не станут литературой. И пусть этим авторам поют дифирамбы, ничего особенного они не написали. И никогда не напишут!
— Ты к чему это, Аннушка? — опешил Геннадий Григорьевич.
— К тому, папа, что старых классиков нам вполне достаточно, и новых не нужно!
Она повернулась ко мне.
— А вы, Роман? Почему молчите вы? Боитесь, что вас снова изгонят из этого кукушатника? Ладно папа, это его детище, но вы то! Вы же прекрасно видите уровень этих чтений!
Анна развернулась и, ни на кого не оглядываясь, начала пробираться к выходу. Геннадий Григорьевич улыбнулся растеряно.
— Вот и поспорь.
Я посмотрел на Герасимова, тот стоял оторопелый и не двигался с места. Максим Андреевич, налившись краской, грыз ногти, глаза его были выпучены. Сейчас он больше походил на сайру, которую я покупаю Муське.
Геннадий Григорьевич потянул меня за руку:
— Роман, прошу вас, догоните её.
Я как будто ждал этого, выскочил из библиотеки в одном свитере, без шапки. Анна шла быстро, я едва успел заметить, как она поворачивает за угол.
— Анна!
Она не остановилась. Я побежал, схватил её за плечи.
— Анна, подождите. Подождите же!
Она обернулась, посмотрела мне в лицо и сказала:
— Илья сделал мне предложение. И я его приняла.
И пошла дальше.
Глава 20
Выпал первый снег — выпал, полежал и растаял. Тётка Наталья говорила, что после первого снега должно пройти шесть недель, прежде чем он ляжет на землю прочно. Не дожидаясь, когда эти шесть недель пройдут, я сходил на кладбище, навёл порядок у тётки на могиле, поправил крест, поменял фотографию. Весной, буду жив, поставлю оградку и лавочку. На обратном пути зашёл к Аркашке. Достал приготовленную загодя пачку папирос, положил под венок — пусть курит. У выхода протянул смотрителю двести рублей.
— Вот, помяните.
Смотритель деньги принял, спрятал во внутренний карман.
— И Аркадия, и тётушку твою помянем.
Я не называл имён, но он всё знал, как будто считывал с моих глаз. И голос мягкий, сочувствующий, заупокойный. Я вздохнул и вышел на дорогу.
Подул ветер, плеснул в лицо холодной изморосью. Я втянул голову в плечи, поднял воротник. Пока добрался до дому, промок и продрог, и проклял всё на свете; одно радовало: время полуденное, пятница. Лёха уже баньку истопил, попаримся, потом пивка с воблой. Вобла у Лёхи особенная, сам ловит, сам вялит, рыбка к рыбке, загляденье… Я подсыпал корма в Муськину кормушку, свернул в моток халат, полотенце и поспешил к особнячку.
Открыл Лёхин сын.
— Привет, оболтус. Папка с мамкой дома?
— Они к бабушке уехали, утром ещё.
Я оглянулся на стоявшую у обочины «газель». На чём они уехали, если она тут? Странно. По пятницам Лёха всегда дома; даже когда уходил в рейс, к вечеру всегда возвращался, и такого как сегодня ещё не бывало. Случилось чего? Я начал теребить подбородок, размышляя, что делать дальше — без бани оно как-то не очень, привык я к ней. Мальчонка между тем спросил:
— Дядя Ром, если вам в баньке помыться, так вы скажите, я натоплю.
Неплохое предложение, но удобно ли? Вот так прийти, напроситься, заставить ребёнка. Некрасиво.
— Папа сказал, что если вы скажете, так чтоб натопил.
Это другое дело. Если папа сказал, тогда можно. Я согласно кивнул.
— Натопи.
Не прошло и трёх часов, как я лежал на кутнике и дышал в потолок. Когда лежишь, задрав кверху голое пузо, в голову лезут разные мысли. Они вроде бы ни о чём, в разнобой, потому что пар жжёт кожу, и голова оттого работает урывками, бессознательно — и бессознательно выскакивают из памяти кусочки прошлого… Горящие глаза, широкие улыбки, Серёга Копытов жмёт руку — вот и закончились мои последние дежурные сутки. Дальше пенсия. Я тоже улыбаюсь, глаза тоже горят, но в душе тучи. Серёга отводит меня в сторону, спрашивает:
— Что на пенсии делать собираешься?
— Устрою себе Болдинскую осень.
— В смысле?
— Буду жить среди крестьян и заниматься литературой.
— В вольнонаёмной части вакансия нарисовалась, могу посодействовать.
— Нет, Серёг, спасибо.
— Ты не торопись, подумай.
— Подумал уже.
— Ну тогда что… Заходи, не забывай.
Я спустился на пол. Пар сегодня не в радость. Обычно Лёха кричит: «Поддай!». Рука с ковшом тянется к каменке, успеваю лишь отвернуться и зажмурить глаза — волна жара обхватывает тело, Лёха трясёт веником, я проклинаю его матерно, но когда пять минут спустя он снова кричит: «Поддай!» — рука с ковшом снова тянется к каменке. А сегодня я один, и потому в голову лезут разные мысли. Надо бы к Нюрке сходить, попросить разрешение напечатать Аркашкины стихи.
Я смыл пот с тела, вышел в предбанник. Посидел на лавочке. Уже одеваясь, снова подумал о Нюрке. Идти к ней не хотелось — не хотелось видеть эти просящие глаза, улыбку, как будто она украла что-то. Если раньше я испытывал к ней жалость, то теперь только брезгливость. Не представляю, как у нас могло быть что-то. Наваждение. Даже вспомнить неприятно. Не пойду, а Геннадию Григорьевичу скажу, что она разрешила. Не будет же он проверять.
Но встретиться с Нюркой всё же пришлось. Она ждала меня около дома, как когда-то Аркашка. Она стояла на ветру у крыльца в заношенном пальто, в войлочных ботинках, жалкая, поникшая, трясущаяся. Те многочисленные рассказы про бездомных животных и брошенных стариках — это о ней. Я слишком поздно заметил её. Чуточку раньше, и можно было пройти стороной, или вернуться назад в особнячок, дождаться, когда она уйдёт. А теперь Нюрка вцепилась в меня взглядом и не отпускала. Я втиснул в себя терпение и толкнул калитку.
— Что-то случилось, Нюр?
Она коротко кивнула, потом замотала головой.
— Пойдём в дом.
— Нет, не надо… Ром…
Она взмахнула ресницами, как будто пыталась взлететь, но земля держала её крепко, и она склонила голову в покорности.
— Ром, я не знаю… Может посоветуешь? Может мне уехать? Продать дом и куда-нибудь… в другой город. С детьми. Или… Куда-то ещё. Мне так… страшно. Ром? Скажи мне…
Она говорила сбивчиво, и каждый раз, когда произносила моё имя, поднимала голову и заглядывала мне в лицо, как будто искала чего-то. При этом глаза её становились влажными и тёплыми. Это показалось мне неприятным, я отстранился, но слишком резко, и Нюрка испугалась. Она вздрогнула, отпрянула, ударившись спиной о балясины, но продолжала говорить. Под конец она уже гнусавила, едва сдерживаясь, чтоб не разреветься. А я стоял и не знал, что ей ответить. Что здесь вообще можно ответить? Разве что навести туману, чтоб потом иметь железный аргумент, дескать, ты меня не правильно поняла.
— Нюр, погоди… Я тебе в этом деле не советчик. Уедешь ты или останешься, это будет твой выбор, и только тебе за него отвечать.
Нюрка скривила губы, что должно было означать улыбку.
— Ты всегда так чудно говоришь, Ром. Ты просто скажи, как быть. Уехать, так я уеду, а если остаться… Ром?
Её колотило и, наверное, она хотела, чтобы я обнял её и согрел. Но если я сделаю это… Если я это сделаю, то Аркашка начнёт являться ко мне по ночам, как Командор. Так что пусть решает сама: уезжает, остаётся — без разницы, лишь бы не донимала меня своими проблемами.
Я поднялся по крыльцу на одну ступеньку. Больше говорить было не о чём, но Нюрка не уходила. Она чего-то ждала — какого-то моего решения или действия. А я просто хотел уйти, хотел лечь на диван, потому что нестерпимо болела голова, потому что настроение опустилось до самого пола, и сейчас мне как никогда нужен был Есенин.
Молчание тяготило нас обоих, и чтобы как-то убрать эту тягость, я спросил:
— А с чего ты уезжать-то надумала?
Губы скривились ещё сильнее, и мне показалось, что Нюрка сама до конца не понимает, зачем ей это нужно.
— Ну… как же… А что дальше-то? Ты, я… и вот… Ром?
Она произносила моё имя как мантру, надеясь, что это ей поможет, но я лишь больше тяготился.
— Нюр, ты извини, я после бани, голова болит, давление. Мне полежать надо. Давай как-нибудь потом об этом… И да, — она встрепенулась, — ты не против, если Аркашкины стихи в газете напечатают?
— Не против.
— Ну и хорошо. Тогда до встречи, — я быстро поднялся по ступенькам, словно совершил дурной поступок, и спрятался в доме.
Нюрка ушла. Стоя в сенях, я слышал, как за ней хлопнула калитка, потом ещё раз. Вернулась? Нет, видимо, забыла повернуть щёколду. Я приоткрыл дверь: так и есть, калитка моталась под ветром из стороны в сторону, как жестяной флюгер. Пришлось выходить на улицу, а то так и будет стучать. Закрывая калитку, я бросил взгляд на дорогу. Маленькая сгорбленная женщина в заношенном пальто, в старых войлочных ботинках шла по обочине и плакала.
На ночь глядя, пришёл Лёха. Я уже ложился спать, заперся, потушил свет. Настроение было скверное, я лежал с закрытыми глазами и думал. Я ухитрился обидеть двух женщин, одну любимую, одну нет. По божьим законам нужна третья. Кто? Зойка? Впрочем, я забыл. Я обидел трёх женщин. Лена. Ещё Лену. Вот только не знаю, какой у неё статус: любимая или… Вадим говорил, что она очень красивая. С этим не поспоришь. И дочка у неё замечательная, как маленький пушистый котёнок — такая же любопытная и доверчивая. Хотел бы я иметь такую дочку? Наверное. И тогда у меня были бы сын и дочь…
Я перевернулся на бок. Анна обмолвилась, что Лена хочет уйти от мужа. Это хорошая для меня новость или плохая? С Анной я расстался окончательно, и теперь моё сердце как бы свободно. Имею я право полюбить другую женщину? Наверное, имею, а вот смогу ли… Как же это сложно: любовь, отношения, мужчина, женщина, роман, дети — и литература как венец…
И в этот момент забарабанили кулаком по наличнику. Я подскочил испуганно: кто там? Подбежал к окну, выглянул. Сквозь серость стекла во всю ширину рта на меня улыбался Лёха. Я выругался, надел халат и пошёл открывать.
Лёха был пьяненький. Ему было хорошо и весело, и как настоящий друг он решил поделиться своим настроением со мной. А я не был готов к веселью.