Праздник затянулся. Я чувствовал, как по щеке течёт пот, но поднять руку и вытереть его не мог или не хотел. Скорее, не хотел. Кто-то тянулся ко мне обниматься; бледные женские руки обвивали шею, и запах дешёвых духов упорно лез в ноздри. Шипение слов в ушах утверждало, что я самый хороший, а потом опять собачий лай, стук колёс, ржавая селёдка. Возник и исчез солнечный диск как свет фары — яркий и плотный. Лампочка. Конечно же, это лампочка. Я прикрыл глаза ладонью, и свет пропал, только короткий прерывистый звук, словно скрип, раздражал слух…
Я открыл глаза. Сквозь лёгкие цветочные занавески пробивался солнечный лучик. Как это банально — солнечный лучик — избито, заезженно, неприглядно, будто дорожная колея на маковом поле. Но никуда от этого не денешься, ибо солнечный лучик он и есть солнечный лучик, и он не просто пробивается, он ложится на ковёр, тёмный от старости, и колышется в такт колыхания занавесок. Красивые. У меня таких занавесок нет. Стоп! У меня вообще нет занавесок!
Я приподнялся на локтях: комната ухоженная, светлая, просторная. У дальней стены старенький буфет и раздвижной стол. Сбоку телевизор, тоже старенький, и книжная полка над ним с облупившейся полировкой. Под потолком широкая плоская люстра из прошлого века, и вообще, всё, что я видел, было из прошлого века, даже картина над диваном, на котором я лежал. И постельное бельё. Только моя одежда, аккуратно сложенная на стуле рядом, не была такой старой.
В душе возникло напряжение — где я? — а рука потянулась к брюкам. Какого чёрта я опять куда-то залез? Господи, почему у меня вечно не по-человечески, до свинячьего состояния. Правильно говорит Серёга Копытов: не умеешь пить — не пей.
Я оделся, и от этого стало легче. Всё же одетым человек чувствует себя уверенней. Если бы ещё от головной боли избавиться… Стукнул по карманам, в правом глухо звякнула мелочь. Я вытащил её на свет, пересчитал — чуть-чуть на бутылку пива не хватает. Неудачный сегодня день. Я сжал губы, мысленно проклиная весь белый свет, но это было ещё не самое большое разочарование, потому что открылась дверь и в комнату вошла… официантка в зелёной косынке.
Собственно, косынки на ней не было; тёмные волосы, чуть подвитые на чёлке и висках, свободно падали на плечи, и, несмотря на свою аккуратность, казались растрёпанными. Это, наверное, от того, что на макушке они немножечко торчали дыбом, и их тоже не мешало бы подвить. Впрочем, какое мне дело до её волос. Я выпрямился, чувствуя, как спина вдоль позвоночника начинает деревенеть, и кивнул приветственно.
— Здрасти.
Она улыбнулась. Былой раздражительности, которой она проводила меня в последнюю встречу, словно не бывало.
— Проснулись? — спросила она приветливо. — Хотите кофе?
Я вздрогнул.
— Нет. Спасибо. Я уже сегодня… Знаете, мне пора идти. Дела, — и спросил с надеждой в голосе. — Я, надеюсь, вёл себя… кхе… порядочно?
В её глазах появилась хитринка. Мне показалось, что на какое-то мгновение она захотела воспользоваться отсутствием у меня памяти и рассказать неправду о моих вчерашних поступках, но приличие взяло верх.
— Вы вели себя очень хорошо. Можно сказать, вы вообще никак себя не вели. Меня, кстати, Зоя зовут, — представилась она.
Я кивнул.
— Зоя. Хорошее имя. Я… как бы это… У меня бабушку так звали. Реально, да. Но сейчас мне нужно идти.
— Конечно, идите. У вас же дел невпроворот. Как освободитесь, заходите в гости.
— Обязательно зайду. Постараюсь.
Я вышел на улицу с чувством облегчения. Разумеется, я не пойду к ней в гости. Никогда. Я даже кафе на площади отныне буду обходить за километр, лишь бы не видеть эту зелёную косынку и выбивающиеся из-под неё тёмные кудряшки. Впрочем, за километр не получится, там в десяти шагах редакция «Пужанского вестника», так что хочешь не хочешь, но придётся толкаться взглядами с моей новоявленной подружкой.
А так не хочется, так не хочется… что даже голова разболелась. Впрочем, кого я обманываю. Голова у меня болит совсем по другой причине.
Я остановился и ещё раз пересчитал мелочь — вдруг ошибся? — нет, всё верно. Достал телефон, посмотрел время: половина седьмого. Город уже проснулся. На общем фоне утренней озабоченности, где движениям присуща суета, а взглядам бодрость, я выглядел изгоем. Прохожие смотрели на меня по-разному: мужчины с пониманием и сочувствием, женщины… Откуда им вообще знать, этим женщинам, что творится внутри мужской души? Да, с похмелья, да, небритый, да, не из дома, но может быть у меня травма какая или радость нечаянная? Имею я право отметить? А они… а по их глазам так и читается: пьяница! Видела бы меня сейчас Анна…
Я огляделся в попытке определить, где нахожусь. В этом городке всё отталкивается или от железнодорожной станции, или от рынка; находишь нужный ориентир и дальше иди прямо — не ошибёшься. Справа от меня прогудел тепловоз, ага, понятно, завела меня нелёгкая на самую окраину, неужели нельзя было поближе к дому.
Шёл я торопливо. Зоя, будь она неладна, вместо кофе могла бы предложить рюмочку белой, чтобы дать моему расстроенному организму желание жить дальше. Но не предложила, а мелочи по-прежнему не хватало, поэтому приходилось торопиться к заветному кошельку в правом ящике комода. Ночью прошёл дождь, наоставлял луж. Я перепрыгивал их, не всегда удачно; брызги от моих неудач слава богу никого не огорчили, иначе без нотаций, как следует вести себя здоровому сорокалетнему мужику в людном месте, мне не обойтись.
Когда дом уже находился в пределах видимости, меня окликнули:
— Рома.
Я встал, словно споткнулся. Голос я узнал сразу — Люська — но оборачиваться на него, а тем более что-то объяснять его хозяйке не хотел. Я вдруг вспомнил, что весь вчерашний день провёл в компании Лёхи и его приятелей, но чем этот день закончился и куда в итоге подевались приятели с Лёхой не знал. Я сделал вид, что не услышал и двинулся дальше, но голос повторил настойчиво:
— Рома!
Теперь деваться было некуда. Я повернулся в Люськину сторону и виновато улыбнулся.
— Люсь, ты что ли? Привет. А я чё-то задумался…
— Ну да, задумался, аж покраснел весь задумавшись.
Я развёл руками. Честно говоря, я понятия не имел, что сказать Люське. Я с трепетом ждал, когда она спросит про Лёху и судорожно рылся в мыслях, выискивая более-менее правдивый ответ, но не находил, ибо его не было, и от такой безысходности у меня начали трястись колени.
Люська качала головой, разглядывая меня. Я представил, что она сейчас видит: поникший, небритый, с кругами под глазами — совершенно не презентабельная наружность, но что поделаешь. Я, словно набедокуривший ученик, спрятал руки за спину и хмуро уставился себе на ботинки, и чем дольше Люська на меня смотрела, тем более виноватым я себя чувствовал. Наконец она сказала:
— Что встал как статуй? Иди на кухню, там твои друзья-собутыльки похмеляются, тебя ждут.
Смысл сказанного доходил до меня долго, целую минуту, но когда сознание растормошилось, взгляд мой прояснился и я воскликнул:
— Люсенька, ты не женщина, ты золото!
Я сделал шаг вперёд, схватил Люськину руку и поцеловал её. Люська усмехнулась, но выдёргивать руку не стала.
— Иди-иди, — подтолкнула она меня к особнячку. — Заждались тебя дружки твои.
Нельзя заставлять женщину повторять дважды. Если она что-то сказала, надо это непременно выполнять, так что я не пошёл на кухню — я на неё побежал.
Лёхина кухня была больше всего моего дома вместе с крыльцом и сенями. Вдоль стен расположился кухонный гарнитур под мрамор, барная стойка, пара холодильников, из одного Галыш как раз доставал бутылочку пшеничной, запотевшую и большую. Посередине стоял стол, тоже под мрамор, и мягкие стулья как из сериалов о красивой жизни. Лёха хорошо зарабатывал, а Люська хорошо тратила.
— Вот оно явление, — хмыкнул Лёха, увидав меня. Он сидел за столом, резал сало. Резал умело, тонкими почти прозрачными ломтиками. Когда такие выкладываешь на хлеб, они пластаются на нём словно масло, и вкус получается — душу продать можно. — А мы тебя совсем потеряли. Ну хорошо хоть нашёлся. Садись.
Я сел, с вожделением глядя на сало. Лёха проследил мой взгляд и снова усмехнулся:
— Чего глядеть-то. Ешь.
Неспешно, чтоб растянуть удовольствие, я разложил ломтики сала по хлебу, откусил и зажмурился. С ума сойти! Нет, я был не прав, когда думал, что сегодня неудачный день. Галыш протянул мне рюмку, чокнулся со мной бутылкой, хлебнул из горла. Я тоже выпил. И закусил. И жить стало лучше. В голове перестало шуметь, щетина на подбородке разгладилась и стала мягче.
— Теперь другое дело, — подмигнул Лёха.
Я кивнул, соглашаясь, и откинулся на спинку стула. Скрестил руки на груди. В душе проснулось ощущение мира и вместе с ним открыло глаза любопытство, поэтому я спросил:
— А вы куда вчера потерялись? — и сразу понял, что спросил зря.
— Мы потерялись?! — Лёха вдруг возмутился, и возмущение это было искренним и бурным. Он даже привстал со стула и навис надо мной как тапок над тараканом — наступит и раздавит. — Это куда вы с Серёней потерялись! Я же русским языком сказал: стойте здесь! Всего-то до ларька дошёл и обратно. Нет, блин, потянуло их на приключения. Путешественники, твою дивизию.
Ларька я не помнил, и то, что мы с Серёней куда-то ушли, тоже не помнил; роились в памяти обрывки воспоминаний о вертлявой собаке, о женских руках и лампочке, но ларёк среди них отсутствовал. Однако Лёхина реакция на мой вопрос говорила о том, что всё это было и всё это Лёхе не нравилось. Хотя почему не нравилось, оставалось только догадываться.
— Лёш, ты о чём?
По характеру Лёха отходчивый, вспыхнул и погас. Он посмотрел на меня с толикой сожаления и покачал головой.
— Ладно, проехали. Только в следующий раз телефон не отключай, чтоб народ зря не волновался. И этот жук тоже… Ты хоть где сегодня проснулся?
Под жуком, я так понял, он имел ввиду Серёню. Не спорю, Серёня действительно жук, да ещё какой. Увёл меня куда-то, а сам пропал.