Снова согласен. Как бы скучно мне не было, а раз пришёл, то полезай в кузов. Минут десять нам потребовалось на то, чтобы разобрать трюмо и убрать весь хлам из гардероба в комнату. Потом взялись за пианино. Лёха приподнимал его спереди, а мы с Галышом, поднатужившись, толкали сзади. Получалось не быстро и с ужасным скрипом, но всё же получалось. На шум из соседней квартиры выглянул мужик. Посмотрел на нас недобро, поскрёб небритый подбородок и закрыл дверь.
Спустившись на межэтажную площадку, мы остановились.
— Может это, — Галыш вытер лоб рукавом рубашки, — по стопочке накатим? Заодно передохнём малость.
Предложение хорошее, но несвоевременное. Если уж пить — так пить, а работать — так работать. Это аксиома. Сейчас надо было работать, поэтому я немного изменил постановку вопроса:
— Если мы на каждой площадке будем накатывать по стопке, нас самих тащить придётся. Поэтому предлагаю накатить один раз, но от всей души и в конце мероприятия.
Лёха, к удивлению, меня не поддержал.
— Я за рулём, — отказался он. — Ты, кстати, Галыш тоже. Тебе ещё Ромку назад везти, а потом дядьку в Проскурино. А к шести мы с Люськой едем к тёще, у тестя година. Так что при всём уважении, Ром, сегодня накатить не получится.
Я немного огорчился. Оценив по приезде объём работ и состав компании, я уж начал настраиваться на волшебный вечер. Думал, сядем где-нибудь на скамеечке, лучше всего у Лёхи в беседке, и весело отпразднуем окончание трудового дня. Хоть отвлекусь ненадолго от дурных мыслей. Но нет, так нет.
— Что ж, спасибо вам, друзья, за завтрашнее утро без головной боли.
— Не ссы, — подмигнул Лёха, — выпьем ещё. Не последний день живём, — и ухватился за пианино. — Давай дальше.
Хорошо, что Галыш жил на третьем этаже, а не на пятом. Пока мы спускались, успели изматерить всех и вся, и пианино в том числе. Ещё немного и мы бы действительно порубили его топором. Уже в который раз я убедился в том, что каждый должен делать свою работу. Если ты пожарный, то ты должен тушить пожары, а не ремонтировать прорванные трубы. А если ты пенсионер или водитель КамАЗа, то ты не должен переносить мебель, ибо для этого существуют специально обученные люди — грузчики мебели. Но грузчикам надо платить, а друзья всегда бесплатные, поэтому Галыша мы с Лёхой обматерили тоже. Тот благоразумно помалкивал и больше смотрел себе под ноги, чем на нас.
Погрузив пианино в «газель» мы сели на лавочку. Лёха достал сигареты, закурил. Я недовольно отмахнулся от дыма, но вслух возмущаться не стал.
— Там ещё вещи дядькины, — кивая куда-то вверх, сказал Галыш. — Пальто зимнее, сапоги и мелочь всякая. Тоже надо спустить.
— Галыш, а не жалко, что дядька съезжает? — спросил я. — Сколько вы прожили?
— Давно уж. Он сам захотел. Даже обрадовался. Мы поначалу думали, что у неё жить будем, а там лишь комната в коммуналке. На троих много ли? А у нас изба в Проскурино… — и словно успокаивая себя, повторил. — Не, дядька сам захотел.
Конечно, сам. Что за глупые вопросы. Разве будет он мешать племяннику, если у того личная жизнь вдруг наладилась? Я протянул Галышу руку.
— Поздравляю, Сань. Рад за тебя.
Передохнув, мы поднялись в квартиру. Вещей оказалось немного: одежда да пара коробок с книгами и нотными тетрадями. Мы спустили всё за один раз. Подошёл Иван Николаевич. Самое время. Как будто наблюдал за нами. Лёха сел за руль «газельки», мы забрались в «уазик».
Ехали молча. Галыш поначалу вздумал травить анекдоты, но я так устал, что вникать в их смысл не было ни сил, ни желания. Да и рассказчик из Галыша тот ещё; я попросил его не зудеть и он замолчал, только иногда беззлобно чертыхался на обгонявшие нас машины. Где-то на полпути нам повстречался выездной пост ДПС. В окне полицейского автомобиля мелькнуло лицо Максима Андреевича. Я невольно вздрогнул. Двоякое ощущение вины и досады выплыло из памяти и растеклось по плечам нервной слабостью. Может быть действительно не стоило так резко критиковать его рассказ? Нашёл бы другие слова, другие обороты, или вообще промолчал. Мало ли кто о чём пишет и как. В конце концов, он же не на Нобелевскую премию претендует. И ходил бы я по-прежнему в клуб, и видел бы Анну… хотя бы раз в неделю…
Галыш остановился возле моего дома.
— Приехали, Ром.
— А в Проскурино? Вещи разгружать?
— Там есть, кому помочь.
— Как хотите.
— Спасибо вам большое, Роман, — в свою очередь поблагодарил меня Иван Николаевич. — Очень понравилась ваша повесть. Очень! Живо и без пафоса. Если есть возможность, дайте почитать ещё что-нибудь ваше. Хорошо?
Я начал было объяснять, что повестей на исторические темы больше не пишу, всё остальное исключительно на современную тематику, но Иван Николаевич смотрел на меня такими непонимающими глазами, что я махнул рукой и обещал прислать несколько рассказов с Галышом. Иван Николаевич поблагодарил меня снова и захлопнул дверку.
Я проводил «уазик» взглядом и толкнул калитку. Вспомнил про распечатку, вернулся к почтовому ящику, но тот был пуст. Странно. Я точно помню, что сунул её сюда. Или нет? Или положил на крылечко? Не украли же её в самом деле. Кому она нужна? Иначе снова придётся идти в универмаг к той рыжей женщине, снова вспоминать Зойку, бывшую, сравнивать их с Анной…
В беседке кто-то сидел. С улицы разглядеть гостя было трудно, я видел только полускрытую за разросшимся за лето вьюном мужскую фигуру в сером пиджаке. Я подошёл ближе. Аркашка. На мой приход он не отреагировал. Он сидел прямо, чуть опустив глаза. Лицо его казалось обвисшим, губы подрагивали, пальцы суетливо сжимали и разжимали страницы с моим романом.
Меня обдало холодом. Я почувствовал, как немеет кожа на затылке. Во второй, кажется, главе я настолько подробно описал сцену с Нюркой… Хотел переписать её, сделать менее заметной, менее понятной, или совсем убрать, как советовала Мария Александровна, да и не думал, что Аркашка вдруг прочитает — что он вообще читает…
— Я к тебе тут зашёл, — прохрипел он. — Думал, почта… Хотел… думал, на крылечко, положу, чтоб никто, а… Тут рассказ твой.
Он говорил медленно, как будто через силу.
— Роман, — глухо поправил я.
— Ну да, — то ли согласился, то ли подтвердил Аркашка. — Почитал. Всё как про нас. Даже кухонку мою описал в точности. И как Нюрку ты мою, и про бабу Катю… — он наконец-то посмотрел мне в глаза. — Ты бы хоть имена поменял.
— Я поменял.
— Нюрку на Нюську… Ну… Я же тоже не совсем дурак.
Я подумал, что если он сейчас меня ударит, то я даже рук не подниму для защиты. Буду стоять как телок и подставлять щёки по очереди. Но он не ударил, и я попробовал оправдаться.
— Это всё не так, Аркань, это выдумка. Художественная литература. Вымысел. Понимаешь? Тут всё не так. Да ты хоть у Нюрки спроси!
По глазам было видно, что спрашивать он не будет. И тогда я сказал глупость:
— Аркань, ты только не бей её.
Если он в чём-то до этого сомневался, то сейчас перестал. Он вздохнул, словно выдохнул, положил распечатку на край стола и прошёл мимо меня тенью. У калитки вдруг остановился и, не поворачиваясь ко мне, сказал:
— Я что приходил-то. Заборчик, который у бабы Кати чинили, помнишь?
— Помню.
— Повалился он. Недоработали мы что-то, поправить надо. Завтре я не могу, тут тоже одна забота есть, а вот после завтре в самый раз бы управились. Съездим?
Что тут скажешь, сами виноваты, самим и чинить.
— Пусть будет послезавтра, — кивнул я.
Через два дня, как и договаривались, мы съездили в Проскурино и поправили тот злосчастный забор, а ещё через два дня Аркашка повесился.
Глава 18
Эта новость никого не встрепенула. Повесился и повесился, что такого? Можно подумать, люди в Пужанах вешаются каждый день. А может тишина такая, потому что самоубийца был не слишком заметным лицом в городе? Если бы повесился мэр, ну, или, скажем, зам мэра, тогда было бы о чём говорить. Представляю набор слухов: проворовался, проворовался, проворовался, любовница виновата. Город бы гудел, шуршал по кухням и дворам сплетнями. А здесь какой-то алкоголик. О чём говорить?
Гроб с телом Аркашки привезли из морга в первом часу дня. Всё утро шёл дождь, и лишь к обеду чуть-чуть развиднелось. Дул холодный ветерок, взбивал на лужах лёгкую рябь. В дом гроб заносить не стали, поставили на две табуретки перед крыльцом. Бабы дружно завыли, и только Нюрка стояла будто каменная. Дети, Ванюшка и Танечка, обнимали мамку, плакали, смотрели по сторонам растерянно.
Людей на похороны пришло немного, ближние соседи да кто-то из родственников. Друзей у Аркашки, как выяснилось, не было. Все расходы по похоронам взял на себя Лёха. Заказал катафалк, автобус, поминки в столовой. Нести гроб в церковь на отпевание не осмелились. Пригласили батюшку. Лёха сунул ему денег в руку, но батюшка, услышав, кого надо отпевать, отказался наотрез. Ушёл. Так и отпели — отплакали — общими силами, сообща.
Пока ждали катафалк, я невольно вслушивался в разговоры. Старуха с красными то ли от давления, то ли от слёз глазами нашёптывала соседкам:
— Пил много. А последни дни и вовсе не останавливалси. Так и удавилси по пьяни.
— Нюрку-то жаль как, — вздохнула другая.
— А чё жалеть-то? Даже не всплакнула ни разу.
— Дети сиротами ныне.
— Дети чё, дети вырастут. А вот она как без мужа? Кто её теперичто возьмёт?
Соседки вздыхали, охали, хватались за щёки, но во всех этих вздохах подлинной жалости ни к покойному, ни к семье его не слышалось. Просто традиция такая: вздыхать, хвататься за щёки, лить слёзы.
Среди присутствующих я увидел Геннадия Григорьевича и Анну. Это было неожиданно, я даже не поверил сначала. Они стояли поодаль от гроба, у дороги. Подходить к ним я не стал. Геннадий Григорьевич казался расстроенным. На нём был двубортный костюм и плащ; редкие волосы зачёсаны назад, в руках носовой платок. Анна надела чёрное платье до щиколоток и тёмно-серое пальто. В таком виде она походила на монашку, не хватало только клобука. Даже в похоронном наряде она выглядела настолько обворожительно, что я невольно задержал на ней взгляд и смог отвести его лишь когда подъехал катафалк.