Он говорил так, как мог бы говорить любой врач, интересующийся здоровьем пациента. Это удивило меня и успокоило. Я готовилась к чему-то мистическому и мрачному, почти каббалистическому, вот только ничего необычного в поведении этого приятного и красивого джентльмена не было – он пригласил меня сесть, сам устроился напротив и наблюдал за мной с тем сочувственным и добрым интересом, который счел бы своей обязанностью продемонстрировать любой благовоспитанный врач. Я стала вести себя совершенно непринужденно и ответила на его вопросы полно и со всей откровенностью. Он самым обычным манером пощупал мой пульс и внимательно изучил лицо. Я описала свои симптомы, а Гелиобас с величайшим терпением меня выслушал. Когда я закончила, он откинулся на спинку стула и несколько секунд сидел в глубокой задумчивости. Затем заговорил:
– Вы, конечно же, знаете, что я не врач?
– Знаю, – сказала я. – Синьор Челлини объяснил.
– А! – Гелиобас улыбнулся. – Рафаэлло объяснил все, что мог, и все же не все. Должен вам сказать, у меня есть собственная простая фармакопея – в ней двенадцать лекарств, не более того. На самом деле для человеческого организма больше ничего полезного и нет. Все сделаны из сока растений, шесть из них электрические. Рафаэлло пробовал дать вам одно из них, не так ли?
Когда он задал этот вопрос, я заметила испытующе-проницательный взгляд, которым он за мною следил.
– Да, – откровенно ответила я, – от него я уснула, и мне привиделись вы.
Гелиобас рассмеялся.
– Что ж! Это хорошо. Теперь прежде всего я собираюсь предоставить вам то, что вы, без сомнения, найдете удовлетворительным объяснением. Если вы согласитесь довериться мне, то менее чем через две недели будете в полном здравии, однако вам придется точно следовать всем моим правилам.
Я вскочила со своего места.
– Конечно! – воскликнула я с жаром, забыв весь прежний страх перед ним. – Я сделаю все, что вы скажете, даже если захотите загипнотизировать меня так же, как синьора Челлини!
– Я никогда не гипнотизировал Рафаэлло, – серьезно ответил Гелиобас. – Он был на грани безумия и, чтобы спастись, должен был во что-то поверить. Я просто освободил его на время, зная, что он гений и сам все поймет или же погибнет в своих попытках. Я отпустил его в путешествие, полное открытий, и он вернулся совершенно довольным. Вам его опыт не нужен.
– Откуда вы знаете? – спросила я.
– Вы женщина и хотите быть здоровой и сильной, ведь здоровье означает красоту, вы хотите любить и быть любимой, носить красивые наряды, вызывать восхищение, у вас есть религия, которой вы довольствуетесь и в которую верите без всяких доказательств.
Когда он произносил эти слова, в его голосе прозвучала едва заметная насмешка. Меня охватил бурный порыв чувств. Чистота моих высоких устремлений, врожденное презрение к пошлому и обыденному, искренняя любовь к искусству, желание славы – все переполнило душу и хлынуло через край: во мне восстала и высказалась гордыня, слишком сильная для слез.
– Вы решили, что я такая хрупкая и слабая? – воскликнула я. – Вы заявляете, что знаете секреты электричества, и это все, что вы обо мне поняли? Считаете женщин одинаковыми – все на одном уровне, пригодные, только чтобы быть игрушками или рабынями мужчин? Разве вы не понимаете, что среди нас есть и те, кто презирает бессмысленность повседневной жизни, кого не заботит заведенный порядок общества и чьи сердца полны страстей, которые не может удовлетворить ни обычная любовь, ни жизнь? Даже слабые женщины способны на гениальность, и если иногда мы мечтаем о том, чего не можем воплотить по недостатку физической силы, необходимой для великих свершений, то это не наша вина, а наше несчастье. Мы создавали себя не сами. Мы не просили одарять нас сверхчувствительностью, губительной хрупкостью и возбудимостью женской натуры. Месье Гелиобас, я не сомневаюсь в вашей образованности и проницательности, но вы неверно меня поняли, если судите обо мне как о простой женщине, вполне довольной мелочной обыденностью посредственной жизни. А что до моего вероисповедания, какое вам дело, где я преклоняю колени – в тишине своей спальни или среди великолепия наполненного светом собора, ведь я изливаю душу тому, кто, знаю, точно существует, кем я довольствуюсь и в кого верую, как вы говорите, без всяких доказательств, за исключением тех, что получаю от собственного разума? И пусть, по вашему мнению, мой пол явно свидетельствует против меня, я скорее умру, чем погрязну в жалком ничтожестве таких жизней, какие проживают большинство женщин.
Я умолкла, поглощенная чувствами. Гелиобас улыбнулся.
– Вот как! Вы уязвлены! – сказал он спокойно. – Готовы к бою. Так и должно быть. Садитесь на свое место, мадемуазель, и не сердитесь на меня. Я изучаю вас для вашего же блага. А пока позвольте мне проанализировать ваши слова. Вы молоды и неопытны. Говорите о «сверхчувствительности, губительной хрупкости и возбудимости женской натуры». Моя дорогая, живи вы так же долго, как я, вы бы знали, что это просто избитые фразы, по большей части бессмысленные. Как правило, женщины менее чувствительны, чем мужчины. Многие представительницы вашего пола являют собой не что иное, как комки лимфы и жировой ткани, – инстинктов у таких женщин меньше, чем у бессловесных животных, а жестокости даже больше. Есть и иные – сложите изворотливость обезьяны и павлинье тщеславие, – у этих нет другой цели, кроме осуществления своих замыслов, причем всегда мелочных, пусть не совсем подлых. Есть женщины тучные, чье существование – просто сон между ужином и чаем. Есть женщины с тонкими губами и острыми носами, и живут они только тем, что ссорятся из-за домашних неурядиц и вмешиваются в дела соседей. Есть кровожадные женщины с большими миндалевидными глазами, красивыми белыми руками и страстными красными губами, которые, не найдя кинжала или чаши с ядом, разрушат репутацию любого несколькими лениво брошенными словами, произнесенными с идеальной учтивостью. Есть женщины скупые, что не упустят из вида даже обрезков сыра c огарками и спрячут мыло. Есть женщины злобные, их дыхание – кислота и яд. Есть легкомысленные – их болтовня и бессмысленное хихиканье так же пусты, как стук сухого гороха в барабане. На самом деле хрупкость женщин до крайности переоценена, а за вульгарность им никогда не воздается по заслугам. Я слышал, как они на публике декламировали то, на что не решился бы ни один мужчина, – например, «Рицпу» Теннисона. Я знаю женщину, что спокойно произнесет каждую строчку этого стихотворения со всеми его неоднозначными намеками на глазах у всех и каждого, даже не пытаясь покраснеть. Уверяю вас, мужчины более хрупкие, чем женщины, они гораздо благороднее, гораздо свободнее во взглядах и щедрее в чувствах. Однако я не стану отрицать, что примерно четыре женщины на каждые двести пятьдесят могут быть и, возможно, являются образцами того, каким изначально и должен быть женский пол – они чистые сердцем, самоотверженные, спокойные и искренние, полные нежности и вдохновения. Видит Бог, моя мать была именно такой и даже лучше! А сестра… Впрочем, давайте поговорим о вас. Вы любите музыку и, насколько я понимаю, профессиональный музыкант?
– Была когда-то, – ответила я, – пока состояние здоровья позволяло работать.
Гелиобас посмотрел на меня с дружеским сочувствием.
– Вы импровизировали и снова будете импровизировать, – продолжил он. – Наверное, нелегко заставить публику осознать ваши намерения?
Я улыбнулась, вспомнив о некоторых своих выступлениях.
– Да, – ответила я, посмеиваясь. – По крайней мере, в Англии люди не понимают, что такое импровизация. Они думают, это значит взять какую-то темку и сочинить для нее вариации – проще искусства не придумаешь. Но что значит сесть за рояль и выстроить в голове целую сонату или симфонию, одновременно играя ее, – этого они никогда не понимали и не поймут. Они приходят послушать, удивляются и уходят, а критики называют концерты пустозвонством.
– Именно! – согласился Гелиобас. – Я поздравляю вас с таким вердиктом. В Англии пустозвонством называется все, что люди не могут понять до конца – например, несравненная игра Сарасате на скрипке, мятежное величие Рубинштейна, страстный трепет и стон виолончели Холлмана – это, по мнению лондонской прессы, тоже пустозвонство, в то время как бездушно-правильное исполнение Иоакима и невыразительные интерпретации Чарльза Халле признаны «великолепными» и «яркими». Однако вернемся к вам. Сыграете мне?
– Я не касалась инструмента два месяца. Боюсь, уже потеряла сноровку.
– Тогда сегодня лучше не напрягайтесь, – любезно разрешил Гелиобас. – Я верю, что смогу помочь вам и с этим. Вы сказали, что сочиняете музыку прямо во время исполнения. Вы представляете, как мелодии или созвучия появляются в вашем мозгу?
– Понятия не имею, – ответила я.
– Вам сложно их придумывать? – спросил он.
– Нисколько. Они являются так, словно их за меня придумал кто-то другой.
– Ясно, ясно! Думаю, я определенно смогу быть вам в этом полезным, как и во многом другом. Я прекрасно представляю ваш темперамент. А теперь позвольте дать вам первое лекарство.
Он прошел в угол комнаты и поднял с пола ящичек из черного дерева, причудливо вырезанный и украшенный серебром. Открыл его. В нем было двенадцать хрустальных склянок, закупоренных золотыми пробками и пронумерованных по порядку. Затем выдвинул из ящичка боковое отделение, и я увидела в нем несколько маленьких и тонких стеклянных трубок размером с мундштук, запаянных с одного конца. Он взял две из них, наполнил из двух больших склянок, плотно закупорил и, повернувшись ко мне, сказал:
– Сегодня перед сном примите теплую ванну: вылейте в нее содержимое пробирки с пометкой «№ 1» и погрузитесь в воду примерно на пять минут. После ванны налейте жидкость из второй пробирки, помеченной цифрой два, в стакан со свежей родниковой водой и выпейте ее. А затем сразу идите в постель.
– Мне будут сниться какие-то сны? – спросила я с некоторой тревогой.