— Я думал, ты какой-нибудь механический инструмент возьмёшь, — хмыкнул я, — шуруповёрт к примеру.
— Зачем шуруповёрт? — не понял Аркашка. — Отвёртка же есть.
Действительно, чего это я? Какой шуруповёрт? Мы же в двадцать первом веке живём, вручную всё делать можем, нам прогресс по боку.
— Ладно, — отмахнулся я, — забыли.
Подошёл автобус. Людей на остановке было немного, поэтому мы вошли спокойно, не толкаясь, и сели на заднее сиденье. За окном поплыл бодрый пейзаж проснувшегося города. В таких местах как Пужаны народ встаёт рано, потому что ложится тоже рано, и пусть день сегодня выходной, привычки никуда не деваются. Я смотрел на дома, на яркие рекламные вывески, на коз, пасущихся у дороги, и всё это мне казалось забавным — забавные козы, забавные дома, забавная реклама. Только люди в автобусе казались озабоченными.
Потом город кончился. Вместо домов за окном появились деревья: сосны, берёзки, маленькие ёлочки, тонкие рябинки — красиво. Рябинки радовали особо, потому что они действительно были тонкие, как в песне, но не склонялись, а легонько шевелили своими листами, будто махали мне рукой: доброе утро. Я коротко кивал, отвечая: и вам того же. Дважды появлялись широкие просеки, которые тянулись далеко, до самого горизонта и я не понимал, зачем они здесь нужны.
Мы ехали минут двадцать. Дорога вильнула, сделала полукруг и автобус остановился. Выйдя на улицу, я увидел длинный ряд домов, точно таких, какие мы только что оставили позади. Ну и чем Проскурино отличается от Пужан? Ну разве что рекламных щитов нет, но дай время, они и сюда доберутся.
Аркашка повёл меня не по улице, а вывел на задворки. Интересно смотреть на крестьянские усадьбы со спины: тёмные от времени и непогоды глухие бревенчатые стены дворов, стожки сена, картофельники, иногда просто заросшая бурьяном земля. Чуть поодаль небольшое коровье стадо и мужичок с кнутом, рассматривающий нас как некую экскурсию. Мелкая собачонка начала гавкать, коровы повернули головы в нашу сторону, а мужичок наоборот отвернулся, потеряв к нам интерес. Вот и пойми их всех.
Мы остановились. Аркашка покрутил головой, выбирая направление, и кивнул: сюда. По узкой тропинке, протоптанной меж картофельных гребней, мы вышли к хозяйскому подворью. Первое, что бросилось в глаза, скособоченная банька с заколоченным фанерой окошком. На ум пришла моя домушка, когда я впервые её увидел. Далее у двора с просевшей крышей широкая поленница и куча навоза, возле которой стоял гусь. Мне стало смешно. Менее всего ожидал я увидеть такую картину, как гусь на фоне кучи навоза.
— Ой, Аркадий, ты что ль? — со двора навстречу к нам шла бабка. — А с тобой кто? Не вижу отсюдова…
Бабка походила на большую сдобную плюшку, только сахарной присыпки не хватало. Зато был платок, чёрный рабочий халат и валенки. Валенки меня удивили более всего, они смотрелись на бабушке как лыжи на фигуристе — большие и совершенно нелепые. Как вообще можно ходить летом в жару в валенках — не понимаю, но бабушка ходила, к тому, же ходила шустро и без стеснения.
— Здравствуй, баб Кать. Это друг мой, Роман. Мы вместе работаем.
— А, вона как. Ну, проходьте в избу, чайник только вскипятила.
Аркашка повернулся ко мне.
— Чайку попьём и приступим.
— А сразу приступить нельзя?
Аркашка замялся.
— Не принято так. Надо сначала чаю попить.
Ах да, конечно, мы же в деревне, а в деревне всё как в сказке: напоить, накормить, в баньке попарить, спать уложить и лишь потом всё остальное.
Внутри изба оказалась чистой, ухоженной и старомодной. По стенам висели самодельные полки, выкрашенные в ужасный синий цвет; стол застелен клеёнчатой скатертью, по краям ободранной; такие же ужасные и старые табуретки; половички, печка… Чайник. Чайник был электрический, новый и я усмехнулся: ну хоть что-то из реальной жизни.
— Садись, Аркадий, и ты, сынок, не ведаю, как звать, уж прости, тоже садись.
— Я ж говорил, баб Кать, Романом его зовут.
— Да по мне хоть Иваном, — отмахнулась бабка, подвигая к нам сахарницу с кусковым сахаром. — Вот чаю пейте, поди в горле усохло всё.
— Да что ты, баб Кать, мы ж на автобусе, — наливая в чашку кипятку, сказал Аркашка. — Коли тут усохнет?
— Ну, вам виднее.
Я присмотрелся к сахару: плотные крепкие кубики, зубами не раскусить. Как такой в чашку накладывать? И даже не поймёшь сразу сколько надо. Может вприглядку, как в старых книжках? Или вприкуску? Аркашка просто обмакивал его в кипяток и обсасывал, изредка прикладываясь к чашке. Я тоже так попробовал, но результат оказался плачевным — я обжог губы и дёсны, а удовольствия не получил.
Видя мою неспособность к деревенскому чаепитию, бабка подала мне некое подобие кусачек.
— Ты щипчиками его, сынок. На кусочки его поколи, так сподручней будет.
Я отказался. Хватит, напился я вашего чаю.
Закончив с формальностями, мы вышли на улицу. Бабка показала фронт работы. В общем-то, задача оказалась не сложная — поправить рухнувший забор. Дел часа на три одному, Аркашка и без меня бы справился, но, поди ж ты, позвал. Ладно, начнём. Мы выкопали ямы под новые столбы, после чего я принялся разбирать старый забор, а Аркашка растопил в ведре несколько кусков гудрона и аккуратно промазал нижние части столбов, чтоб не гнили на выходе из земли.
Солнце сегодня пекло по-особенному сильно; я снял футболку и накинул её на голову. Плечи обгорят — не страшно, а вот голову напечёт — ничего хорошего не получится. Аркашка, несмотря на жару, работал в пиджаке и в кепке. Такие раньше носили таксисты, огромная как аэропорт. Не знаю, спасала она от жары или нет, но от солнечного света закрывала точно.
— Перекурим, — сказал Аркашка.
Он достал из кармана пиджака пачку «Беломорканала» — я уж и забыл, что такой существует — прикурил от спички и присел на корточки, вытянув перед собой руки. Мимо по дороге прошелестела босыми пятками стайка ребятишек загорелых до черноты, наверное, шли купаться.
— Мы тоже вот так ходили, — кивнул на них Аркашка.
Я промолчал. И мы так ходили, но вспоминать об этом не хотелось, вообще думать ни о чём не хотелось. Я присел на траву, закрыл глаза. Тёплый ветерок шевельнул волосы, потрогал щёки, обнял за плечи. Его прикосновения были приятными и ласковыми словно мамины руки… Надо же какая патетика, даже сердце ёкнуло. Вроде бы никогда за мной такого не замечалось, осталось расплакаться, уронить скупую мужскую слезу — и совсем тогда… совсем…
— …с разбегу. Водичка тёплая. Ляжешь на отмели, волны перетекают через тебя, щекотют.
Аркашка что-то говорил, кажется, рассказывал о детстве. Я прислушался.
— Мы тогда на мостки ходили. Взрослые мальчишки поймают, схватют за руки, за ноги, раскачают и в воду. Вроде обидно, но почему-то весело. А когда сами подросли, так же делать принялись.
Я отметил, что лицо Аркашки стало грустным. Оно и раньше не светилось счастьем, но сейчас Аркашка как будто поник. Понятно, что воспоминания о прошлом иногда наводят тоску, да что там иногда — часто, особенно при достижении определённого возраста.
— А ты? — спросил Аркашка.
— Что я?
— Ты в детстве как? Ты ведь, наверное, приезжал к тётке Наталье летом?
— Приезжал несколько раз. Ненадолго.
С отцом. Помню такие же мостки, утки под берегом, надтреснутый голос. Двое жилистых недорослей раскачивают третьего и кидают в воду. Прыгают следом. Шум, смех, брызги, старик с удочкой на том берегу. Вечером костёр, печёная картошка, девчонка в синем платьице. На скамейке магнитофон «Романтик», комары звенят и голос из темноты: «Рома, поздно уже!». А потом отец встретил другую женщину, и я перестал приезжать.
Наверное, это глупо. Мама плакала у зеркала, а я смотрел на неё из-за двери и кусал губы. Я клялся, что обязательно вырасту и отомщу отцу. Подкараулю его ночью возле дома и что есть силы пну. И к тётке больше не поеду!.. И вот я вырос, отца не стало четыре года назад, прошлой осенью умерла тётка, а я даже на похороны ни к кому из них не пришёл. Глупо.
А что думал мой сын, когда я развёлся с его матерью?
— Ну, покурили, давай дальше.
Мы ещё дважды останавливались на перекур и один раз на перекус. Баба Катя вынесла нам пшённой каши и крынку молока, так что забор мы восстанавливали не три часа, как я думал, а до середины дня. Потом, когда мы стояли на остановке, Аркашка протянул мне пятисотрублёвую купюру.
— Вот, возьми, — смущённо произнёс он и словно в оправдание добавил. — Я много не просил, бабка старая, на пенсию живёт, да и работа так себе, не сложная. Неловко за такую много просить.
Мне захотелось сказать, что я тоже живу на пенсию, и что мне тоже нелегко приходится. У меня на попечении кошка и сын взрослый скоро приедет. Чем их кормить? А у бабки огород, корова, да и внуки, наверное, помогают… Впрочем, нормально, сойдёт, работа и впрямь не сложная, а на пятьсот рублей я целую неделю безбедно жить смогу.
Дома я заварил чаю, сел в беседке. Устал. Руки и плечи, отвыкшие от физических нагрузок, гудели и отзывались на каждое движение тягучей ноющей болью. Запустил я себя. Надо будет турник соорудить, иначе совсем закостенею.
Я включил ноутбук, открыл файл с последним рассказом. Так, что у нас здесь:
Моя жизнь похожа на пустую коробку. Сверху, снизу, с боков — шершавые картонные стенки, которые не греют, не холодят и не защищают. И запах тоже картонный. Он бьёт в нос трёхэтажными сентенциями дешёвого виски и хочется выплеснуть этот виски из себя как из стакана и забыть о нём, и не вспоминать, и не думать. Но я думаю. Я отравляю себя собственными мыслями, потому что это давно…
Бред. Бред какой-то. Для чего это? Что я хочу этим сказать? И кому?
Я допил чай, встал. Часы показывали половину пятого, жара потихоньку спадала, и начиналось то самое время, когда лёгкая вечерняя прохлада ложится благодатью на измученную дневным солнцем жизнь. Сходить искупаться? Смыть с себя пот, боль, усталость…