Но три недели, наконец, прошли, и теперь можно было с минуты на минуту ждать, что вот раздастся звонок по телефону и окажется, что она вернулась в столицу. В продолжение всего дня Гамильтон Бимиш ходил с радостной улыбкой на устах. На душе у него все еще пели соловьи, когда в дверь постучались и на пороге показался полицейский Гэровэй.
– А, Гэровэй! – приветствовал его Бимиш. – Как дела? Что привело вас сюда?
– Насколько мне помнится, сэр, вы предлагали мне принести вам мою первую поэму, как только она будет закончена.
– Да, да, помню. Как же, как же! Совсем было забыл. Право, не знаю, что делается в последнее время с моей памятью. Так вы написали вашу первую поэму, а? И, наверное, о любви, молодости и весне, не так ли?.. Простите меня, одну минутку!
Телефон оглушительно трещал. Несмотря на то, что этот дьявольский аппарат уже не раз обманывал Гамильтона Бимиша в последнее время, великий мыслитель быстро подбежал и схватил трубку.
– Алло!
– На этот раз ему не суждено было разочароваться.
Голос, зазвучавший в его ушах, был тот самый, который он так часто слышал во время своих грез.
– Мистер Бимиш? Я хотела сказать, Джимми?
Гамильтон Бимиш с шумом втянул воздух в легкие. Но так велика была его радость, что впервые со времени достижения зрелости он отступил от своего принципа и вдохнул воздух через рот.
– Наконец-то! – воскликнул он.
– Что вы говорите?
– Я говорю: наконец-то! С тех пор, как вы уехали, мне каждая минута казалась вечностью.
– И мне тоже.
– Вы правду говорите?
– Ну разумеется, правду! В Ист-Гилеаде минуты всегда казались мне часами.
– А, вот оно что, – сказал мистер Бимиш, и восторг его несколько остыл. – Когда же вы вернулись в Нью-Йорк?
– Четверть часа тому назад.
Гамильтон Бимиш снова воспрял духом.
– И вы тотчас же позвонили ко мне?
– Ну, да! Я хотела узнать у вас номер телефона миссис Вадингтон в Хэмстеде.
– Только для этого?
– Разумеется, нет. Я хотела узнать, как вы поживаете…
– Правда? Правда?
– и тосковали ли вы по мне?
– О, тосковал ли я!
– Тосковали?
– О, тосковал ли я!
– Как это мило с вашей стороны. А я уже подумала было, что вы совершенно забыли о моем существовании.
– Глллк! – вырвалось из груди Гамильтона Бимиша, хотя трудно было бы определить по этим нечленораздельным звукам, что они должны были означать.
– Хотите я вам кое-что скажу? – послышалось в трубке. Я тоже скучала без вас.
Гамильтон Бимиш снова втянул воздух в легкие и притом самым примитивным образом, вопреки всем указаниям, изложенным им в книге «Правильное дыхание», и уже готов был излить в трубку свою душу, столь пылкую, что она, несомненно, расплавила бы провода. Но в это время в ушах у него раздался густой мужской бас.
– Это вы, Эд? – услышал он.
– Ничего подобного! – загремел Гамильтон Бимиш.
– Послушайте, Чарли, говорит Эд. Давайте условимся на пятницу, ладно?
– Ничего не ладно! – зарычал Гамильтон Бимиш. – Повесьте трубку, разрази вас гром! Уйдите прочь, будьте вы прокляты!
– Хорошо, хорошо, я сейчас повешу трубку, услышал он мелодичный женский голос. – Но право же…
– О, прошу прощения! Ради бога, простите, простите, простите! Какой-то изверг в образе человеческом перебил нас.
– А! О чем же мы говорили?
– Я только хотел…
– Да, да, помню. Я хотела спросить у вас телефон миссис Вадингтон в Хэмстеде. Я только-что просматривала свою корреспонденцию и нашла приглашение от мисс Вадингтон на ее венчание. Если не ошибаюсь, оно назначено на завтра. Ну, что вы скажете насчет нашего Джорджа Финча?
Гамильтон Бимиш предпочел бы говорить о других вещах, а не о таких банальностях, как венчание Джорджа Финча. Но он не видел возможности перевести разговор на другую тему.
– Да, я знаю, – сказал он. – Венчание назначено на завтра в Хэмстеде. Джордж пока что живет там в гостинице.
– В таком случае, это будет, вероятно, простая церемония, не так ли?
– Совершенно верно. Я подозреваю, что миссис Вадингтон боится, как бы кто-нибудь из ее друзей не увидел Джорджа.
– Бедный Джордж!
– Я поеду туда поездом, который отходит в час тридцать. Мы, может-быть, поехали бы вместе?
– Я далеко не уверена, что мне это удастся. Меня столько времени не было здесь, и дел всяких набралось бог знает сколько! Давайте оставим пока вопрос открытым.
– Ладно, – согласился Гамильтон Бимиш, покоряясь судьбе. Но мы, во всяком случае, могли бы завтра вместе пообедать?
– С удовольствием!
Гамильтон Бимиш закрыл даже глаза, мысленно предвкушая предстоящее ему наслаждение.
– А какой номер телефона миссис Вадингтон?
– Хамстед 40-76.
– Благодарю вас.
– Мы будем обедать в «Фиолетовом Цыпленке»?
– Превосходно!
– Там всегда можно получить это самое, если вас там знают.
– А вас там знают?
– Еще бы.
– Ну, и чудесно! А пока до свидания!
Гамильтон Бимиш стоял еще в течение нескольких секунд перед аппаратом, погруженный в глубокое раздумье. Потом он повернулся и, к великому изумлению своему, увидел Гэровэя.
– Я совершенно забыл про вас, – сказал он. – Дайте-ка мне вспомнить, зачем вы пришли.
– Я хотел прочесть вам мою поэму.
– Да, да, да, конечно, поэму!
Полицейский скромно откашлялся.
– Это маленький пустячок, я бы сказал, мистер Бимиш. Нечто в роде трактата об улицах Нью-Йорка, какими они представляются полицейскому на посту. С вашего разрешения, мне бы очень хотелось прочесть вам.
Гэровэй заставил свой кадык проделать несколько скачков вверх и вниз, затем он закрыл глаза и принялся говорить тем особенным голосом, который у него выработался специально для дачи показаний на суде.
– «Улицы!»
– Так называется поэма?
– Совершенно верно, сэр. И так начинается первая строка.
Гамильтон Бимиш вздрогнул.
– Это что же, белые стихи?
– Виноват, сэр.
– Это стихи без рифмы.
– Совершенно верно, сэр. Поскольку я понял вас, вы говорили, что рифма-устарелый предрассудок.
– Неужто я это говорил?
– Да, говорили, сэр. Я вполне согласен с вами. Без рифмы куда легче. Сущий пустяк, я бы сказал.
Гамильтон Бимиш с растерянным видом смотрел на полицейского. Он готов был поверить, что действительно говорил подобную вещь, но как-то в уме у него не укладывалось, что он мог сознательно лишить брата-человека великой радости рифмования таких слов, как «любовь», «кровь», «вновь» и «она пришла», «купидонова стрела». Это казалось ему в настоящую минуту совершенно невероятным.
– Странно – сказал он. – Очень странно. Но, как бы то ни было, продолжайте.
Полицейский Гэровэй снова пустил в пляс свое адамово яблоко, отчего получилось впечатление, будто он пытается проглотить что-то такое острое и большое. Потом он снова закрыл глаза и начал:
Улицы!
Хмурые, угрюмые, суровые улицы.
Миля за милей-мрачные
На Восток, на Запад, на Север
И опять на Юг.
Грустные и жуткие, холодные и безотрадные —
Улицы!
Гамильтон Бимиш недоумевающе поднял брови.
Я брожу по мрачным улицам,
И сердце ноет в груди…
– Почему? – спросил Гамильтон Бимиш.
– Это входит в мои обязанности, сэр. Каждому полицейскому отводится известный участок, по которому он должен ходить…
– Да нет, я хотел знать, почему у вас сердце ноет?
– Потому что оно обливается кровью, сэр.
– Что? Сердце обливается кровью?
– Да, сэр. Сердце обливается кровью. Я гляжу на жуткий полумрак улиц, на скорбь, которая чувствуется на каждом шагу, и сердце мое обливается кровью.
– Гм! Впрочем, продолжайте. Хотя должен сказать, что все это кажется мне весьма странным. Но продолжайте.
Я гляжу, как крадутся мимо серые тени
С бегающими лукавыми глазами.
В каждом взгляде я читаю ненависть и жажду крови.
Я вижу прокаженных, рыскающих на каждом шагу.
Гамильтон Бимиш, по-видимому, хотел что-то сказать, но сдержался.
Я вижу мужчин, которые когда-то были мужчинами.
Женщин, которые когда-то были женщинами.
Детей, похожих на сморщенных обезьян.
Собак, огрызающихся, скалящих зубы,
Ворчащих, полных бешеной злобы.
Улицы!
Ненавистные, зловонные улицы!
Я брожу по омерзительным улицам
И с тоской думаю о смерти.
Гэровэй умолк и открыл глаза. Гамильтон Бимиш встал, прошел через комнату и, подойдя вплотную к полисмену, хлопнул его по плечу.
– Мне все ясно – cкaзaл он. – У вас печень не в порядке. Скажите мне откровенно: в каком месте вы чувствуете боль?
– Я не чувствую никакой боли.
– И у вас не бывает часто повышенная температура, в сочетании с лихорадкой и холодной испариной?
– Нет, сэр.
– В таком случае, у вас печень в порядке. Не иначе, как почки слишком медленно работают, и для этого нужно принимать каломель и вспрыскивать себе мышьяк. Мой дорогой Гэровэй, я убежден, что вам должно быть ясно, до чего ложна ваша поэма. Не будете же вы утверждать, будто вам никогда не случается увидеть во время пребывания на посту людей с приятными, привлекательными лицами. Улицы Нью-Йорка полны очаровательных, милейших людей. Я встречаю их на каждом шагу. Вся беда в том, что вы смотрели на них желчным взглядом.
– Но я помню, что вы сами советовали мне смотреть на вещи с точки зрения неумолимой безжалостности.
– Ничего подобного! Вы, очевидно, не так поняли меня. В поэзии нет места безжалостности. Поэзия должна быть соткана из красоты, очарования и чувства, а темой ей должно служить лучшее, что есть только в мире, – любовь. Только любовь может вдохновить истинного барда. Любовь, Гэровэй! Любовь – яркое пламя, и оно все растет, пока не начинает согревать тысячи сердец! Она освещает весь мир, всю природу своим благотворным огнем. Прочтите, что пишет Шекспир о блаженстве любви, а Шекспир был человек, который знал толк в таких вещах. О, Гэровэй, лучше жить с любимой в жалкой хижине, чем в одиночестве в роскошном замке. Любовь -властелин, любовь-это рай. Постарайтесь уразуметь эти простые вещи