Слова девушки добрая мадам Дениз, из-за полноты и одышки с трудом поднимавшаяся в это время наверх, подтвердила многочисленными кивками головы и немеркнущей улыбкой.
Я поблагодарила ее за заботу и была готова даже расцеловать: такой по-матерински доброй и милой она казалась. А мне было так весело и так хорошо! Они со служанкой удалились приготовить мне кофе, а я занялась туалетом. Расчесывая волосы, я услышала звуки скрипки. Играл кто-то в соседних комнатах. Я прислушалась и узнала знаменитый Концерт Бетховена. Невидимый музыкант играл ярко и в то же время нежно, его манера и тон напомнили прекрасные стихи из недавно прочитанного мною сборника под названием «Любовные письма скрипача», в которых поэт рассказывает о своей «любимой Амати» и говорит: «Я молился своею молитвой. Я в свою песню вплел:
С усердьем полоумного ткача
Из собственных, из оголенных жил
Сработал я мольбу. Взывал – как выл,
И мнилось, что с Господнего плеча
Мне, избранному, эта чесуча;
И Он был слаб и сир, покуда жил.
Я поумнел. До вздоха умалив
Мольбу, умел пустить ее стрелой
Когда взбредет. Бесовкин сон дневной
Вспугнуть. Средь кипарисов и олив
Меня, как эллина, блазнил налив
Телесности. И всхлипывал святой.
И вот он я, усвоивший урок:
Основа и уто`к, и тетива —
Со струнами у них процент родства
Отнюдь не мал. А мне не вышел срок:
Есть струны – так найдутся и слова
Для пламени, что плоть мою прожег»18.
Любовь к музыке вспыхнула в сердце с новой силой: я, месяцами не желавшая прикасаться к фортепиано, теперь жаждала снова попробовать силы на такой знакомой и податливой под моими пальцами клавиатуре. Ибо фортепиано никогда не было для меня просто инструментом – это друг, что отвечает на мои мысли и чьи клавиши встречают мои пальцы с нежной готовностью и послушанием.
Наконец принесли завтрак, и я с большим удовольствием съела все до последней крошки. Затем, чтобы скоротать день, я пошла навестить друзей миссис Эверард, мистера и миссис Чаллонер и их дочерей. Они показались приятными людьми: их отличали открытость, дружелюбие и всякое отсутствие чопорности, чем славятся лучшие из американцев. Узнав из письма миссис Эверард, что я «artiste», они тотчас же пришли к выводу, что мне нужна поддержка и покровительство, и с внезапным великодушием начали планировать, как лучше устроить мой концерт. Это удивило, так как среди английских меценатов я привыкла встречать прямо противоположную отзывчивости реакцию: тем никогда не надоедало ворчать банальности о том, «как много развелось музыкантов», что «значение музыки преувеличено», «импровизацию никто не понимает и никому она не нужна» и так далее и тому подобное.
Но как только эти приятные американцы узнали, что я приехала в Париж не по зову профессии, а только чтобы посоветоваться с врачом по поводу здоровья, они были серьезно огорчены.
– О, мы непременно убедим вас дать как-нибудь сольный концерт! – с улыбкой уговаривала меня прекрасная мать семейства. – Я знаю в Париже многих людей. Мы подготовим для вас город!
Я полушутя возразила, что у меня сейчас и в мыслях ничего подобного не было, но они оставались безнадежно великодушны.
– Чушь! – заявила миссис Чаллонер, с простительной гордостью поправляя кольца с бриллиантами на своей хорошенькой белой ручке. – В нашей стране мозги даром не пропадают. Как только вы поправитесь, мы устроим для вас большой вечер в Париже, соберем здесь всех наших. Только не говорите, что не радуетесь долларам так же, как каждый из нас.
– Доллары, конечно, хорошо, – согласилась я, – только настоящее признание гораздо лучше.
– Что ж, от нас вы получите и то, и другое, – сказала миссис Чаллонер. – Вы же останетесь с нами пообедать?
Я приняла ее приглашение, озвученное с самой дружеской любезностью, и ничуть об этом не пожалела.
– Вы не кажетесь больной, – сказала мне позже старшая из дочерей Чаллонеров. – По-моему, вам вовсе не нужен врач.
– О, теперь мне намного лучше, – ответила я. – Надеюсь, скоро я поправлюсь полностью.
– А кто вас лечит?
Я замялась. Почему-то имя Гелиобаса никак не желало слетать с губ. К счастью, в этот момент миссис Чаллонер отвлекла внимание дочери, объявив, что ту ждет портниха, и в предвкушении такого важного визита никто и не подумал еще раз спросить меня об имени моего врача.
Я покинула «Гранд-отель» как раз вовремя, чтобы подготовиться ко второму визиту к Гелиобасу. Собираясь к нему на ужин, я надела более нарядный туалет, если таковым можно назвать свободное платье черного шелка, украшенное гроздью бледно-розовых роз. На этот раз, доехав до отеля «Марс», я отпустила кучера прежде, чем поднялась по лестнице. Дверь, как раньше, автоматически открылась и закрылась, и первым, кого я увидела в зале, был сам Гелиобас, сидящий в одном из глубоких мягких кресел и читающий томик Платона. Он встал и сердечно поприветствовал меня. Не успела я вымолвить и слова, как он меня опередил:
– Вам необязательно говорить мне, что вы хорошо выспались. Вижу это по вашим глазам и лицу. Вам уже лучше?
Я была настолько ему благодарна, что не представляла, как выразить свои чувства. К глазам подступили слезы, и я попыталась улыбнуться, вот только сказать так ничего и не смогла. Он увидел мое волнение и любезно продолжил:
– Я благодарен начавшемуся лечению не меньше, чем вы, а оно, я вижу, подействовало, и скоро мы увидим его плоды. Моя сестра ждет встречи с вами. Пройдете к ней в комнату?
Мы поднялись по устланной толстым ковром лестнице, по обе стороны которой стояли тропические папоротники и цветы в искусно расписанных фарфоровых горшках и вазах. Где-то вдалеке я слышала пение множества птиц вкупе с журчанием и плеском воды. Мы достигли вершины лестницы, куда через высокое эркерное окно с роскошными витражами лился мягкий свет заходящего солнца. Повернув налево, Гелиобас откинул складки атласных портьер небесно-голубого цвета, негромко позвал: «Зара!» – и пригласил меня войти. Я ступила в просторную комнату с высокими потолками, где свет, казалось, делался мягче и сливался во множество оттенков нежного молочно-матового сияния. Это великолепие в другое время поразило бы и восхитило меня, однако теперь казалось не особо примечательным рядом с хозяйкой комнаты, что была во много раз прелестнее. Никогда больше не увижу я ни лица, ни фигуры столь божественно прекрасной! Она была среднего роста, но ее маленькая изящная головка покоилась на такой тонкой и гордой шее, что девушка казалась выше. Фигура выделялась изящностью и ладной округлостью. Зара пересекла комнату и поприветствовала меня скользящим грациозным движением, словно величавый лебедь, плывущий по тихим, освещенным солнцем водам. Нежнейше-белая с розоватым отливом кожа будто светилась от прозрачности и чистоты. Обрамленные длинными шелковистыми ресницами глаза – большие, блестящие и темные, как сама ночь, – запомнились мне словно
Озера сказочные, по которым
Скользили мысли нежной красоты.
Густые черные волосы она заплела в одну длинную толстую косу, доходящую почти до подола. Гордый стан спрятала в платье из индийского шелка цвета червонного золота – мягкое, как кашемир, стянутое вокруг талии старинным поясом причудливой работы, густо усеянным рубинами и бирюзовыми камнями. На груди ее сиял странный драгоценный камень – я никак не могла определить его цвет и форму. Он и две минуты подряд не был одинаковым и светился сразу множеством различных оттенков – то ярко-малиновым, то пронзительно-голубым, иногда переходя в насыщенно-пурпурный или желтовато-оранжевый. Его яркий блеск почти ослеплял. Прекрасная обладательница камня встретила меня лучезарной улыбкой и несколькими искренними словами. Она потянула меня за руку к низкому диванчику, на котором сама только что сидела, и мы уселись с ней на нем бок о бок. Гелиобас исчез.
– Итак, – произесла Зара, – каким приятным и музыкальным показался ее голос! – Значит, вы пациентка Казимира? Я не могу не думать о том, как вам повезло, потому что осознаю силы брата. Если он говорит, что вылечит вас, можете не сомневаться – так тому и быть. Ведь вам уже лучше, не правда ли?
– Намного лучше, – сказала я, открыто глядя в прекрасные, словно звезды, глаза, смотревшие на меня с таким интересом и дружелюбием. – Сегодня мне и в самом деле так хорошо, что даже представить не могу себя больной.
– Я очень рада, – ответила Зара. – Я знаю, вы занимаетесь музыкой, и думаю, нет более горькой участи для того, кто принадлежит к вашему искусству, чем быть неспособным к избранному ремеслу из-за какого-либо физического недуга. Бедный великий старик Бетховен! Можно ли вообразить что-то более печальное, чем его глухота? И все же как великолепно он это выдержал! И Шопен – его здоровье было настолько хрупким, что очень часто он был несносен даже в своей музыке. Для свершения великих дел нужна сила – сила и тела, и души.
– Вы тоже музыкант? – спросила я.
– Нет. Я страстно люблю музыку и немного играю на органе в нашей часовне, но верна совсем другому искусству. Я всего лишь подражатель благородных форм – я скульптор.
– Вы? – переспросила я, с удивлением глядя на очень маленькую красивую белую ручку, что безжизненно лежала на краю дивана рядом со мной. – Вы делаете статуи из мрамора, как Микеланджело?
– Микеланджело? – пробормотала Зара, почтительно опустив блестящие глаза. – Никто в наши дни не может приблизиться к бессмертному чуду великого мастера. Должно быть, он знал настоящих героев и разговаривал с богами, если имел возможность высечь из скал такое совершенство формы и фигуры, как его «Давид». Увы! Силы моего ума и рук – просто детская игра по сравнению с тем, что уже сделано в скульптуре и что еще будет сделано. Тем не менее я люблю эту работу ради самого процесса и всегда пытаюсь передать сходство с…