— Вы сейчас про госпожу Каренину?
Можно было, конечно, привести иной пример, скажем, Дездемону или Жоан Маду, но Лев Николаевич русской душе как-то ближе, да и в голову он всегда приходит раньше зарубежных коллег.
— Вы о чём? — удивилась Анна.
— Так, ерунда. Не обращайте внимания. Я снова пытался пошутить и снова у меня не получилось.
— Я так и подумала. Вы совершенно не умеете шутить.
Неправда, с чувством юмора у меня всегда было хорошо, я мог бы поспорить с ней на эту тему, но не стал. Как я уже говорил, в её присутствии мой юмор становился вялым, блёклым и более чем английским. С этим надо как-то бороться.
Тем временем толстый дядечка сошёл со сцены, и его место заступила женщина. Она прочла рассказ из жизни деревенского пастуха: пьющего, избивающего жену, но обожающего русскую классическую литературу. Странное сочетание. Я, конечно, не возьмусь оспаривать невозможность подобного соотношения вещей в природе; в ней, матушке, как говориться, ещё и не такое бывает, но сколько я не пытался представить себе обшарпанного временем и постоянными возлияниями человека с кнутом и томиком Лескова за пазухой, сделать этого не смог.
Да бог с ним, забудем, тем более что после продолжительных аплодисментов к микрофону вышла другая женщина с рассказом не менее спорным и не менее скучным. Я зевнул. Честно говоря, мне изрядно надоело сидеть и слушать весь этот льющийся из микрофона словесный поток. Я ещё готов понять Геннадия Григорьевича, он всё-таки редактор и отец-основатель этого бедлама. Ему просто деваться некуда. Но когда люди добровольно сидят и слушают, а потом ещё бьют в ладоши, изображая на лицах восторг и умиление, — нет, это невозможно. Невозможно! Поэтому когда Анна повернулась ко мне и сказала:
— Давайте сбежим отсюда?
Я ответил:
— С радостью.
И посмотрел в сторону Ильи. Тот по-прежнему стоял возле окна… Некоторое время я ждал, что мне станет неловко: всё-таки некрасиво уводить женщину у другого мужчины, но ждал я напрасно. Я не испытывал ничего: ни жалости к Илье, ни внутреннего беспокойства. Наоборот, начало возникать чувство превосходства. Анна прекрасно разбирается в мужчинах, и выбирает тех, кто наиболее талантлив. А этот городишко слишком мал, чтобы в нём нашёлся кто-то лучше…
— Что же вы, идёмте, — потянула меня за руку Анна.
— Да, да, идёмте, — кивнул я.
Стараясь не шуметь, мы покинули зал и вышли на улицу. Щёки облил свежий тёплый воздух, комариный писк ударил в уши. Эх, взять бы сейчас бутылочку хорошего вина, корзиночку спелой клубники и вместе с Анной в тот заливчик, под те берёзки. Вот было бы славно! Развести небольшой костёр, и при свете его и звёзд читать Давыдова:
Вы хороши! — Каштановой волной
Ваш локон падает на свежие ланиты;
Как мил ваш взор полузакрытый,
Как мил ваш стан полунагой!
А потом, немного захмелев и осмелев, встать на одно колено и говорить о своих чувствах, о желаниях, о мечтах. Мне кажется, Анна, откликнется на это сумасшествие. Романтики в ней столько же, сколько и прагматизма, а вино и стихи помогут ей раскрыть себя и увидеть меня.
— Анна, — оживился я, — как вы считаете, может сходить нам на речку? А? Захватим с собой…
— На речку? Вы опять шутите?
— Нет, на сей раз…
— Глупости. Вы посмотрите какой вечер приятный, а вы хотите испортить его банальной речкой. Ни в коем случае. Лучше пройдём по городу, поговорим о чём-нибудь.
— О чём?
— Да о чём угодно. Например, скажите, что нового в мире интернатуры?
— Где?
— Ну что же вы? А ещё называете себя литератором! Интернатура — интернетлитература. Или вам больше нравится «сетература»? У меня лично это слово вызывает изжогу.
— Ах вон как. Да, в общем-то… — я разочарованно вздохнул. Снова, вот уже в который раз, она навязывает мне свои правила, а я вынужден с этим соглашаться. — Ну хорошо. Вот, к примеру, недавно на одном из сайтов прошёл конкурс на звание поэт года. Троих претендентов выбрали читатели, троих — эксперты. Читатели выбрали тех, чьи стихи понравились им, эксперты тех, кто умеет писать стихи. Ни те, ни другие не сошлись во мнении, и выбрали разных авторов. И сразу возникает вопрос: в чём разница? Или нет: кто из них прав? Как вы считаете?
Анна пожала плечами.
— А так ли это важно? Нам нравится читать то, что нравится, а не то, что правильно написано.
— Но ведь неправильно написанное изначально нравится не может, ибо оно неправильное.
— Странно вы рассуждаете. Если мне не нравится Маяковский, значит, он неправильно пишет?
— Ну, допустим, Маяковский классик, ему можно.
— Вы даёте Маяковскому право писать неправильно? Удивительно. А почему этого нельзя делать какому-нибудь Иванову? Никто же не знает, возможно, он тоже станет классиком.
— Вполне возможно, согласен. Однако он ещё не стал им.
Гуляли мы долго. Говорили о современных писателях, о поэтах. Вспомнили классику, но лишь в сравнении с современностью. Потом перешли к кино. Анна, к моему удивлению, совершенно не переносила многосерийные теленовеллы, по которым сходят с ума все женщины мира. Она назвала их мёртворождёнными, причём обвинила в этом не только режиссёров и сценаристов, но и актёров. Я привёл в качестве удачного примера «Унесённых ветром», но и здесь Анна нашлась, сказав, что испортить гениальное произведение может только команда гениальных бездарей.
Мы прошли узкими улочками до самого рынка. Анна показала свой дом — красивый одноэтажный коттедж с высокой мансардой и широкой открытой верандой. На этой веранде, наверное, хорошо пить чай. Уже изрядно стемнело, но я сумел разглядеть и стол, и плетёные стулья вокруг него. Всё как у Чехова — почти как у Чехова, ибо у него вместо мансарды был мезонин.
В гости Анна меня не позвала, а самому напрашиваться на чашку чаю я не решился. Я уже обжёгся раз, предложив ей стать моей музой, во второй раз такой ошибки я не допущу. Анна права, необходимо время, чтобы узнать друг друга лучше, понять, особенно учитывая разницу в возрасте и материальном положении, поэтому мы ограничились тем, что посидели на лавочке возле калитки. Поговорили немного о кошках, я признался, что одна такая особь проживает со мной, и питается исключительно рыбой и моими нервами. А потом мы попрощались.
Дождавшись, когда Анна скроется в доме, я перешёл на другую сторону улицы. Уходить не хотелось, и я встал за толстым стволом пожилой липы, так, чтобы свет от фонаря не падал на меня. В окне слева зажглась лампа. Я пригляделся. Надежда и воображение нарисовали женский силуэт, но розовые занавески сделали его расплывчатым, почти невидимым. Я тряхнул головой, снова пригляделся — силуэт пропал. Наваждение какое-то. Это от усталости, пора возвращаться. Насыщенный сегодня выдался день.
Глава 9
В «Пужанском вестнике» вышла моя повесть. Не целиком, начало, но Геннадий Григорьевич обещал опубликовать её полностью. Повесть небольшая, в жанре исторической драмы. Я написал её едва ли не в начале своей литературной деятельности, и чем уж она понравилась Арбатову не представляю. Сюжет неброский, идея тривиальна, язык, персонажи, образы — всё как и положено на уровне начинающего автора. Тем не менее повесть вышла и меня это радовало. Если дело и дальше так пойдёт, я стану местной знаменитостью, звездой местечкового масштаба.
Первым с выходом повести меня поздравил Лёха. Он поставил на стол бутылку хорошей водки, и я позволил ему высказать в мой адрес парочку комплиментов. Лёхе определённо льстило, что у него в приятелях числится писатель, он всячески демонстрировал свою заинтересованность и теребил меня расспросами.
— А чё там дальше будет?
Но посвящать его в дальнейшие события повести я не стал.
— Жди, — отвечал я неизменно. — Давай-ка наливай лучше.
Лёха разлил водку по стопкам.
— Ну, за писателя, за творчество, чтоб всё, как говорится, было, и за всё остальное!
Мы чокнулись и выпили. Минут через десять пришёл Серёня, потом Галыш, и наш праздник на двоих превратился в дружескую попойку. Я не был против, Лёха тоже, поэтому первое, что мы сделали, отправили Галыша в магазин.
И Галыш, и Серёня новость о выходе моей повести тоже восприняли как нечто особенное. Настоящих писателей до сегодняшнего дня они в глаза не видели и даже не подозревали об их существовании, мне кажется, они и о существовании книг не подозревали, и отныне я перестал быть для них просто Лёхиным соседом и поднялся до уровня доверенного собутыльника. Мы выпили на троих ещё бутылку водки, а потом Лёха неожиданно предложил сходить в кафе.
— Что мы как нелюди? — заявил он. — Пойдём в кафешку, посидим по-человечески.
Идея неплохая, спору нет, но затратная, поэтому я начал отказываться.
— Лёш, чего ты? Хорошо сидим. Зачем нам лишние расходы?
Однако Лёха завёлся.
— Идём! — заявил он безапелляционно. — Угощаю!
Я махнул рукой: сложно спорить с человеком, у которого есть характер и деньги. К тому же Галыш и Серёня были не на моей стороне, и мы пошли. Поначалу я решил, что мы отправимся в какую-нибудь разливайку. В округе их было немного, одна около магазина хозтоваров, другая недалеко от мелочёвки. Интерьера и обслуживания в них ноль, но для непривередливой компании вполне сойдёт. Ещё парочка находилась в центре города. Обстановка там была более нарядная — я проходил как-то мимо них — и цены, соответственно, тоже отличались красочностью. Однако Лёха повёл нас на вокзал, в то самое кафе, которое я посетил в свой первый день по приезде.
Странно, что именно сюда. Насколько я помню, ничем примечательным это привокзальное кафе не отличалось, обстановка как на окраинах, а цены как в центре, разве что для дальнобойщиков это было какое-то особенное место. Но пусть будет вокзал, в конце концов, не я сегодня заказываю музыку.
Мы заняли столик в дальнем углу около кассы. Буфетчица подсуетилась, поставила стаканчик с салфетками, набор солонок, смахнула со столешницы крошки. Лёха заказал водки, закуски — и потекло застолье мирным действием. Мы пили, негромко разговаривали, иногда к нам подходили люди, подсаживались на банкетку, тоже пили, уходили. Лёха никого не прогонял, наоборот, махал рукой, звал знакомых, угощал и кивал на меня. Всем было интересно посмотреть на живого писателя, каждому хотелось выпить со мной, и вскоре я перестал отличать Явь от Нави. Мелькали лица: Лёха, Галыш, буфетчица. Лица добрые, пьяные, небритые, разные. Зелёные глаза, зелёные косынки, семицветная радуга. Где-то лаяла собака, стучала колёсами электричка, пахло навозом и ржавой селёдкой.