыр-Равате строит туннель с дехканами, не строит, а мучается… работу затянули. А вы квалифицированную рабочую силу ставите на распределители?

Тяжелое развел руками.

— Контора их прислала, — только и мог он сказать на прощание.

Саид торопливо вскочил в автомобиль.

Пересекая свежевырытые арыки, он видел, как несоразмерно большими группами квалифицированные рабочие размечали бермы вдоль каналов или прокапывали «сосенками» распределители.

Возле «крестообразного» колодца — сифона, соединявшего два рукава главной магистрали, Саид встретил Лодыженко.

— Лодыженко, что они здесь делают?

Техник зло улыбнулся, пожал плечами и тоже развел руками.

— А я, начальник, собирался тебя спросить об этом. Это же черт знает что такое! Рабочие подбирают старые материалы, очищают от опалубки сифон и красят шлюзы. Только что сам нарвался на них. Просто голова кругом.

— А как рабочие?

— Очень хорошие… квалифицированные.

Саид нервно повернулся в сторону Майли-Сая, молча посмотрел, как возились с обломками досок полсотни людей, истомленных непривычной жарой, и тоже, горько улыбнувшись, пригласил Лодыженко:

— Садись… Право, черт его знает что творится! Почему скрывают от меня этих рабочих? Давно они прибыли?

— Кажется, уже несколько дней.

Они молча приехали в Уч-Каргал.

Преображенский, с запыленными щеками, пережевывая на ходу завтрак, встретил автомобиль Мухтарова.

— А вас по телефону спрашивала Любовь Прохоровна, — не здороваясь, произнес он, открывая дверцу автомобиля. Однако Саид тотчас же закрыл ее.

— Молокан! — крикнул Преображенский в контору. — Телефонограмму начальнику! — И, будто не заметив недовольного жеста Саида, обратился к Лодыженко: — Вы хорошо сделали, что приехали. На центральном участке что-то недовольны дехкане, отбывающие трудповинность. Придется вам, товарищ Лодыженко, взять конников и поехать поговорить с ними… Да, это она, — произнес Преображенский, взяв у секретаря бумажку, и, разворачивая ее, подал Саиду.

Саид взял телефонограмму, умышленно не задерживая своего взора на знакомом секретаре. Своей сдержанностью он прекратил поток льстивых слов Преображенского.

— Я сам поеду к дехканам.

— О, это еще лучше!

— Погодите! — перебил его Саид. — Сейчас же прикажите всех квалифицированных рабочих послать в распоряжение инженера Синявина, а на второстепенные работы поставьте дехкан. Немедленно. Почему не выполняются наши плановые разнарядки?..

— Позвольте, позвольте, товарищ Мухтаров! Это люди, организованные в профсоюз. Послать их можно куда угодно, но… снова им надо платить подъемные, проездные.

Мухтарову вдруг захотелось показать Лодыженко, как он в действительности относится к. Преображенскому, и он раздраженно сказал:

— Да вы что, навеселе, товарищ начальник строительного отдела? Тогда проспитесь.

— Товарищ Мухтаров, я не знаю, кто из нас пьян. Оскорбляете вы меня, а не я вас. Существует положение…

— Прошу извинить… Но квалифицированную рабочую силу мы решили направлять на ответственные участки строительства. Объясните же мне, пожалуйста… Собственно, об этом после… Немедленно сконцентрируйте у инженера Синявина и на Кампыр-Равате квалифицированных рабочих!.. Видно, товарищу Лодыженко следовало бы позаботиться о том, чтобы наши руководящие кадры знали законы использования рабочей силы на стройках. И не тратить подъемные на переброску рабочих с одного участка на другой! Нужно разъяснить это в первую очередь бухгалтерам… Право же, вы удивляете меня, Виталий Нестерович. А еще собираетесь вступать в партию!..

— Как это можно назвать, товарищ Преображенский? — с раздражением сказал Лодыженко.

— Вредительством, во всяком случае, это нельзя назвать, товарищ Лодыженко. Диверсанту надо быть круглым идиотом, чтобы при нашей суматохе и многоначалии не найти более чувствительного объекта для вредительства…

— Да перестаньте, не до этого! Ответьте толком, кто направил квалифицированную рабочую силу на второстепенные участки? — спросил Мухтаров, прекращая неприятный спор.

— Как это кто? — равнодушно спросил Преображенский.

— Приказ!.. Кто подписал приказ о том, чтобы квалифицированные рабочие снимали опалубку из бетона на Майли-Сае?

— В такой суете возможны и недосмотры и что хотите. Я получил от вас приказ, товарищ Мухтаров, срочно подготовить Майли-Сай для показа какой-то ответственной комиссии. Как раз подоспели эшелоны с рабочими… Наконец, погодите, я принесу ваш приказ. И не один!

Саид почувствовал в этих словах продуманное, хотя и замаскированное сопротивление со стороны Преображенского.

Преображенский, не говоря более ни слова, пошел в контору. Казалось, что Саид теперь выполнит то, чего так настойчиво добивался Лодыженко, а он все откладывал до удобного момента.

— Ну, что же, поедем к строителям? — воскликнул Мухтаров, не то советуясь с Лодыженко, не то отдавая распоряжение шоферу.

По пути Саид вспомнил о телефонограмме. Он еще до сих пор чувствовал себя оскорбленным, вспоминая ироническую улыбку Преображенского, подававшего ему развернутый листок бумаги. Хотелось разорвать этот клочок. Но здесь рядом сидел Лодыженко.

Телефонограмма была написана под копирку выдержанным каллиграфическим почерком Молокана. Даже подшили к делу копию. Кому нужна такая аккуратность?

«Многоуважаемый Саид-Али! Вы обещали зайти ко мне и посмотреть на нашу дочь. Не шокировала бы вас поездка в авто? Жду вашего визита. Может, пусть Женя захватит вас, когда будет ехать в Намаджан?

С уважением Любовь Прохоровна Храпкова».

Саид-Али, повинуясь неясному внутреннему побуждению, протянул клочок бумаги Лодыженко.

Автомашина приближалась к конторе участка. Вдоль дороги группами лежали дехкане с кетменями и узелками. Поглядев на них, Саид вспомнил Кампыр-Рават и таких же дехкан, которые, обливаясь потом, врубались в скалу или откатывали вагонетки с породой. Уже издали было слышно назойливое ворчание — это музыканты-карнайчи, как обычно с утра до ночи, надсадно дули в свои длинные медные трубы.

XXV

— Исенджан-ака! Аллагу акбар… Ассалам алей-кум! — набожно произнес один из дехкан, подходя к арык-аксакалу, когда тот катил пустую вагонетку меж рядов бетонных массивов, поджидавших своей очереди погрузки.

— Аманмысыз! — не останавливаясь, ответил старик.

— Исенджан-ака, вас просит имам-да-мулла святейшего мазар Дыхана заглянуть к нему завтра вечером.

Старик остановился. Зрачки его забегали, как у пойманного преступника. Казалось, это приглашение отрывало его от любимой работы или требовало от него представления какого-то неприятного отчета. Исенджан остановился, хотел было что-то сказать, да сдержал себя и, лишь махнув рукой, пробурчал уже на ходу:

— Э… Майли.

Исенджан хорошо знает, что это за собрания у имам-да-муллы. Совсем недавно он рассказал дехканам о жалобе, которую обитель направила правительству. И старик даже удивился, когда почувствовал, что все эти дела стали надоедать ему. Старательно выполняя задания, получаемые в обители мазар Дыхана, он вместе с тем привыкал к работе на строительстве. Здесь он — арык-аксакал! И, когда перед его глазами возникла новая полоса арыка, он почувствовал себя художником своего дела. Ему хотелось крикнуть так, чтобы слыхали все находящиеся на магистрали: «Мираб-ака-а! Четыре сипая в шпору, силевые воды приближаются…» А тут приглашение к имам-да-мулле!

Задумавшись, Исенджан толкнул вагонетку за поворотную крестовину. Вдруг из туннеля выехал эшелон вагонеток. Старик не обратил внимания на звонки тягача — здесь это было обычным явлением даже для него. Но находившийся рядом инженер Синявин быстро подхватил Исенджана, спасая его от беды. В этот момент эшелон налетел на пустую вагонетку старика и раздавил ее. Только треск вывел из оцепенения Исенджана. Отбитым тормозом ударило старика по ногам, и он, потеряв сознание, упал на руки Синявину. Рабочие, сопровождавшие эшелон, на ходу что-то крикнули, окинув взглядом потерявшего сознание аксакала и обломки вагонетки, и пролетели дальше, не выпуская из рук тормоза.

— Ах, ч-черрт! — выругался Синявин.

Двое дехкан подбежали к Синявину и унесли бесчувственного Исенджана.

В палатке, пока ожидали прихода фельдшера, больной пришел в сознание, застонал, потом, поняв, в каком оказался положении, попросил:

— Позовите ко мне муллу Гасанбая… он где-то тут. — Исенджан показал рукой куда-то в сторону палатки. Дехкане, торопясь разыскать муллу, покорно разбежались в разные стороны.

Высокий, совсем еще молодой мужчина, с набожно сложенными на груди руками, вошел в палатку. На лице у него печаль, на устах молитва.

— Аллагу акбар! Учитель, с тобой случилось несчастье, ты звал меня?

В палатке, кроме раненого учителя и молодого ученика, никого больше не было. Исенджан силился приподняться, и ученик помог ему.

— Мулла Гасанбай! Завтра вместо меня пойдешь в обитель к имам-да-мулле. Расскажи ему о несчастье со мной, послушаешь, что будут говорить в обители, помолишься…

— Но, учитель мой… Я здесь всего-навсего три недели, никого и ничего не знаю. Имам может спросить меня о чем-нибудь.

— Тем лучше, мулла Гасанбай, и тебя никто не знает. Иди туда, послушай и мне потом обо всем расскажешь. И никому слова не говори об этом. Даже самому себе. Забудь о том, что я послал тебя.

— Хоп, хоп, хоп! — каждый раз срывалось с губ молодого человека.

А на дворе Синявин говорил фельдшеру:

— Старик полезным стал, и какая досада, что его так неожиданно покалечило. Хотя бы кости остались целы.

В палатку вошел фельдшер и, наскоро осмотрев ноги аксакала, спокойно ответил:

— Ничего страшного. Три-четыре недели — и старик будет на ногах. Кости как будто целы, но много крови потерял он. Правая нога… Везите в больницу.

XXVI

По саду обители стелились вечерние тени. Казалось, будто день постепенно засыпал от усталости. Освежающей росой покрылась зелень.

В душном воздухе аромат растений и цветов смешивался с гнилым болотным смрадом хауза. Летучие мыши камнем падали на белые чалмы толстых ишанов и на бухарские чапаны людей, что по знакомым тропам сквозь густые заросли сада украдкой пробирались к просторной садовой беседке возле хауза. Ни приветствиями, ни репликами, ни шепотом не нарушали они тишины заката, укрываясь в тени деревьев, которая с приближением ночи становилась все гуще и темнее.

Мулла Гасанбай еще на пороге в сад собирался сбросить свои башмаки, но, заметив, что другие этого не делали, на носках прошел за имам-да-муллой. Ему пришлось руками придерживать свою чалму, чтобы переплетавшиеся между собой ветви не сорвали ее с головы. Усаживаясь на ковре, Гасанбай услыхал, что сам имам-да-мулла рекомендовал его присутствующим как помощника Исенджана.

А лунный свет серебрил тени, пробирался сквозь густое кружево листьев.

Люди расселись возле хауза. В этой романтической полутьме их лица, исполосованные лунным светом, казались загадочными. На ковры подали кок-чай, и присутствующие сразу же заговорили.

Гасанбай растерялся от неожиданности. Он должен был о чем-то рассказать присутствующим, но ему даже никто вопроса не задал. Он только кратко проинформировал Алимбаева о несчастье, постигшем старика Исенджана.

Беседа, как показалось Гасанбаю, началась где-то в другом месте — здесь ее лишь продолжали, и ему вначале трудно было уловить суть разговоров, а ведь он должен будет обо всем услышанном рассказать старику. К тому же этот стройный мужчина, которого зовут имамом из Амритсара или капитаном Шоу из Мирам-Шаха, говорил на не совсем понятном для Гасанбая персидском или турецком языке. А к своему спутнику — очень высокому, одетому в новый бухарский халат, он обращался на вовсе неизвестном языке, называя его «сэром». Он долго и горячо, но негромко говорил об упадке ислама в узбекской долине, где собралось столько людей на строительстве в Голодной степи. Длинноногий «сэр» расхаживал вдоль хауза. Его голова, в расшитой золотом бухарской тюбетейке, то отсвечивала лунным светом, то пряталась в тени. Иногда он бросал какие-то, очевидно острые, реплики имаму из Мирам-Шаха, также неизменно называя его «сэром», и то и дело раскуривал свою трубку, почему-то все время гаснувшую.

Говорили и другие. Гасанбай понемногу стал понимать, на какое совещание попал он по воле Исенджана. Он ловил каждое слово, запоминая имена. Особенно трудно было ему запомнить одну фамилию, которую все время упоминали ораторы, толкуя о строительстве в Голодной степи. Об этом человеке говорили пониженным голосом, неясно называли его фамилию, особенно аксакалы-имамы, которым трудно было произнести ее. Только имам-да-мулла из Амритсара произносил эту фамилию ясно, выразительно и непременно величая его тоже «сэром»: сэр де Кампо-Сципиу.

Так длилась таинственная беседа в черной пустоте ночи, кое-где прорезанной лунными зайчиками, скакавшими меж густых ветвей. Гасанбай чувствовал, что все его существо дрожит от страха и от непривычного напряжения.

Стройный, с типичной арабской бородкой, как у молодых еще шейхов, имам-да-мулла из Амритсара, будто устав от пылких слов, присел, взял пиалу, вылив через плечо остывший чай, подставил ее кому-то, чтобы налили горячего, и, ни к кому не обращаясь, пробормотал:

— Такой упадок, такой упадок…

— Я сомневаюсь, капитан, в том, что нам удастся здесь что-нибудь сделать. Строительство основного арыка, по которому пойдет вода в степь, уже почти закончено, — сдержанно ответил ему Алимбаев.

— Сэр де Кампо-Сципиу уверяет, что на строительство уже израсходовано более двухсот миллионов рублей, — бросил реплику, с трудом подбирая узбекские слова, высокий человек с погасшей трубкой, стоявший в тени.

— Более двухсот миллионов — это правда, хотя считал их только один сэр де Кампо-Сципиу. Но поверим ему, ведь он сподвижник наш. И все же строительство не прекращено… — прихлебывая чай, заметил имам из Амритсара.

Алимбаев, поддавшись настроению имама, которого он в горячке называл и капитаном, тяжело вздохнул.

— Аллагу акбар! Строительством все более увлекаются дехкане, — продолжал имам из Амритсара. — Дехкане перестают верить нашим молитвам, ибо здесь, в степи, они плохо проникают им в души. Исенджан, да и другие молятся уже с большой оглядкой. Боятся они или сами теряют веру?.. Об этом надо вам знать, имам Алимбаев! Даже женщины в кишлаках благословенной аллахом долины — и те заговорили о Голодной степи, священная чиммат становится теперь тяжелой для них.

— Пускай!.. — решительно отрубил высокий с потухшей трубкой. — Инженеры верят в то, что надо тратить деньги на строительство. Мы должны расходовать их без конца, не останавливаясь.

— Чтобы достроить? — полуиронически спросил имам-да мулла Алимбаев, точно не доверяя тому высокому, который все время скрывался в тени возле хауза.

— И не достроить… Чтобы истощить, понимаете? Они уже на шестьдесят процентов сократили ассигнования на образование; есть проект совсем прекратить кредитование бедноты, и все это поглощает строительство. Еще год… и оно поглотит даже правительство вместе с их главкомами, наркомами и всякими другими «комами». Наш же «Комитет действия» пока что израсходовал на это не ахти какие суммы.

В разговор снова вмешался «капитан».

— Все же я считаю, что Мухтарова надо удалить со строительства. Мелкое вредительство неэффективно, да и к тому же бросается в глаза. Нужно, чтобы у руля находился свой человек, который сумел бы доказать на деле нецелесообразность дальнейшего строительства. Последний случай с заменой начальника строительной конторы показывает, что у нас есть такая же возможность заменить и самого Мухтарова. А секретаря партийной организации — устранить…

— С работы?

— Из жизни!.. К тому же имейте в виду — на строительстве нет ни одной мечети, и поэтому рабочие-дехкане отвыкают от ислама, не слыша ежедневных утренних и вечерних призывов азана…

«Капитан» еще долго говорил. Когда же, забыв об осторожности, начали высказываться все разом, к толпе, крадучись, подошел на носках один из обительских слуг и шепнул имам-да-мулле: его просит таджик-чайханщик, только что вернувшийся из Намаджана. Имам-да-мулла, поднимаясь, промолвил:

— Ну что же: его могут судить и снять со строительства — это уже очевидно. А хотелось бы совсем избавиться от него. Ему верят, да и сам он, как Моисей, уверен в том, что призван вывести Узбекистан в обетованную землю коммун и социализма. Уже несколько дней на центральном участке шумят дехкане, призванные на работу по трудповинности. Но Мухтаров отослал конную милицию и сам живет среди бунтовщиков. Люди уже заговорили не по-нашему. Камень в голову, нож в спину — вот что осталось ему, как и Лодыженко. Все зло в них… А впрочем, как знаете, так и решайте, мы все исполним.

Сидевшие на коврах люди задвигались, поднялись и, точно боясь нарушить царившую вокруг тишину, начали исчезать, как привидения, один за другим в густой тьме, окутавшей сад. Только взволнованный Гасанбай заторопился, наскочил на высокого, высохшего, точно обломанный тутовник, человека, рванулся в сторону, побежал, но чалма, зацепившись за ветку, упала с головы. Хотелось как можно скорее вырваться отсюда, чтобы его как преступника не запятнали вот эти насмешливые, такие подвижные серебряные зайчики лунного сияния.

XXVII

Лодыженко, не заезжая в строительную контору, прямо с вокзала направился на участок к Саиду. Мухтаров уже четыре дня на центральном участке, где митинговали дехкане. Вместе с Каримбаевым он старался ввести в берега это волнующееся море.

Аксакалы днем и ночью уверяли Саида, что «бунт» можно ликвидировать быстро.

— Только дайте нам в помощь милицию. Зачем вы отослали конников с участка? С людьми сладу нет…

И вот наконец Лодыженко вернулся из области.

— Ну?.. — спросил Саид, встретив его недалеко от лагеря.

— А что делается тут? Милицию не вернул?

— Нет. И возвращать не намерен.

— Правильно! Секретарь обкома собирается на днях сам приехать сюда. На бюро ставили вопрос о дехканах, работающих по трудповинности. Нам такого нагоняя… обоим записали. И о конной милиции — тоже. Ходжаев говорит — это сделали умышленно, чтобы спровоцировать массы на беспорядки.

— А разве я не то же говорил?

— Да, все это Преображенский.

— Преображенский… Мы должны были бы уже знать, как работать с этим беспартийным специалистом… А об оплате дехкан наравне с рабочими, об организации коллективов говорили?

— Согласились с нашим предложением. Только о коллективах будет дополнительно принято развернутое решение. Обком сам будет проводить широкую кампанию в кишлаках. В связи с этим Гафур Ходжаев хочет приехать в степь.

Какие нечеловеческие усилия надо приложить, чтобы успокоить взбудораженную массу людей! Она, точно стихийный вал, несется, нарушая порядок. В этом сплошном гуле выделяются отдельные крикливые голоса, но они лишь увеличивают сумятицу — трудно понять, чего добиваются собравшиеся.

— Чего они хотят? — спрашивал Лодыженко у Саида.

Когда дехкане стали немного успокаиваться, Саид-Али и другие поняли, что они могли утихнуть, лишь накричавшись вволю.

— Никакой натурповинности. Каждому, кто будет работать честно, уплатим полностью за его труд. Но не только это должно интересовать советского дехканина, который влачил нищенское существование, получая ничтожное количество тегирманов воды в своем кишлаке. Мы даем жизнь пустыне. Для кого все это? Вы же должны создать на этих землях колхозы! Каждый, кто понимает меня и желает себе добра, пускай подумает над этим как следует. Запишитесь в конторе и работайте на распределителях. Наше дело — подать сюда воду, а вы сами должны распоряжаться ею, — заканчивал свое выступление Саид перед утихшими людьми.

Люди выбирали из своей среды мирабов, записывались и уходили работать. Но были и такие, кто втихомолку обходили помещение конторы и скрывались в степной пыли.

Саид-Али, еле держась на ногах, садился в автомашину строительного отдела. На этой машине приехал сюда Лодыженко, который теперь оставался здесь, чтобы подготовить запись, подбодрить упавших духом людей. Саиду тяжело становилось справляться самому. В помощь Лодыженко он оставил и Каримбаева. «Неужели дехкане до сих пор не понимают, что от орошения Голодной степи зависит судьба страны? Неужели… или не хотят они сбросить ярмо со своей шеи? Какая напряженная борьба! И как здесь нужен пролетариат…»

— В Чадак! — решительно крикнул Саид шоферу, забыв за овладевшими им думами и о Лодыженко, и об успокоенных дехканах.

И только когда автомашина тронулась, Саид вспомнил о телефонограмме, которую он отдал Лодыженко. Ему стало досадно. Почему-то сейчас Саиду хотелось верить в ее искренность.

«Поглядеть на нашу дочь…»

Саиду в самом деле хотелось поглядеть на свою дочь. Он расправил плечи, вздохнул полной грудью, но все же ему было тесно, не хватало воздуха. Наклонившись к шоферу, он так крикнул «айда!», что тот испуганно поглядел на начальника.

Однако Саид-Али заметил в глазах шофера не только испуг, но и внимание и настороженность. Вдруг он вспомнил о разговоре с Васей Молоканом, о его каком-то соперничестве «по пьяной графе» с этим человеком. Ему хотелось бы расспросить, как помирились они по той «графе». Но в быстром взгляде шофера он не заметил даже проблеска человеческого тепла, располагавшего к такому разговору. Напротив, в нем можно было прочесть решимость дать отпор любому вмешательству в его личные дела. Саид подумал о том, что внешность шофера была примечательной. Аккуратно подстриженные, густые, будто шелковистые усы русого цвета придавали ему солидность человека, у которого за плечами более тридцати лет. А в то же время раскрасневшееся от быстрой езды лицо, огоньки в глазах, развевающиеся на ветру густые волосы делали его совсем молодым. Когда он правой рукой легко и уверенно правил блестевшим на солнце рулем, а левую клал на борт машины, то его плечи становились не по-юношески широки, поражали своей силой.

«Серьезный соперник для Молокана», — подумал Саид и перевел взгляд на степь, на дорогу. Но его все же подмывало узнать: что же в той «пьяной графе» могло послужить поводом для столкновения этих двух совсем разных людей?

Они проезжали по мостам через арыки, мимо лотков. Кое-где на засушливых гурум-сарайских землях виднелась убогая растительность. Голодная степь сюда вклинивалась своим южным крылом глубже, чем в других местах. Левее, у подножия горы, в знойной мгле, как мираж, вырисовывался зеленый Караташ, и над ним возвышался древний минарет обители мазар Дыхана.

У Саида мелькнула мысль свернуть в степь и поехать прямо к Караташу. Он даже приподнялся, чтобы сказать шоферу о своем желании, но это была лишь вспышка энергии, тотчас угасшая.

Из-за невысоких кустов, росших на заброшенном зауре, показался молодой мулла Гасанбай. Он бодро шагал из Караташа на строительство и, казалось, не ощущал ни зноя, ни усталости. Аккуратно завязанная чалма являлась наглядным свидетельством чистоты и искренности этого будущего служителя ислама.

Саид, не раздумывая, велел остановить машину.

— Аманмысыз, уртак! — поздоровался он, еще не поравнявшись с ним.

— Саламат бармыляр!

— Откуда держишь путь, мулла? — опираясь на борт машины, обратился к нему Саид на родном языке.

— Из обители, ходжа-бай.

— Из обители? Молиться ходите в такую даль или впервые идете на строительство?

Честные юношеские глаза, никогда еще не лгавшие, тревожно забегали, а лицо зарделось, как у посватанной девушки. Гасанбай посмотрел на управленческого шофера, потом на Саида и, отважившись, сказал:

— Молился… А тебе, ходжа-бай, следовало бы быть поосторожнее, — уже шепотом добавил он, снова поглядывая на шофера. — В обители молятся и инженеры, капитаны, сэры-имамы… Все они в саду имам-да-муллы молятся при лунном свете и что-то недоброе замышляют против степи…

— Какие инженеры, капитаны? Что ты говоришь, мулла? Вино в Караташе пил? — смеясь, спросил Саид, но, почувствовав в его словах тревогу, огляделся.

— Мне, юноше, непристойно лгать такому башка ходжайину!.. — сказал Гасанбай и пошел себе дальше. Саид поднялся с сиденья, хотел было остановить юношу, но им уже овладели сомнения, догадки. А тело просило, требовало покоя. Шофер почувствовал состояние Мухтарова и спросил:

— Может, вернемся, подвезем муллу, закончите с ним разговор?

По вопросу шофера нельзя было судить, понял ли он, о чем говорили по-узбекски Саид и мулла. Быть может, он только обратил внимание на возбуждение начальника, очевидно, не все сказавшего этому узбеку.

— Поехали дальше! — приказал Саид, обдумывая слова молодого муллы. Шофер нажал на газ, автомобиль рванулся с места и понесся по степи.

«Инженеры тоже молятся в садах имам-да-муллы», — сверлила мозг Саида фраза, только что им услышанная. Он оглянулся вокруг, но уже никого не было среди гурум-сарайских кустов.

XXVIII

«Богатому черт детей качает», — говорит старая пословица. Гурум-сарайцы не были богатыми, а своих детей даже сами не качали. Кишлак, точно заброшенные развалины, лежал среди сыпучих песков. Разбитый арык по неделям стоял сухим, ожидая, пока чадакчане соизволят подать из Чадак-сая на несколько дней воду.

И это называется жизнь!

Скудное, жалкое нищенское существование! И как только живут люди в Гурум-Сарае? Саид проехал между убогими развалинами дувалов, таща за собой пыль, будто собранную со всей степи. Автомашина остановилась возле общественной чайханы.

Это была какая-то пародия на чайхану: здесь не было ни нар, ни кошмы. Потрепанные циновки на полу сиротливо топорщились, а на темной стене с трудом можно было разглядеть портреты.

Ветер. Пыль. Мухи.

Казалось, они слетелись сюда со всего мира, будто предвещая появление здесь голодной чумы. Дехкане спокойно, полусонно отгоняли их, вытаскивали из пиалы, не выражая никакого возмущения. Это им кара за то, что неверные заполонили правоверные земли, за то, что Голодную степь, убежище шайтана, хотят оросить водами святейшего Дыхана. Началось с мух, уверяли седобородые деды, а скоро придет время, когда степные шакалы в таком количестве нахлынут в кишлаки, что наконец-то разбудят их от спячки, принудят их стать на защиту веры отцов…

Саиду тяжело было видеть эту нищету и темноту. Но какие слова здесь могут подействовать?

Закрыли дверь чайханы, зажгли сальную плошку. Ослепленные мухи так загудели в темноте, что казалось, будто они вот-вот разрушат стены, а на дворе зашумел ветер, поднимавший вихри пыли и песка.

Тоскливо…

— Вам надо уйти из Гурум-Сарая. Вы все больны, голодны. Нищета вас замучила, — только и мог для начала произнести угнетенный всем увиденным Саид.

— А куда денешься? Да тут была бы такая земля, если бы не эта пыль из Голодной степи да воды побольше! Испокон веков мы получали воду каждую неделю или даже два раза в неделю, а теперь только раз в две недели. Арык, точно сковородка: зашипит вода по горячему дну, испарится от солнца, и, пока пройдет пятнадцать километров до кишлака, землю лишь слезой оросит.

Освоившись со светом, мухи снова полезли в пиалы, Саид вынужден был отказаться от чая.

— Куда идти? В Голодную степь! — воскликнул Саид-Али, почувствовав, как вернулась к нему его энергия. — В Голодную степь, — подтвердил он и задумался: а что, если пойдут? Вот поднимутся сейчас всей массой и пойдут, расселятся на сухой равнине и зашумят по всей Голодной степи голодным криком: «Су-у киряк![23] Во-ды-ы, во-о-ды-ы!..»

— В Голодную степь? — спросил общественный чайханщик, прерывая думы Саида-Али.

— Да. Там чудесные земли. Какой дурак забил ваши головы мыслью о том, что это проклятая земля? Да я же узбек или тоже «неверный»? А ваш Каримбаев, а другие? Они такие же узбеки, как и вы, заботятся о судьбе своих детей, о судьбе края! Разве нам не жаль и края, где родились, и людей, с которыми выросли, и тех же… отцов! «Неверные»… — произнес с горечью Саид, и злость и жалость к этим забитым, обездоленным дехканам овладели им.

Оторопевшие дехкане скорее почувствовали страдания Саида, чем поняли его слова. Чайханщик торопливо налил чай в пустую пиалу Саида, хотя все они пили из одной пиалы.

— Каримбаев коммунист! А коммунисты… Но ведь и там нет воды, — робко возразил кто-то из сидевших позади.

— Так должна быть! И разве коммунисты не такие же люди?.. Если бы только вы, дехкане, беднота, смелее поддержали их! Эх… Тяжело мне говорить об этом. Будто только партия, большевики, только мы, узбеки-коммунисты, а не тысячи трудящихся узбеков хотят оросить Голодную степь, хотят оживить эту мертвую долину, чтобы край…

— Но тогда должна будет погибнуть обитель…

— Погибнет! Надо, чтобы погибла. Она уж больно разжирела от вашего пота. Вы голодаете, вы изнемогли от постоянного горя, а обительские ишаны становятся все толще и сундуки имам-да-муллы все тяжелее. Они заняли самые лучшие земли, создали для себя рай земной, а вам за ваши пот и кровь пока что обещают только счастливую загробную жизнь. Этого им совсем не жаль! Да пускай лучше умрет царство ишанов, чем мы с вами погибнем в борьбе и своими костьми удобрим их землю. Они перенесли сюда мединский коран, обманывают…

Саид говорил уже с таким воодушевлением, что некоторые даже поднялись с циновок. Встал и Саид-Али.

— Так что же делать?

— Что делать? — спросил Саид и тут же подумал: «Как, в самом деле, помочь им сейчас же, в эту секунду?» И сказал: — Обсудите у себя на собрании, организуйте артель, коллектив, если хотите. Вам дадут самые лучшие земли… Я еще заеду к вам, пришлю людей… — закончил Саид и быстро направился к выходу, будто торопился подготовить им достойную встречу в степи.

В открывшуюся дверь ударили свет и пыль. Мухи покрыли циновку, поднос с лепешками, пиалы. Саид садился в машину, а следившие за ним дехкане сидели неподвижно, словно у них не хватало решимости и сил задержать его, чтобы повременил, пока их отяжелевшие от тягостных забот головы не продумают сказанное им.

Саид уехал, а дехкане все сидели в чайхане, раздумывая над его словами, которые вселили в них надежду на спасение.

— Он странный человек, — сказал кто-то, когда автомобиль скрылся за дувалом.

— Странный, но наш! Он вместе с Каримбаевым и другими борется за лучшую долю для народа. Коммунисты!..

XXIX

Саид ощущал, как в его душе крепли могучие жизненные силы. Ему казалось, что теперь созданы условия, которые позволят усилить темпы строительства в Голодной степи. Постановление обкома партии, о котором рассказал ему Лодыженко, открыло новые горизонты. Теперь строительство спасено! И он ясно представил себе картину завершения строительства.

Неужели ему не хватает простора для деятельности? Обычные «исходящие» и «входящие» бумаги засыпали машинисток, горами завалили столы ответственных руководителей, затуманили им глаза, отравили разум. «Что я сделал за это время по собственной инициативе? Подписывал бумаги, отвечал на них, торопился составлять отчеты, доклады… А эти несчастные с таким жаром торопятся передать друг другу идиотское сообщение о том, что, дескать, аллах будет карать всех за орошение Голодной степи. И в то же время сколько у них силы, сколько неразбуженной энергии! И мы, инженеры, коммунисты, далеко не все сделали, чтобы направить эту творческую силу масс по правильному руслу. Сам… уничтожил на своем пути не одного носителя гнили, и вот теперь уселся в то же самое протертое кресло, еще старательнее подписываю, накладываю резолюции. Тьфу!..» Саид так громко сплюнул, что шофер обернулся к нему и, словно поняв его переживания, улыбнулся, чуть показав ряд разукрашенных золотом зубов.

Улыбнулся и Саид, но тотчас же вспыхнул: «Почему шофер улыбается, неужели он понимает мои мысли?»

Саиду показалось, что шофер строительной конторы — совсем чужой ему человек — подслушивает его думы. И он еще больше разозлился в ожидании новой возни с очередным ворохом бумаг.

Подъезжали к чадакским землям. Будто сама природа отделила их от гурум-сарайских земель. На нивах не было и клочка обнаженной земли. А огромная полоса зеленых тополей тянулась к солнцу. Саид оглянулся, но за длинным хвостом пыли, поднятой машиной, он не увидел кишлака, который пробудил в нем столько свежих мыслей, пробудил так много радостных надежд. А вот эта зелень, это изобилие — они рождают только праздные мысли да жажду к поэтической неге.

Вспомнил…

Воспоминания нахлынули, как саранча… Разочарования сжимают грудь и заставляют тревожно биться сердце.

«Скорее добраться бы в Чадак, да вскочить на неоседланного Серого, и податься в горы, в ущелья».

— Файзула! — крикнул он всаднику, промелькнувшему мимо в дорожной пыли.

Остановились. Файзула, босой, в одной рубахе, едва держась в стареньком седле, подталкивая пятками Саидова Серого, подскакал к машине. Конь шарахнулся в сторону, а Файзула что-то бормотал, но Саид-Али не мог разобрать слов: мешал гул мотора, и Серый в страхе пятился. Наконец шофер выключил мотор автомашины.

— Саид-ака, Този-хон умирает… вчера это произошло… Мать просила.

И тополя, и квадраты нив с распустившимся хлопком, и удивленные дехкане, сбежавшиеся на шум автомобиля, — все осталось позади, вместе со столбом пыли, поднимаемым автомашиной Саида.

«Този… Его сестра умирает… Този-хон», — и у него вдруг мелькнула иная мысль. «Умирает его жена… В Чадаке не знают о его тайне. Жители уверены, что умирает его, Саида, жена».

— Какая бессмысленная, дикая трагедия… трагикомедия… — вслух поправился взволнованный Саид-Али.

XXX

Первая забота — это выпроводить знахарок, которые суетились во дворе и особенно в ичкари. Они ходили и, нашептывая какие-то заклинания, размахивали еще новой красной паранджой Този-хон. Саид, увидев это, почувствовал себя глубоко оскорбленным и не выдержал:

— Файзула-ака! Скажите маме, Адолят-хон, чтобы она сейчас же выгнала со двора знахарок. Всех до одной, слышите? Или я уеду прочь, хоть и все здесь… — едва расслышал торопившийся старый Файзула последние слова Саида.

Заплаканная Адолят-хон вышла к виноградной беседке, где расхаживал Саид-Али, расстроенный внезапно налетевшими мыслями и неожиданными событиями.

— Сын мой! Ты накличешь беду на наш дом. Фаланга смертельно укусила нашу Този-хон. Кто же, как не они, спасут ее от смерти…

— Тогда я уеду из дому. Я не могу пережить такого стыда, такого надругательства.

— Саид! Она твоя сестра. Този-хон просит, чтобы ты зашел к ней, она хочет поговорить с тобой о чем-то, что так терзает ее душу. Ты не оставишь двор твоего отца, не исполнив просьбы нашей Този.

— Мама! Я уважаю Този-хон, и у меня нет сомнений в том, что она родная сестра, но все ж… не пойду к ней до тех пор, пока во дворе не простынет и след от знахарок. Умирайте все… Пусть исчезнет Чадак… не пойду, — возбужденно, со слезами на глазах выкрикнул Саид-Али, мечась меж виноградных лоз и прутьев.

— Ведь она же умирает, Саид, — горестно простонала мать.

— Не пойду-у! — ответил Саид и вдруг бросился бежать так, что чуть было не сбил с ног шофера, шедшего по тропинке к беседке.

— За врачом! Немедленно за врачом, за Евгением Викторовичем. С предельной скоростью… слышите?

— Хорошо, хорошо, товарищ Мухтаров. Я, собственно, и сам думал… Хоп… хоп… Через час я вернусь с Храпковым.

— Поезжайте! — упавшим голосом промолвил Саид, поворачиваясь к матери. Он обеими руками сдавил себе голову. Тюбетейка упала и покатилась с бугорка, а пальцы нервно перебирали пышные волосы. Адолят-хон заметила, что его кудри на висках были сильно тронуты сединой. Волосок за волоском завивались колечками среди густой шевелюры серебряные нити, и при их виде сердце матери разрывалось на части.

«Сын, но уже не дитя, не дитя…»

— Саид-оглым! Зайди к Този.

— Лишь тогда, когда во дворе не будет ни единой знахарки!

Старуха Адолят-хон, вздохнув, еще раз поглядела на взволнованного сына и, склонив голову, спустилась во двор.

Спустя некоторое время по той же тропинке сошел и Саид-Али. Старик Файзула плотно закрыл ворота за последней знахаркой. Обозленные старухи бормотали что-то себе под нос да все поворачивали свои черные и пожелтевшие чиммат к беседке, утопавшей в винограде.

XXXI

Автомашина на большой скорости вернулась на участок без Саида, и Лодыженко торопился узнать, что же с ним произошло. Но, не дойдя еще до конторы, он успел заметить, как шофер, поспешая к автомобилю, что-то крикнул Преображенскому, а затем машина пролетела буквально перед самым носом у Лодыженко и, выбравшись из гущи арб, вместе со столбом пыли понеслась к больнице.

— Что случилось с Мухтаровым? — еще издали спросил Лодыженко у Преображенского.

— Ничего не понимаю. Шофер выскочил, схватил записку к главному врачу и вот, как видите, покатил. Только крикнул, что в Чадак, там какая-то жена или… сестра. Ни черта не понимаю… — ответил он, зажигая трубку.

— Удивительно.

— М-да-а! — протянул Преображенский, выпуская клуб дыма. — У меня возникла новая идея, товарищ Лодыженко. К сожалению, я человек беспартийный, и мои идеи, как правило, не доходят до вас.

— Что же это еще за идея такая? У вас что-то часто стали появляться все новые идеи, товарищ Преображенский. Даже не мешает и то, что вы беспартийный.

— А знаете, все же я жалею об этом. Иногда просто становится непонятным. Вместе работаем, болеем…

— Так какая у вас идея?

— Идея! Видите ли, я подумал о том, что можно было бы дехканам, призванным по трудповинности, уплатить за их работу да пообещать им самые лучшие участки вот тут, возле Уч-Каргала. Вот и можно было бы с ними закончить работы, а этих, выписанных, отправить бы…

— Так быстро? Но ведь им надо платить ликвидационные, проездные.

— Сейчас не лучше. Мухтаров приказал перебросить их на Кампыр-Рават. Во-первых, у меня есть данные о том, что они, наслушавшись об обвале, не захотят туда переезжать. Ну, скажем, это чепуха; но подъемные же им, безусловно, придется платить. Это составит по меньшей мере…

— Интересно, а кому же это взбрело в голову направить их на Майли-Сай, на котором и без них строительство было уже почти закончено? Просто, скажу, какая-то злая воля. Но я должен огорчить вас — квалифицированные рабочие уже сегодня переезжают в Кампыр-Рават к Синявину. Никаких подъемных не просят. Только бараки… О них Синявин позаботится. Да, около сотни человек пожелали возвратиться обратно. Придется отправить их.

Преображенский вынул изо рта трубку и, не глядя на Лодыженко, деловито перебил его:

— Без ликвидационных и проездных?

— Нет, этих с ликвидационными и проездными. Вот приказ инженера Мухтарова. В течение осени и зимы мы должны закончить первую очередь строительства в Голодной степи. Весной должны пустить воду на два участка, а у нас…

В это время к конторе приближался запыленный и, очевидно, усталый мулла Гасанбай.

Гасанбай подошел к Лодыженко и, показывая глазами на дверь, в которую скрылся Преображенский, только успел спросить у него:

— Ким у?[24]

— Начальник строительного отдела.

— Гасанбай-ака! — окликнул его Юлдаш-бай, переводчик главной строительной конторы, вынырнувший из-за входной двери.

Гасанбай пошел за Юлдашем.

По дороге пронеслась машина с хирургом Храпковым и старшей сестрой фельдшерицей Тасей. Лодыженко хотел было остановить автомашину, увидев, что в ней нет Саида. Но шофер не заметил его, заглядевшись на Га-санбая и переводчика Юлдаша, стоявших возле конторы.

XXXII

В ичкари на груде ковров и одеял лежала Този-хон. Ее лицо горело в лихорадке, а глаза испуганно блуждали по окну, по потолку, по нишам с посудой и останавливались на двери. Саид-Али на минутку задержался у двери, будто, входя в эту комнату, предполагал встретиться не с сестрой, а с кем-то другим. Он был без тюбетейки, с растрепанными волосами.

— Ака! — простонала его единственная сестра.

— Този, ты звала меня, но прости, я не мог зайти сюда, пока все эти кликуши… — И он зарделся. Ему стало стыдно, что он занимается рассуждениями, в то время как эта несчастная женщина то водит глазами по комнате, то останавливает свой взор на брате, и тогда ее зрачки сужаются и блекнут. В ее взгляде были печаль и безысходность.

— Този-хон! Ты хотела мне что-то сказать? Я послал за врачом.

— Саид-ака, я умираю… Меня жжет уже вот здесь в груди, где шевелится душа. Наклонись ко мне поближе… Я жила в обители. Таких, как я, там было немало. Все мы убегали в Намаджан и поэтому… утратили доверие имама и понесли наказание… Но, Саид…

Больная захлебнулась, и ее тело судорожно заметалось по постели. Саид схватил кружку с водой, чтобы дать сестре попить, но Този-хон отвела ее рукой, и на устах бедняжки едва заметно заиграла улыбка сестринской любви и благодарности.

— Я умираю, Саид… В обители твои… злейшие враги… Берегись их… — промолвила она и замахала руками, чтобы он уходил, а потом вдруг поднялась на локте и уже шепотом закончила: — У шейхов и мулл… есть свои инженеры на строительстве, они молитвами заклинают дехкан… Камень в голову… — И она еще энергичнее замахала руками, а ее глаза залились слезами. Она неотрывно глядела на Саида.

Саид-Али, ошеломленный словами сестры, пятясь, выходил из комнаты больной. У него мелькнула надежда, что Храпков, может быть, спасет ее. Только бы он подоспел вовремя.

Во дворе старика Файзулу окружили бородатые ишаны, соседи-дехкане. Между ними происходил какой-то спор, но Саид, объятый вихрем мыслей, вызванных словами Този-хон, не мог понять, о чем они толкуют.

— Саид-бай, нехорошо поступаешь! — такова была первая услышанная им фраза, произнесенная одним из ишанов. С Саидом-Али никто не поздоровался, а может, кто-нибудь и приветствовал его, да он не слыхал. У него кружилась голова и не было никакого желания видеть этих ишанов, а тем более выслушивать их набожные советы.

— Нехорошо поступаешь! — снова он услыхал чей-то голос, донесшийся из притихшей толпы.

— Я ничего не могу понять… В чем дело?

— Ты прогнал со двора лучших в Чадаке знахарок и пригласил врача к мусульманке. Доктора-мужчину, неверного, и при таком несчастье… Да известно ли тебе, молодой человек, какую ты беду накличешь на весь Чадак? Знахарки накличут… Для Голодной степи воды Кзыл-су забираешь у обители. Нарушаешь обычаи… Не позволим!

— Отцы любезные! Прошу вас не вмешиваться в мои личные дела. Уйдите с моего двора и дайте мне покой. И без вас тут…

Ишан угрожающе шагнул к Саиду. Толпа тоже зашевелилась. Во двор входили все новые и новые дехкане в праздничных чалмах, с руками, скрещенными на груди.

От подножия горы полетел звонкий уверенный голос суфи, призывавший к послеобеденной молитве.

— Аллагу акбар! Аллагу акбар!.. — забормотали на разные лады ишаны — прямые потомки Магомета.

Но автомобильный сигнал прорезал чадакский уличный шум, и за дувалом захрипела машина, привезшая Храпкова.

Кучка людей в белых чалмах бросилась к воротам и закрыла их. У ворот сплошной стеной встали добрых два десятка правоверных. Саид понял, что задумала эта кучка мракобесов.

— Не пустим к мусульманке! — заревели ишаны и выставили свои раскрытые груди, будто приготовились умереть смертью храбрых. Евгений Викторович приподнялся на сиденье, почти испуганно, непонимающе спросил их, разводя руками:

— В чем дело? Я врач, к больной… Скажите мне по-русски.

— Они не хотят впустить вас к мусульманке, — перевела ему побледневшая Тася.

— Не пускают меня? Но ведь товарищ Мухтаров…

В это время Саид, возмущенный поступком дехкан, бросился к воротам. Один из дехкан преградил ему путь, но Саид почти бессознательно отшвырнул его от себя.

— Это дикость! Не смейте, вы, несчастные… Там умирает человек! Пустите врача…

— Не допустим, не разрешим глумиться над нашей верой… глумиться над адатом… К правоверной — впустить мужчину неверного?

Сквозь калитку Евгений Викторович видел всю эту свалку и готов был развернуть машину и унести ноги, пока его еще не схватили озверелые ишаны.

Однако Тасе, очевидно, вдруг пришла в голову какая-то мысль, и она, выпрыгнув из автомашины, подскочила к большой толпе чадакчан, собравшихся возле калитки, и обратилась к ним по-узбекски:

— Аталяр! Но ведь я-то женщина… Пропустите меня. Мы обязаны спасти жизнь правоверной. Пропустите меня, не задерживайте… она умирает.

После небольшой паузы дехкане снова загудели, замахали руками и выпустили со двора белобородого ишана, спорившего с Мухтаровым.

За ним вывели двоих и того дехканина, которого Саид оглушил ударом.

— Дохтур, пожальста, лечи этого. А женщине можно пройти к больной, только без этого ящичка.

— Однако же… — только и успела произнести Тася, как чемоданчик с инструментами и лекарствами исчез в толпе. Евгений Викторович схватился за голову, крикнул:

— Идите поскорее, что там… — а сам с трудом вылез из автомашины и направился к пострадавшему. Во дворе бранился Саид-Али, тесно окруженный жителями Чадака.

— Воды. Су киряк!.. — промолвил Евгений Викторович, осмотрев больного. — Хорошо же он его приутюжил! — и, оглянувшись, пальцем показал, чтобы ему дали чемоданчик с лекарствами. Дехкане больше не спорили и подали ему чемоданчик.

Дав лекарство больному, Храпков стал смелее и попросил, чтобы его все-таки пустили к больной. Нашлись и переводчики, переведшие его просьбу. Снова поднялся крик.

В толпу вскочила Тася.

— Евгений Викторович! Скорее дайте антитоксин! Может быть, еще удастся спасти ее.

Больной поднялся с земли. Он оглянул толпу, наклонил голову и сказал:

— Пропустите!

Это или что-то другое повлияло на толпу дехкан, продолжавших шуметь, но они постепенно расступались, давая проход врачу. Храпков схватил чемоданчик и стрелой понесся к дому, чуть было не сбив с ног рыдающую, с открытым лицом, седовласую Адолят-хон, бежавшую ему навстречу.

— Она умерла! — закричала Адолят-хон, вцепившись в Тасины руки. Тася быстро перевела Храпкову слова матери.

Врач был ошеломлен, и его лицо густо покрылось капельками пота.

— Это дикость, ужас… — промолвил он, уже не сдерживая себя и возвращаясь на улицу к автомобилю.

XXXIII

Вернувшись в управление, Саид зашел прямо к себе в кабинет. Курьеры аккуратно сметали пыль со стола, но забывали менять полинявшие от солнца листы бумаги, и от них веяло чем-то прошлым, ненужным.

Ему не хотелось шевелить эти вороха второстепенных бумаг, рассмотрение которых он все откладывал до более свободного времени. Ему казалось — раз они залежались здесь и строительство без них не остановилось, так следует ли пробуждать их к жизни? Пошевели их, поройся, и снова они понесутся нескончаемым потоком, как силевые воды в Кара-Дарье.

Первый стук в дверь кабинета.

Он никогда не приглашал войти. Иногда просто говорил «да», а обычно молчал. И люди входили. Сегодня почему-то, наверное, отдавая дань уважения первому посетителю, повернулся к двери и крикнул:

— Пожалуйста, заходите!

В кабинет вошла Любовь Прохоровна. Шелковая ткань, как и ее глаза, — цвета морской глубины, окутывала молодую женщину. Широкополая шляпа с серебристо-голубой лентой очень шла к нежным чертам ее лица — все это было старательнейшим образом подобрано в тон, как подбирает хороший художник краски на полотне. Дорогое ожерелье из рубиновых ягод хорошо контрастировало с мягкими волнами шелка.

— Саид-Али, предполагали ли вы в своем кабинете встретить такое привидение? — промолвила Любовь Прохоровна тем незабываемым голосом, который напомнил Саиду счастливые дни Чадака. Опираясь на китайский зонтик и играя розой, она покорно направилась к креслу, указанному ей молчаливым жестом.

— Правду говоря, не ожидал.

— Появления такого привидения не ожидали? — переспросила она, видимо теряя решимость, с которой вошла в кабинет.

— Не привидения, конечно, но и вас… каким ветром занесло такую парадно-воинственную?

— Загнал ветер, а попала на бурю? — снова спросила она его совсем упавшим голосом.

Саид вышел из-за стола, точно торопился куда-то. Любовь Прохоровна, продолжая все так же играть розой, бросила взгляд на дверь и предупредительно сказала:

— Было бы лучше, если бы вы заперли дверь.

— То есть? — спросил искренне удивленный Мухтаров и остановился.

Вместо ответа — женский взгляд из-под насупленных бровей, взгляд, который никак не гармонировал с широкополой шляпой. Она, наверное, забыла, зачем пришла, так старательно разодевшись.

Саид-Али, сделав два шага, остановился у двери и, задержавшись на миг, открыл ее.

— Ахмет-бей! Ко мне никого не впускайте до тех пор, пока я вам не скажу.

— Хоп! — в ответ ему хлопнуло вместе с дверью.

— А все же странно, что вы пришли, — произнес Саид, пригласив гостью сесть. — Говорите прямо: мир или война?

— Самый обыкновенный визит, — ответила Любовь Прохоровна и немного погодя добавила — Деловой.

— Даже?

— Да, деловой визит. А мириться нам, не воевавши, я уж и не знаю как. Хотелось бы уже, как люди… — сказала она, зарделась и умолкла.

— Я вас слушаю.

Вдруг Саиду захотелось быть подальше от этой «обвенчанной» красавицы. Любовь Прохоровна, улыбаясь, поднялась с кресла.

— Мое имя — Любовь Прохоровна, так величают меня все давно, и я не привыкла к такому тону. А кое-кто называл меня еще ласковее…

— Вы не будете возражать, если я…

— Ах, окажите милость! — произнесла она и снова села. — Но оставим это, Саид. В самом деле, получается у вас это как-то неестественно. А мне вы цельным нравитесь… Однако я, право, к вам по делу.

Наступила тишина. Саид стоял, бездумно глядя в пространство. Его и Любовь Прохоровну разделял широкий стол. Только один метр зеленого сукна был между ними. Каждый думал о своем.

По какому делу она зашла к Саиду, выброшенному ею из своего сердца? Или, может, ей захотелось разогнать свою будничную скуку?

Он вспомнил о телефонограмме и начал верить, что у Любови Прохоровны к нему действительно есть дело.

— Я вчера похоронил свою сестру, — неожиданно сорвалось у Саида. Тень искреннего сочувствия омрачила лицо Любови Прохоровны, которая тут же с нескрываемым удивлением спросила:

— Вы хотели сказать: жену? Я вам сочувствую, Саид-Али.

Эти немногие слова, неожиданно произнесенные ими, разрушили их первоначальные намерения изводить друг друга остротами и колкостями. Уважение к семейному горю хозяина не благоприятствовало шутливому настроению.

— Жену? Нет, не жену, Любовь Прохоровна, — сестру, — побледнев, объяснил Саид.

Расценив по-своему это объяснение, Любовь Прохоровна зарделась от радости, ее обрадовали то ли искренность сказанных слов, то ли самое сообщение о том, что у Саида, кроме нее, Любови Прохоровны, другой жены не было.

— Однако у вас ко мне есть дело? — снова заговорил Саид.

Произнося эти слова, он выглядел таким горделиво-серьезным и деловитым, что Любовь Прохоровна даже заколебалась: сказать ли ему о действительной причине ее прихода или отделаться шутками. Визит и так уже затянулся намного дольше, чем этого требовали дела самой деловитой женщины.

Но у нее не было времени выпутаться, да и не было сил.

— Я все намереваюсь переубедить вас, Саид, доказать, что я не враг ваш, а…

Он поднялся и снова вышел из-за стола. Вышел будто бы для того, чтобы стать поближе к этой женщине в широкополой шляпе, из-под которой так смело и так покорно глядели на него полные слез глаза. Она замолчала, но Мухтаров ждал и был уверен, что это только передышка.

— Нет, я не враг вам, а искренний и верный друг. Ваша воля ненавидеть меня…

— Это неправда, Любовь…

— Что я — друг?

— Неправда, что я ненавижу. Но здесь… — не кончив фразы, Саид показал рукой на стол, даже пошевелил на нем кипу бумаг. Потом он сел, готовый слушать все, что захочет высказать ему эта женщина, настроенная так необычно.

— Саид-Али! У вас так мало друзей на строительстве.

— Об этом я уже слышал не раз. Может быть, вы посоветовали бы мне, с кем дружить?

— Посоветовала бы? — подчеркнуто переспросила она. — Да, я согласна, Саид. Мне так хочется посоветовать тебе… собственно, посоветовать вам.

— Тебе, моя Люба!

— Пускай… Не в этом же дело. Я ничего не знаю, но… чувствую, что к тебе подбираются скрытые враги. Прости… Собственно, я заметила, что, не всем нравится начальник строительства. Кое-кто относится к нему не совсем лояльно, точнее — враждебно. Прошу извинить меня, я, может, немного экспансивная женщина. Но в данном случае говорит не разум, а глубоко раненное сердце.

Саид-Али засмеялся, глядя куда-то в дальний угол.

— Зачем так усложнять, Любовь Прохоровна? Я начальник, по долгу службы отдаю приказы, и они не всегда нравятся моим подчиненным. Целовать за это они меня никак не могут.

— Да, но я имела в виду совсем иное… Когда-нибудь я постараюсь объяснить вам более понятно. А сейчас боюсь вашего смеха, Саид. Поверьте в мою искренность… Неправда, что я вас ненавижу — тоже говорю вам искренне. Я просто… несчастная женщина и… и не насмешки заслуживает моя… моя…

— О, прошу прощения, Любовь, это не насмешка… Вы только это хотели… о деле мне сказать?

— С вами трудно говорить, — промолвила Любовь Прохоровна, уже вполне овладев собой. Глаза ее стали задумчивы, затянулись туманом, они не видели даже розу, которую ее рука машинально положила на край стола: — Хорошо, я хотела поговорить с вами «о деле»… Мне стало известно, что, готовясь к октябрьскому празднику, вы, как начальник строительства, лично внесли в список для награждения и Евгения Викторовича, моего мужа, как действительно видного работника на строительстве.

— Возражаете?

— О нет, не возражаю! — сказала она и, оживившись, сердечнее посмотрела ему в глаза. — Не возражаю. Мне тяжело оценивать его заслуги, — она умолкла и закрыла глаза, будто сдерживала душившую ее боль. — Но буду откровенна: я рада! Мне нужно быть женой человека…

— И об этом я уже знаю, слыхал.

— Вы, Саид, очень бессердечный человек. Ну, так послушайте еще раз! Известно ли тебе, что Тамарочка — твоя копия? Рот, подбородок, лоб. А глаза! Об этом ты должен знать… Евгений Викторович человек с умом, он поймет все. И только общественное положение может сдержать его…

Мухтаров, опираясь обеими руками о стол, медленно поднимался с кресла. Вдруг вспомнил, что он в одной рубахе, да и то без галстука. Он посмотрел на пиджак, небрежно брошенный на подоконник.

— Что касается возражений, пожалуйста: в тот же список внесен и Преображенский… — произнесла Любовь Прохоровна.

— Ну и что же? — спросил Мухтаров, охваченный тревогой. И он выпрямился, как отпущенная пружина. В его глазах блеснул огонь. — Но ведь он ваш родственник, ваши телефонограммы проходят через его руки, он протеже вашего мужа! Можно было думать, что это вам тоже будет приятно… К тому же… инженер с дарованием.

— Извините меня, Саид-Али. Я втесалась, как говорят, «в калашный ряд»… Теперь я уже все сказала, зачем пришла к вам. До свидания. А Преображенский недостоин быть в этом списке, прошу поверить в искренность матери вашей дочери. Он — муж моей сестры, моей благодетельницы в тяжелую пору юности. Но и это не мешает мне предупредить…

Она порывисто подала ему руку и вырвала ее так поспешно, будто испугалась мужественного пожатия руки Мухтарова. Повернулась и быстро пошла к двери.

В это время открылась дверь. В нее заглянул Ахмет-бай, постоянный курьер и швейцар Саида, и доложил:

— Срочно просит разрешения зайти к вам начальник ГПУ.

— Просите, — машинально промолвил Саид, выходя из-за стола. В двери уже показался великан латыш Август Штейн.

— Як тебе, товарищ Мухтаров, по важному делу! Что это наша гордость намаджанская к тебе в кабинет зачастила? — шутя спросил он.

— Пустяки. Современная Помпадур… Решила проветриться женщина.

— Да-а… Женщина со вкусом. Дело такое: этой ночью у вас там, возле конторы Синявина, нашли убитого молодого дехканина — какого-то муллу. Очень загадочное убийство, если принять во внимание, что перед этим он разговаривал со своим учителем в больнице и довольно-таки горячо спорил с переводчиком в строительной конторе. Переводчик сам отыскал муллу после его посещения больного. Это — первое. А второе: твой начстрой Преображенский сообщил мне, что часть приезжих рабочих отказалась переехать работать на туннельный участок, поскольку ты отказался уплатить подъемные.

— Да. И я приказал отправить их домой. Преображенский, очевидно, именно об этом хотел проинформировать тебя?

— Возможно… — Штейн помолчал какую-то минуту. По этому Саид-Али понял, что начальник ГПУ сказал ему еще не все.

— Говори обо всем сразу, вижу, что ты колеблешься, — ободрил его Мухтаров.

— Да, собственно, это и все. Немного погодя еще кое-что сообщу дополнительно. У нас на строительстве есть какой-то инженер. Аноним, на которого ссылаются враждебные нам иностранные круги…

— Что за круги, откуда у тебя такие сведения? — насторожился Саид-Али.

— Сегодня мы еще поговорим об этом… Может быть, болтовня, ну а если допустить, что это правда… Поговорим…

XXXIV

Каким-то иным, угрожающим и тревожным ветром повеяло в Голодной степи. То ли давало себя знать приближение осени, то ли сказывалось однообразие жизни на строительстве, но сердце сжимало предчувствие какой-то беды.

По дорогам беспрерывно тянулись скрипучие арбы, поднимая высокими колесами столбы пыли. Тяжело было дышать в этом неподвижном воздухе, насыщенном пылью. Дехкане скупо перебрасываются словами со всадником, который, высоко подняв колени, сидит верхом на коне, запряженном в арбу. Иногда проедет обоз на верблюдах в таких же арбах на двух, как у водяной мельницы, колесах.

Возле конторы толпились, перешептываясь между собой, всегда свободные лишние люди. Майли-сайскую контору широким кольцом окружали рабочие. Чтобы укрыться от жгучего солнца, они натягивали на лопаты или же палки тряпки, казахские войлочные шляпы, а чаще всего — свои рубахи.

Такие импровизированные палатки да валявшиеся кое-где опрокинутые вагонетки, торчавшие доски, тачки создавали впечатление, что люди, притаившись, ожидают удара молнии, которая вот-вот блеснет в знойном безоблачном небе.

Только на участке Синявина била ключом трудовая жизнь. Даже дехкане, явившиеся для отбывания труд-повинности, энергично толкали вагонетки, и из открытой пасти туннеля доносился ритмичный гул врубовой машины.

Неподалеку от конторы, на дороге, ведущей к центральной больнице, толпились замасленные рабочие без рубах, которыми, вместо чалмы, были покрыты их головы. В центре толпы стояла обыкновенная арба, торчали два паукообразных колеса.

Саид-Али вместе с Синявиным и Штейном протискались сквозь толпу к арбе. К колесам были привязаны лошади, а два милиционера, стоявшие рядом, лениво хлопали прутьями по голенищам своих сапог. Увидев Саида, они подтянулись, заставили толпу расступиться и освободили проход.

На земле лежал труп убитого.

Из-под арбы поднялся Евгений Викторович Храпков и, расставив руки с засученными рукавами, пошел им навстречу.

— Камнем в голову… Череп пробит на три сантиметра, а в спину был нанесен удар ножом, безусловно не смертельный. Смерть наступила мгновенно от кровоизлияния в мозг.

На пыльной дороге лежал, скорчившись в неестественной позе, мулла Гасанбай. Саид не сразу узнал юношу, которого встретил за мостом заброшенного заура, но потом ему показались знакомыми и черты его лица и чалма, что теперь сиротливо лежала поодаль в пыли. Нервные движения Саида показали присутствующим, что он знает Гасанбая.

— Вы его тоже знаете, товарищ Мухтаров? — удивленно спросил Саида Синявин.

— Нет, — поколебавшись, ответил он, но потом шепотом, обращаясь к Штейну, добавил: — Этими днями, едучи в Чадак, я встретил его… Он мне показался каким-то одержимым, фанатиком. Но то, что он сказал мне, загадочно понизив голос, заслуживает внимания. Я встретил его на дороге, которая ведет из обители. При этом разговоре, правда, присутствовал и шофер стройконторы, но мы разговаривали по-узбекски: «Некоторые инженеры, — сказал он, — тоже молятся в обители…» — совсем тихо закончил Мухтаров.

— Ну что же, доктор, составьте акт. Думаю, что во вскрытии нет надобности? — заметил Штейн, обращаясь к врачу, и, повернувшись к Саиду, шепнул: — Переводчик стройконторы исчез…

— Явное преступление… Человека убили… Какое-то удивительное совпадение: камнем в голову, ножом в спину, — бормотал хирург Храпков, идя позади Мухтарова и ревниво наблюдая, как они вдвоем со Штейном, таясь от него, говорят о чем-то шепотом.

Лишь теперь Саид-Али почувствовал настоящий страх. Невольно он вздрогнул, представив, какой опасности подвергается днем и ночью. Саид был уверен, что убийство имеет непосредственную связь с загадочным намеком, который доброжелательно бросил ему этот юноша. Он был уверен и в том, что сестра его, покойная Този-хон, напоминала ему именно о тех врагах, чьи руки обагрены кровью этого муллы. И даже в туманной фразе Любови Прохоровны о друзьях и врагах таились намеки на тесную, душную атмосферу преступлений и заговоров… Скорее бы, скорее завершить строительство! Обитель, муллы, вредительство… Они хотят загнать его в силки, как зверя, и наслаждаться своей победой. В Голодную степь столько нахлынуло людей, тысячи собрались сюда! Их привело сюда стремление преодолеть проклятие ишанов и мулл. Партия доверила ему, Саиду, эти тысячи людей и судьбу строительства, и он ощущает ее могучую поддержку!

— Штейн! Помоги мне вызвать к телефону секретаря обкома партии.

— Он сейчас в ЦК, я это хорошо знаю.

Саид сел за стол в кабинете Преображенского. Перед его глазами лежал подсунутый Преображенским рапорт о «стачке» части дехкан, работающих на строительстве головы магистрального канала. Сам Преображенский, начальник строительного отдела, нервничал. Он расхаживал по кабинету и, казалось, был уверен, что они забастовали всерьез. От напряжения лицо его делалось еще бледнее, а рыжие веснушки резче выделялись на лбу и щеках. Казалось, что он вот-вот, улучив счастливую минуту, рванет дверь и скроется в просторах пустыни. В рапорте он требовал от Мухтарова откомандировать рабочих или снять с него ответственность.

Под Саидом затрещали ножки кресла. Он посмотрел на Штейна огненными глазами.

— А я не снимаю ответственности! Инженеру Долидзе поручить закончить сооружение головы канала и приступить к строительству гидростанции. Эльясберга оставить в отделе. Долидзе успокоить «забастовщиков»… Товарищ Преображенский, — и Саид нервно подписал свою фамилию под приказом. — Напрасно досаждаете своей ответственностью, стыдитесь! Надо будет — так и освободим!

Часть четвертая