Лишь тот…
…вон тот мужчина не замечает нас. Он стоит у фонаря с початой бутылкой коньяка. Ему лет сорок или чуть больше, он пьёт и не пьянеет. Рыжая щетина делает его похожим на старого плюшевого мишку, которого бросили в чулан и забыли, и в нём, как в том мишке, нет ни грусти, ни обиды — он просто ждёт. Ждёт, когда о нем вспомнят.
Останавливаюсь рядом. От танца с дождём щёки мои раскраснелись, дыхание участилось, шляпка сбилась набок. Делаю глубокий вдох, успокаиваюсь, а дождь, такой милый, галантно отступает в сторону.
Мужчина не видит меня, кажется, он не видит ничего, кроме своего ожидания: его глаза пусты, лицо расслабленно. Из груди вырывается хрип — это дыхание; оно создаёт иллюзию жизни — но только иллюзию, потому что настоящая жизнь в движении.
Наконец глаза его обретают цвет, он замечает меня, вздрагивает и, словно спеша извинится, протягивает бутылку.
— Хотите?
Хочу. Наверное. Беру бутылку, осторожно, чтобы не запачкать горлышко помадой, делаю глоток. Во рту горечь, в душе раздражение. Я кашляю, морщусь, он переминается, смотрит виновато.
— Извините…
Качаю головой: всё в порядке, просто я никогда не пробовала коньяк. И впредь не буду. Горячий шоколад вкуснее. Достаю из сумочки красочный буклет — на фоне дымящейся чашки какао белая роза и коробочка с зефиром, показываю ему, но он вяло усмехается:
— Глупости. Глупости… Это только сначала всё хорошо — цветы, конфеты, ощущение праздника. Потом приходит усталость, начинаются упрёки, разочарования, хочется взять и плюнуть. Но уже поздно: общая жилплощадь, общие дети, машина, собака — и всё это надо… всё это надо делить, а делить не хочется. Вот и получается, что краски, которые были такими яркими, вдруг оказываются тусклыми, — он передёргивает плечами. — Но в действительности тусклыми они были всегда, с самого начала, просто в то время этого никто не замечал.
Он говорит так, будто продолжает прерванную беседу, будто мы давно стоим под этим каштаном, пьём коньяк и рассуждаем о жизни. Его голос глух и сер, как весь этот день. Но у дня есть надежда, что солнце выглянет снова, у голоса надежды нет.
— Когда женщина становится слишком доступной, — он вновь усмехается, — интерес к ней пропадает. Ты начинаешь смотреть на других женщин, искать в них те краски, которые видел когда-то, находишь, но понимаешь, что они тоже тускнеют, только намного быстрее. Ты кидаешься в одну сторону, в другую, а в результате — новые упрёки, разочарования, дети, машина…
Он встряхивает бутылку, пьёт, несколько капель падает на подбородок и по рыжей щетине скатываются к шее. Запах спирта перебивает запах дождя, и я возмущённо отступаю назад. Неправда, нельзя так думать — краски остались, надо лишь вновь их увидеть: съездить куда-нибудь вдвоём, встретить рассвет, постоять под дождём, промокнуть и прижаться друг к другу, согреться. И краски вернутся, обязательно вернутся. Но мужчина не хочет этого слышать; он допивает коньяк, ставит бутылку на асфальт.
— Вы так приятно молчите. Моя мама также молчала. Не потому что не могла говорить — не хотела. Отец злился, а мне нравилось. Я садился возле неё на диван, она обнимала меня, гладила по голове, и мы часами сидели и слушали, как вокруг нас звучит жизнь. Это как театр: скрип половиц, шорох в углу, ходики на стене. У каждого звука своя роль и свои особенные голоса — тонкие, душевные, а порой нереальные. Вы только представьте!
Его глаза вдруг вспыхивают, пробегают по мне: по рукам, плечам, лицу. Он уже не похож на старую игрушку — мишка уходит и вместо него появляется озорной улыбчивый Петрушка. Весёлый кривляка! Я невольно проникаюсь его озорством, и мне тоже хочется улыбнуться, и я улыбаюсь; хочется топнуть ногой по луже и крикнуть громко-громко: Дождик, я тебя люблю! Всё как в театре — искренно и непринуждённо.
Но эта весёлость длится недолго, минуту. Мужчина вздыхает, на лицо накатывает серость.
— Я никого не хотел обидеть. Никого. Однако всё случается помимо нашего желания. Обида капает из глаз, из слов, прощальный жест — и ты остаёшься один. Удивительно: первое время ты спокоен и даже рад. Ты чувствуешь облегчение, дышишь свободно и думаешь: наконец-то! Но это обман. Отсутствие кого-то близкого, того, кто всегда рядом, сначала вызывает озабоченность, потом тревогу, а потом и вовсе начинает угнетать. Ты оглядываешься, пытаешься завязать новые знакомства, заводишь, но построить жизнь с человеком изначально чужим нельзя. Невозможно… И всё опять сводится к прежним разочарованиям и упрёкам.
Он уже не видит меня, он говорит сам с собой и для себя; его голова опускается, взгляд замирает на пустой бутылке.
— А потом ты привыкаешь. Ты привыкаешь, и тебе кажется, что всё должно быть именно так и ничего другого не надо. На новых знакомых ты смотришь с опаской, на старых — с недоверием. Ты закрываешь двери, не подходишь к телефону, не отвечаешь на письма. Твоё общение ограничивается начальником на работе и продавщицей в магазине, и даже телевизор не хочется включать.
Он замолкает, смотрит долго перед собой, словно вспоминает что-то, потом говорит удручённо:
— И больше ничего. — Поднимает воротник пальто, прячет руки в карманы, втягивает голову в плечи. Его глаза пусты, лицо расслаблено. Из груди вырывается хрип…
Дождь стучит меня по плечу, он устал топтаться на месте и слушать слова, он хочет идти дальше. Я согласна — этот разговор лишь тратит наше время — подставляю ему руки и позволяю увести себя. Мы идём по аллее, нам хорошо вместе. Мы как прежде молчим, и только звук наших шагов ложится на асфальт неровными штрихами: кап, кап, кап-кап, кап…
Анна молчала. Она всё так же сидела, сложив руки на коленях, и смотрела вроде бы на меня, но куда-то мимо. Так бывает, когда человек о чём-то глубоко задумывается и смотрит как бы сквозь тебя, сквозь предметы, которые оказываются на пути его взгляда. Сейчас Анна смотрела именно так, и глаза её то сужались, то расширялись, а голова покачивалась в такт мыслям. Я не стал выводить её из этой задумчивости, закрыл файл и выключил ноутбук.
— Зачем вы его выключили? — тихо, словно оживая понемногу, спросила она.
— Батарея садится.
— Ах да.
Анна ещё немного помолчала, потом, по-прежнему не меняя позы, сказала:
— Это очень лирично, очень, вы правы. И главное, вы угадали с формой, это действительно новелла. Многие авторы путают новеллу с рассказом, но вы угадали.
Я не угадал, я знал это с самого начала. Это не так уж сложно, особенно если заглянуть в специальную литературу, где и формы, и жанры разложены по строчкам критических статей.
— Завтра собрание в клубе, — зачем-то сказала она. — Придёте?
— Приду, конечно, — пожал я плечами.
— Папа говорил, в прошлый раз вам не понравилось.
— Не понравилось, — согласился я.
Мне хотелось поговорить о только что прочитанной новелле, о плюсах и минусах, о сюжете, идее и прочих составляющих, но тему разговора выбирал не я, и уж если Анну больше интересует их литературный клуб, чем моё творчество, что ж, будем говорить о литературном клубе.
— Папа рассказывал, вы были очень недовольны.
— Ну, это… как вам сказать… Я ожидал большего. Когда Геннадий Григорьевич пригласил меня в клуб, я представил себе этакий анклав акул пера и пираний стиля, где Мельпомена и иже с нею сидят на резных стульчиках на недосягаемой высоте и вершат судьбы литераторов. Мне даже было страшновато, боялся: вдруг окажусь недостойным? А увидел садок с карасями. Понимаете? Я не то чтобы недоволен, нет — я разочарован.
— А вы?
— Что я?
— Вы акула или карась? Просто интересно, кем считаете себя вы.
Спросила так спросила. Умеет она поддеть человека. Скажешь — акула, и сразу кулаком в лоб: а что ты, акула, написал такого хорошего, чем можно было бы гордиться? А назовёшься карасём, тогда к чему вообще весь разговор? Может ли карась рассуждать о вечном? И вот вся семейка у них такая: что папа, что мама, что дочка. Особенно дочка. С виду и по разговору вроде бы обычная светская барышня их интеллигентной семьи, а посмотришь внимательней, так чертей в глазах не сосчитать, и уже не светская, но настоящая тургеневская. Да, самая что ни на есть тургеневская… Только очень красивая.
— А вы как думаете? — нашёлся я.
Анна не стала торопиться с выводами, хотя, признаю, мне бы хотелось услышать похвалу от неё. Но ответила она обыденно:
— Время покажет.
Да, время покажет. Время всё покажет: и карасей, и акул, и корюшку — всю рыбную линейку. Жаль, результатов мы не узнаем.
Анна встала. Я решил, что она собралась уходить, поэтому предложил:
— Вас подвезти? Если желаете, мой мопед к вашим услугам.
Мопед, конечно, не самое удобное средство передвижения, но всё-таки не Боливар, двоих выдержит. Однако Анна отказалась.
— Вы думаете, я сюда пешком пришла? Пять километров от города.
— И часто вы сюда приезжаете?
— Не часто. Раньше часто, а теперь… Если хочется побыть одной. Странно, что вы тоже выбрали это место. Я очень удивилась, увидев вас. Сначала хотела окликнуть, но вы так самоотверженно работали, — она покачала головой. — Если бы знала над чем, то непременно окликнула. Не надо вам писать боевики.
Я развёл руками.
— С удовольствием перейду к чему-то более существенному, но найти тему для серьёзного романа не так уж легко. Увы, всё лучшее уже занято.
— Ерунда. Для хорошего писателя найти тему всё равно что… ну я не знаю… подобрать упавший на землю лист. Вон он лежит, только наклонитесь.
— Вы считаете меня хорошим писателем?
— Ах да, вы же литератор. Извините. Но суть дела не меняет.
— Согласен. И сравнение с упавшим листом очень интересно. Осталось с чего-то начать.
— Начните с себя. Вот вы приехали в этот город, незнакомый, чужой. Вам одиноко, грустно, вам нужно построить жизнь заново. А этот упавший лист, он… он… Ну пусть будет…