— Тут, понимаешь… Сын приезжает. Позвонил сегодня, сказал, едет. Мне бы раскладушку. Думаю, постелить ему в сенях, там и хорошо, и прохладно. Не на пол же его укладывать, правда?
Люська вытерла руки о фартук.
— Ну пойдём, надо так надо.
— Куда пойдём? — не сразу понял я.
— В чулан, куда ещё? Не с собой же я её таскаю.
Люська провела меня в заднюю часть дома, открыла боковую дверку, включила свет. Чулан под потолок был забит хламом: старая одежда, обувь, вёдра, корзины, оконные рамы — в общем, всё, что нужно выкинуть, но жалко. Люська ткнула пальцем куда-то в середину этого бедлама и коротко бросила: там. Испытывая лёгкую брезгливость к чужой древности, я принялся разбирать вещи. Знать бы заранее, к чему приведёт меня поиск комфорта для сына, взял бы рукавицы.
Раскладушка нашлась в дальнем углу между мотоциклетным шлемом, покрытым паутиной, как плесенью, и древней прялкой. Последний предмет вызвал у меня неподдельный интерес.
— О, у вас тут настоящий раритет.
— Ну да. От баушки осталась. Я ещё в детстве, помню, за ней сидела. Её бы почистить да подкрасить, да руки не доходят, — словно оправдываясь сказала Люська.
— Я бы тоже себе такую заимел.
— Так слазь на подловку, может и найдёшь чего. Тётка Наталья запасливая была.
Поблагодарив Люську, я отнёс раскладушку домой. Потом сходил в магазин, купил хлеба и молока. Попробовал рассчитать новый семейный бюджет, не получилось. Невозможно рассчитать то, чего нет, особенно когда с математикой неладно. На колени ко мне прыгнула Муська, потёрлась мордашкой о ладонь, заурчала. Но рыбы не было, не будет её и в ближайшие несколько дней. Да и вообще, давно пора купить удочку: речка рядом, времени полно — экономия очевидна.
В половине третьего я стоял перед зданием вокзала. Сначала я посмотрел расписание, электричка прибывала в Пужаны в три пятнадцать, стало быть, у меня есть ещё сорок пять минут. Много. Я вышел на перрон. Людей почти не было, лишь в дальнем конце стояла женщина среднего возраста, да под рекламным плакатом жались в тенёчек двое кондукторов в жёлтых форменных жилетах. Народ начнёт подходить позже, когда до электрички останется минут пятнадцать, а пока — пока я прошёлся по перрону из края в край, не спеша, заложив руки за спину.
Август, тёплый ветерок, гудок маневрового локомотива, дрожь в кончиках пальцев. Никогда бы не подумал, что четыре этих составляющих когда-нибудь сойдутся в единое целое, имя которому — Вадим. Мой сын. С тех пор как мы разошлись с его матерью прошло лет десять, и за всё это время я видел сына, ну, наверное, столько же раз или даже меньше. Иногда звонил, иногда присылал открытки. Плохой я отец. Вместо того чтобы ходить с сыном на рыбалку, учить его ездить на велосипеде, я отступил. Что может вырасти из мальчика, если мужская часть в его воспитании отсутствует? Ничего… Ничего страшного, я же вырос.
Хотя опять оправдываюсь. Виноват, виноват. Мог ли я сохранить семью? Наверное, мог. Да что там наверное — мог. Пришлось бы кое-что позабыть, от кое-чего отказаться. А я закусил удила, обиделся. Глупо. Мне бы понимать это тогда и было бы всё по-другому. А так…
Сердце саднило. Я подошёл к краю перрона, посмотрел бездумно на рельсы, вздохнул. Вокзальный воздух пах мазутом и ожиданием. Скоро подойдёт электричка, зашипят, открываясь, двери и ожидание сменится нетерпением. Одни люди выйдут, другие зайдут, двери зашипят снова и электричка махнёт на прощанье последним вагоном. Увидит ли мой сын тоже, что и я когда-то: поникшие плечи, седая щетина, виноватый взгляд. Отец…
Отец всегда был для меня фигура абстрактная; я его любил, но только потому что знал, что этого человека надо любить. Мама однажды сказала: отец всё-таки — и я принял её позицию, несмотря на все свои обиды и клятвы. Однако память штука вредная, поэтому любовь и обида грызутся во мне до сих пор. У Вадима тоже есть право на меня обижаться. То, что в отличие от меня он этим правом не воспользовался, я понял по его утреннему звонку. Раз он решил приехать, значит, я не так уж ему чужд. Но так ли я ему близок, как это могло и должно быть, или его приезд всего лишь дань уважения, или беспечность, или поиск новых ощущений. Или желание понять меня, себя и свою мать. Или что-то другое, что-то, чему у меня нет объяснений.
Бездушный голос диспетчера объявил о прибытии электрички. Вдалеке из-за поворота появился состав — тонкая змейка светло-муравного цвета — и перрон начал заполняться людьми. Ожили кондуктора, принялись споро проверять билеты, голос диспетчера говорил что-то об осторожности, его не слушали, смотрели на подходящую электричку. Я встал посередине перрона. Если я не узнаю сына, то он узнает меня наверняка. Я не сомневался в этом, хотя последний раз мы виделись накануне его выпускного вечера. В тот день я поздравил его с окончанием школы и подарил ключи от мотоцикла. Бывшая отчитала меня за это, но Вадим был доволен и я тоже, и это была наша лучшая встреча.
Вопреки своим опасениям, я узнал сына. Да и могло ли быть иначе? Он вышел из вагона недалеко от того места, где я стоял. Высокий, выше меня, плечи чуть узковаты, но назвать это недостатком было нельзя — вполне гармонично сложенный молодой человек. Одет по моде, стрижка короткая, на предплечье цветная татуировка. Он осматривал перрон поверх людских голов, искал взглядом меня. Я окликнул его:
— Вадим!
Он обернулся. Лицо беспристрастное, но в глазах беспокойство. Я шагнул к нему, протянул руку.
— Здравствуй, Вадим.
— Привет, пап.
Его рукопожатие оказалось сильным, не вялая ладошка, которая больше похожа на дохлую рыбу, а настоящее мужское пожатие. Внутри у самого сердца возникло маленькое чувство гордости, мой сын стал взрослым и, не смотря на моё отсутствие, рос мужчиной.
— Пап, я к тебе недели на три. Не возражаешь?
Я кивнул, принимая его решение безоговорочно. Три так три, время тут не имеет значения, важен факт — он приехал ко мне.
— Где твои вещи?
— Да у меня тут всё… — он дёрнул плечом, на котором висел тощий серый рюкзак. Ну да, а я чего ждал? Кучу чемоданов? Он же не девчонка, в конце концов, чтобы возить с собой половину своего гардероба.
— Ну, нормально. Пойдём?
— Пойдём.
В автобусе мы ехали на задней площадке, касаясь друг друга плечами. Я искоса поглядывал на него. Как же он возмужал и уже, наверное, бреется. А на кого больше похож? На меня или на бывшую? Нос, глаза, очертания скул… В мать. Лицом в мать, меня почти нет, если только самую чуточку изгибом губ и формой бровей. И всё равно… Мне захотелось крикнуть на весь салон: смотрите, это мой сын. Мой сын!
Возле дома нас встретила Люська. В руках она держала корзину, прикрытую белым платком, и я даже побоялся представить, чего такого вкусного она там прятала. Люська улыбалась, а взгляд её сочился любопытством.
Я кивнул небрежно:
— Вот, сын приехал.
Люська обволокла Вадима глазами, пропустила через внутреннюю оценочную таблицу и сказала удовлетворённо:
— Весь в отца.
— Ты просто мать не видела, — ответил я.
Она вскинулась бровями, дескать, вам виднее, и протянула мне корзину.
— Я тут сырников напекла. Мой Лёшка всё одно в отъезде, а вам в самый раз. Варенье у тебя есть?
— Стоят какие-то банки в подполье.
Я принял корзинку. Тяжёлая. Не удивлюсь, если кроме сырников под платком сыщется ещё что-то.
Распрощавшись с Люськой, мы вошли в дом. Вадим едва не стукнулся головой о притолоку; посмотрел на неё с обидой и чуточку брезгливо, нагнулся, перешагнул порог. От общего вида комнаты брезгливость с лица не исчезла, оно и понятно, с момента моего приезда в доме ничего не поменялось: всё те же диван, комод, двустворчатый посудный шкафчик без одной дверки. У панно Вадим остановился, стал разглядывать фотографии, усмехнулся, перевёл взгляд на стену.
— Ролики? Пап, ты зачем их сюда повесил?
Я махнул рукой. Время поджимало, опаздывать на очередное литературное собрание не хотелось, поэтому я сказал торопливо:
— Потом. Гляди сюда: спать будешь в сенях на раскладушке. Извини, но иного варианта не предусмотрено. Знаком с её устройством?
— Знаком.
— Дальше. Все продукты в шкафчике, вот здесь. Готовлю я из расчёта на один раз, захочешь сам что-то приготовить — без вопросов. Умывальник у беседки, вода в колонке через дорогу, остальные удобства тоже на улице. Баня у соседей…
— Пап, ты куда-то спешишь?
Хороший вопрос. Я остановился. Ко мне приехал сын, мы не виделись несколько лет, у нас есть о чём поговорить, есть что рассказать друг другу. Спешу ли я?
— В общем-то… да. Тут есть литературный клуб. По четвергам у них собрания, — я посмотрел на часы. — Через час. Не хотелось бы опоздать.
— Ты по-прежнему пишешь?
Снова хороший вопрос, и отнюдь не риторический, и, как мне показалось, с лёгким сарказмом. Бывшая никогда не одобряла моих литературных попыток и частенько посмеивалась над ними, сын, видимо, перенял не только внешность матери, но и её взгляды.
— Пишу, — ответил я с некоторой долей вызова в голосе и посмотрел на Вадима, ожидая его реакции.
Реакции не последовало. Вадим и не думал подшучивать надо мной, во всяком случае следующий его вопрос прозвучал неожиданно.
— Слушай, пап, а можно с тобой?
— Со мной?
— Ну да. У нас в институте ребята тоже организовали литературное общество, название у них ещё такое смешное: «Туманные ёжики». Читают стихи, прозу, я иногда захожу и мне нравится. Забавно.
Забавно? Никогда не думал, что литература — это забавно, разумеется, я не имею ввиду тот ширпотреб, который в огромном количестве выкладывается на страницы литературных сайтов. Вот это действительно забавно. Впрочем, то, что я слышу на местных собраниях, часто тоже можно назвать забавным…
— Я не против, сын. Если хочешь — пойдём. Ты сам-то писать не начал?
— Нет, пап, я читатель, ну разве что немножечко критик. Совсем немножечко.
— Тогда поторопимся, критик. Писатели ждать не любят.