— Потеряется, я тебе новую подарю. Лезь давай.
Надежда рухнула. Я подошёл к машине, заглянул в салон. За рулём сидел Галыш, рядом с ним Серёня. Оба в серых камуфляжах перепоясанные патронташами, как будто Зимний дворец штурмовать собрались. Да уж, революции мне как раз и не хватало. Я поздоровался. Галыш подмигнул в ответ, а Серёня буркнул что-то неразборчивое и отвернулся. Он сидел расстроенный, я бы даже сказал надутый, и это наводило на мысль, что предстоящее мероприятие его тоже не радовало.
Ехали мы долго. Сначала путь наш пролегал по шоссе. Дорога была знакомая, я даже узнал одно место — поворот на Проскурино. Вдалеке на фоне серых облаков и голубых просветов прорисовывались крыши крестьянских избушек и стогов сена. Потом, словно из дымки, появилась остановка и возле неё люди. Я попробовал высмотреть среди них бабу Катю. Старушка вряд ли могла тут быть, но мне казалось, что всё, с чем я знаком, непременно должно собраться в одном месте. Для чего? Не знаю. Просто так казалось.
А потом дорога сама собой превратилась в разбитый просёлок. Трясло нещадно. Галыш, как будто зная за нами какую-то вину, с маниакальным упорством давил на педаль газа, и «уазик» скакал по кочкам подобно козлу, от чего нас бросало по всему салону. Из под колёс летела грязь, в нос лез горький запах выхлопа, а за окном назло всем напастям ярилась красота: сухой сосновый лес, рябиновый подлесок, ёлочки с картинок и сплошной брусничник — малиново-красные ягодки, одна к одной, крупные. Вспомнилось, как тётка Наталья выставляла на стол деревянную мису до краёв полную мочёной брусники. Я хватал ложку и начинал черпать: ягоды кислые, заставляющие скулы деревенеть, а водичка сладкая. Ни одному лимонаду с той водичкой не сравниться. Лучше бы мы за ягодами поехали. Я повернулся к Лёхе, указал за окно: давай остановимся, соберём по горсточке брусники, но Лёха меня не понял. Он мотнул головой, мол, скоро приедем, потерпи.
Однако «скоро» растянулось ещё минут на сорок. Сосновый лес периодически сменялся хмурым ельником, брусничник — зарослями папоротника высотой в пояс. Вот куда ходить в ночь на Ивана Купалу. По правую руку застыл в безветрии скорбный березняк, и к запаху выхлопа примешался плотный запах стоячей воды. А потом просёлок вышел на открытое место и мы остановились.
Наконец-то. Я выбрался из «уазика», прошёл вперёд, разминая затёкшие ноги. Галыш вывез нас на край огромного луга. Несколько узких озёр, отмеченных по берегам зарослями кустарника, протянулись цепью до самого горизонта и скрывались где-то за ним. Туда же убегал просёлок. Озерцо, у которого остановились мы, в длину было шагов сто и в ширину около пятнадцати. Видимо здесь нам и предстояло охотиться. Тёмная вода больше походила на болотную и отдавала торфом. Чуть в стороне, ближе к лесу, стоял охотничий шалаш, достаточно большой, чтобы вместить всю нашу компанию.
— Далеко не пойдём, — подтверждая моё предположение, сказал Лёха, и кивнул на шалаш. — Здесь останемся.
Галыш с Серёней открыли багажник, начали вытаскивать вещи. Лёха закинул на плечо рюкзак, взял в руки бумажный мешок с древесным углём.
— Что хоть за место? — спросил я.
— Микиткино займище.
Название не говорило мне ни о чём. Не хочу сказать, что я большой знаток местной топонимики, я даже наименования улиц в Пужанах не все выучил, чего уж говорить о лугах и прочем, так что спрашивал из пустого любопытства.
— И за что его так прозвали?
Мельком вдруг подумалось, что было бы смешно услышать некую историю любви крестьянской барышни к городскому Дон Жуану. Как они встретились тёплым вечерочком, как миловались и клялись любить друг друга до смерти, а в итоге он её обрюхатил и укатил в неизвестность. Сюжет не нов: он подлец, она наивная дура, он в город, она в озеро — классика. Но Лёха ответил более чем обыденно.
— Да здесь дальше по краю деревенька стояла. Микиткино. От неё и название.
Что ж, не угадал. А жаль, можно было на реальных фактах накатать неплохой рассказик. Ну ничего, глядишь, иная история сыщется.
— Лёш, а я слышал, у вас какие-то развалины есть старинные. Правда?
— Есть. Только это в другую сторону.
Мы перетащили вещи к шалашу. Серёня переобулся в болотные сапоги, вынул из коробки выводок искусственных уток, унёс их к озеру. Лёха расчехлил ружьё. Каждый мужчина, даже если он не разбирается в оружии, некоторые моменты понимает на уровне интуиции. Понял это и я — ружьё было полуавтоматическое, пятизарядное и не дешёвое. Лёха несколько раз вскидывал его к плечу, вёл по горизонту и щурился, как будто выцеливал кого-то. Минут через десять вернулся Серёня, достал старенькую одностволку. Я разглядел фигурную насечку с серебряными вставками на цевье и прикладе. Тоже, наверное, не дешёвая.
Никогда я не бывал на утиной охоте, только смотрел фильм по пьесе Вампилова, но там всё происходило по-иному сценарию. Там и охоты не было, одни разговоры. Здесь же больше молчали, лишь иногда обменивались короткими фразами, смысл которых я не всегда понимал.
На подготовку ушло около часа. Охотники выстроились вдоль по берегу озера шагах в десяти друг от друга, гудели поочерёдно в манки и вглядывались в серое небо. Мне было скучно. Вся моя задача сводилась к тому, чтобы сидеть у шалаша и не шуметь. То же самое я мог делать и дома. Лучше бы дали по консервной банке выстрелить. Но когда я озвучил эту идею, Лёха покачал головой и сказал, что оружие не игрушка. Согласен, не игрушка, да только и я не ребёнок. Никогда больше не поеду с ними на охоту, как бы не уговаривали.
Время шло, ружья молчали, я злорадствовал. От земли потянуло сыростью. Надо бы развести огонь, согреться, заодно подвесить котелок, вскипятить чаю — не вечно же мои охотники будут в небо смотреть. Рядом лежало несколько коряг, принесённых к кострищу божьим промыслом и чужим умыслом. Для костра они не годились, слишком крупные, здесь для начала топор нужен. А ещё можно сходить в лес за хворостом. Я поднялся. На фоне затухающего вечера лес уже не казался тихим и светлым, скорее, пасмурным и настороженным. Из-за каждого дерева, из-за кустов выглядывали дикие звери. Их глаза отражали зелёные искры и словно бы говорили: иди к нам, иди. И я не пошёл, побоялся. Уж лучше дрожать от холода, чем от страха.
Взгляд упал на мешок с углём. Я подхватил с земли острый сучок, попробовал разорвать горловину. Лёха услышал, обернулся.
— Тихо!
— Холодно, — пожаловался я.
— Терпи.
Солнце чиркнуло косыми лучами по облакам и скрылось окончательно. Охотники, так и не выстрелив ни разу, вернулись к шалашу. Молчаливые. Серёня положил ружьё, снял патронташ и взялся рубить коряги. Галыш сходил к машине, принёс два шерстяных одеяла, одно бросил мне.
— А сразу нельзя было? — с негодованием вопросил я.
Галыш не услышал. Он повернулся к Серёне и сказал виновато:
— Да ладно, всё равно уж теперь…
— Парочка чуть дальше пролетела, — вздохнул Лёха. — Я видел. Можно было ещё подождать.
— Чего ждать-то? — прошипел Серёня. — Я вам сразу говорил: на Дальнюю пойму едемте. Там вся охота. А сюда уж два года не ездят.
— Ну да, скажешь ещё. Васька Коновалов с братьями отсюда и не вылазят. Они по-твоему дурные что ли?
— Вот уж точно дурные!
Эта небольшая перепалка объясняла настроение Серёни — его не устраивало место. Мне, признаться, оно тоже не нравилось, но по другой причине, однако меня никто успокаивать не собирался.
— Ладно, на утренней зорьке попробуем, — примирительно сказал Лёха.
Галыш сложил дрова пирамидкой, подложил под основание несколько щепок и чиркнул зажигалкой. Огонь занялся неровно и неуверенно, красные язычки приподнялись, опалили сухую древесину, но загораться не спешили. Галыш сунул кусок бересты, подул. Внутри пирамиды щёлкнуло, загудело, вытравило из себя серый клок дыма, и пламя наконец-то поползло вверх. По периметру нашего лагеря разом протянулась защитная линия, отделяя светлую сторону от тёмной, а в душе у меня опять начала собираться тревога. Никогда, наверное, не избавлюсь я от этого чувства, слишком уж оно профессиональное. Каждый раз при виде открытого огня или чувствуя запах дыма я вздрагиваю и начинаю озираться, покуда не найду источник угрозы.
Галыш поставил треногу, подвесил над огнём котелок. Я вдруг почувствовал, что очень сильно хочу есть. Давно я не испытывал такого голода. Я смотрел, как Галыш заваривает пшено, как заправляет кашу тушёнкой и мысленно торопил его: быстрее, пожалуйста быстрее! Чтобы немного отвлечься, я встал, дошёл до озера, послушал, как гуляет рыба, и пожалел, что не взял с собой удочку. Охота не получилась, но рыбалка могла выйти замечательная. Есть смысл приехать сюда одному, на мопеде, тем более что путь под берёзки мне отныне заказан. Меня там не ждут. А здесь вон как рыба плещется.
К костру я вернулся вовремя. Галыш снял котелок с огня и устраивал его в земляной лунке. Я сел поближе, взял ложку. Подумалось, что котелок слишком уж маленький для такой компании; четверо голодных мужчин опустошат его за пару минут… Чтобы мне так не думалось, Серёня выложил дополнительный припас: колбасу, помидоры, малосольные огурцы. Лёха достал фляжку с водкой, пластиковые стаканчики, плеснул в каждый на два пальца. Мы выпили без тостов, не чокаясь, для аппетита, хотя на последний жаловаться не приходилось. Я ждал, что Лёха нальёт ещё, но он завинтил фляжку и убрал в рюкзак. В этой компании охотились не ради выпивки, а ради добычи.
Отужинав, мы сели вокруг костра. Стемнело быстро и окончательно. Как же рано темнеет в августе. Да нет, какой август — считай, уже сентябрь. Ещё немного — и осень начнёт писать свои романы дождевыми каплями на оконных стёклах. Я ждал этого времени целый год, и вот оно пришло. Рад ли я этому?
Серёня подкинул в костёр ещё несколько полешков, огонь оживился и заиграл на наших лицах красными всполохами. Галыш о чём-то рассказывал. Я прислушался.
— …и тогда мы встали рядочком. Слева Коля Чириков, справа Василич.