Тут она резко умолкла, и густой румянец залил ее щеки. Затем, внезапно подняв взгляд, она со всей страстью взяла мою руку и сжала.
– Будьте мне подругой, – сказала она с ноткой нежности в звучном голосе, – у меня нет друзей моего пола, а я жажду полюбить вас. Брат всегда с недоверием относился к моей дружбе с женщинами. Вы знаете его теории: он всегда утверждал, что сфера мысли, в которой я живу всю жизнь, далека от той, в которой существуют другие женщины, так что из моего союза с кем-то из них не могло выйти ничего хорошего. Вчера, когда он сказал о вашем приезде, я сразу поняла, что он, должно быть, открыл в вашей натуре такое, что не могло быть мне противно, иначе он не привел бы вас сюда. Как думаете, могу ли я вам понравиться? Получится ли у вас когда-нибудь полюбить меня?
Только поистине холодное сердце не откликнулось бы на эту речь, полную жалобной мольбы ласкового дитя. Тем более, я полюбила ее с того самого момента, как коснулась ее руки, а потому была вне себя от радости, услышав, что она желает избрать меня в качестве друга. Вот почему я ответила на эти слова, ласково обняв девушку за талию и запечатлев поцелуй на нежных губах. Моя прекрасная, нежная Зара! Какой невинно-счастливой она выглядела в моих объятиях! И как трогательно сладостные губы новой подруги встретились с моими в сестринском поцелуе! На мгновение она склонила темную головку мне на плечо, и таинственный драгоценный камень на ее груди вспыхнул причудливым красным оттенком, словно закат перед бурей.
– Ну вот, теперь, когда мы составили, подписали и скрепили наш договор о дружбе, – весело прощебетала она, – ты хочешь пойти посмотреть мою мастерскую? Не думаю, что там есть хоть что-то, заслуживающее вечности, однако как с ребенком, что строит из кубиков, нужно набраться терпения, так и ты должна проявить не меньшее терпение со мной. Идем!
Зара провела меня через свою прекрасную комнату, которая, как я теперь заметила, была полна изящных статуй, чудесных картин и изысканной вышивки среди в изобилии расставленных ваз с цветами. Она подняла портьеры в дальнем конце комнаты, и я последовала за ней в мастерскую с высокими потолками и всевозможными инструментами скульпторского искусства. Тут и там возникали призраки, что всегда мерещатся при виде незаконченных гипсовых моделей: в одном месте рука, в другом голова, торс или просто ладонь, что тянется из складок темной драпировки. В самом конце мастерской стояла высокая прямая фигура, очертания которой лишь смутно вырисовывались сквозь льняные покрывала – что бы это ни было, к закрытой скульптуре Зара, казалось, не желала привлекать моего внимания. Она привела меня в уголок и, откинув маленькую занавеску алого бархата, сказала:
– Моя последняя работа из мрамора. Я называю ее «Наступление вечера».
Я замерла перед статуей в немом восхищении. Невозможно было представить, чтобы маленькая хрупкая рука женщины, стоявшей рядом со мной, могла выполнить такую совершенную работу. Она изобразила «Вечер» как прекрасную обнаженную фигуру женщины, шагавшей на цыпочках: ее глаза были полузакрыты, а манящий рот слегка приоткрыт в мечтательно-серьезной улыбке. Указательный палец правой руки касался губ, как бы намекая на тишину, а левая рука сжимала букет маков. Вот и все. Однако же поэзия и сила воплощенной в статуе идеи просто поразительны.
– Нравится? – спросила Зара, робея.
– Нравится! – воскликнула я. – Она прекрасна, чудесна! Достойна попасть в один ряд с лучшими итальянскими шедеврами.
– О нет! – возразила Зара. – Точно нет! Когда жили и работали великие итальянские скульпторы – ах! как говорится в Писании: «В то время были на земле исполины». Исполины, настоящие исполины, а мы, модернисты, – всего лишь пигмеи рядом с ними. Сейчас мы можем видеть Искусство только глазами тех, кто жил до нас. Мы не можем создать ничего нового. Мы смотрим на живопись через Рафаэля, на скульптуру – через Микеланджело, на поэзию – через Шекспира, на философию – через Платона. Все уже создано, а мы лишь подражатели. Мир стареет – как славно было бы жить в те времена, когда он был еще молод! Вот только в наши дни вкус к жизни утратили даже дети.
– А ты?.. Ты не утратила, раз говоришь так с твоей-то гениальностью, когда перед тобой весь мир? – со смехом спросила я, взяв ее за руку. – Давай признавайся!
Зара посмотрела на меня со всей серьезностью.
– Я искренне надеюсь, что передо мной не весь мир, – сказала она. – Будет жаль, если я начну так думать. Иметь перед собою весь мир в общепринятом понимании, значит, жить долго, обменивать свою гениальность на золото, выслушивать бессмысленную грубую лесть невежд, легко извергающих как порицание, так и похвалу, быть источником зависти и наветов тех, кому повезло меньше, чем мне. Да защитят меня Небеса от такой участи!
Она говорила открыто и торжественно, затем, снова накрыв статую бархатом, отвернулась. Я любовалась юной вакханкой, стоявшей на пьедестале рядом, чья голова была увита виноградной лозой, и собиралась спросить Зару, какого героя она выбрала для большой фигуры под покрывалом в дальнем конце мастерской, когда нас прервал приход маленького пажа-грека, которого я видела во время первого визита. Он поклонился нам обеим и обратился к Заре:
– Мадам, господин граф просил передать, что на ужине будет присутствовать князь Иван.
Зара показалось вдруг раздраженной, впрочем, тень досады испарилась с ее прекрасного лица, словно проплывшее облако, и она тихо ответила:
– Передайте господину графу, моему брату, что я буду счастлива принять князя Ивана.
С почтительным поклоном паж удалился. Зара обернулась ко мне, и я заметила, как драгоценный камень на ее груди сверкнул стальным блеском, словно лезвие острого меча.
– Мне князь Иван совсем не нравится, – сказала она, – хотя он необычайно смелый и решительный человек, и у Казимира есть причины допустить его в наше общество. Правда, я очень сомневаюсь, что… – Тут наших ушей достигла музыка, похожая на звуки отдаленного оркестра. Зара взглянула на меня с улыбкой. – Ужин подали! – объявила она. – Не думай, будто мы держим оркестр, что торжественно созывает нас к столу. Это просто музыкальный инструмент, работающий от электричества и имитирующий оркестр, нам с Казимиром он нравится больше, чем гонг!
Она увела меня из мастерской, ласково подхватив под руку. Мы вместе спустились по лестнице в большую столовую, богато украшенную живописью и резным дубом, где нас уже ждал Гелиобас. Рядом с ним стоял еще один господин, его мне представили как князя Ивана Петровского. Это был приятный молодой человек лет тридцати с красивыми чертами лица, высокий и широкоплечий, хотя по сравнению с властным телосложением Гелиобаса фигура гостя выглядела не так выгодно, как могла бы быть на фоне личности менее внушительной. Мне он поклонился легко и грациозно, но в его почтительном поклоне Заре чувствовалось рабское смирение. Она в ответ слегка кивнула и, все еще держа меня под руку, направилась к своему месту в конце стола, тогда как ее брат сел во главе. Мое место было справа от Гелиобаса, у князя Ивана – слева, так что мы оказались лицом к лицу.
Прислуживали нам двое слуг в темных ливреях, выполняющие приказы с бесшумным проворством. Обед оказался невероятно изысканным: в блюдах не было ничего грубого или вульгарного, никаких больших кусков мяса, плавающих в жидкой подливе по-английски, никаких соусниц с неприятным содержимым и неуклюжих графинов, наполненных жгучим хересом или клонящим в сон портвейном. Стол был накрыт с отменным вкусом: тончайшим венецианским стеклом и старинным дрезденским фарфором, в котором среди гроздей темных глянцевых листьев блестели соблазнительные плоды. Везде, где можно, стояли цветы в высоких вазах, а в центре стола бил небольшой фонтан, что каждый раз, когда струя нарастала или опадала, позвякивал, словно слабое эхо волшебного колокольчика. Нам подавали отменные вина. Их вкус, однако, был мне совершенно неизвестен. Особенно мне полюбилось вино бледно-розового цвета, что слегка искрилось, когда его наливали в бокал. На вкус оно казалось мягким, словно нектар богов. Разговор, вначале несколько бессвязный, с течением времени становился все более увлеченным, хотя Зара говорила мало и не раз выглядела погруженной в собственные мысли. Князь, согретый вином и всеобщим хорошим настроением, сделался остроумным и забавным: видимо, это был человек, много повидавший на свете и привыкший ко всему в жизни относиться просто. Он рассказывал нам веселые истории из своей жизни в Петербурге, о розыгрышах, которые устраивал на флорентийском карнавале, о путешествии в американские Штаты и о том, как ему удалось избежать супружеских оков бостонской наследницы.
Гелиобас слушал его снисходительно, но по-доброму, лишь время от времени улыбаясь нелепым каламбурам, настойчиво употребляемым в речи при каждом удобном случае.
– Ты счастливчик, Иван, – наконец сказал он. – Любишь в жизни только хорошее и получаешь все без хлопот. Ты один из тех мужчин, которым абсолютно нечего желать.
Князь Иван нахмурился и с недовольным видом подергал себя за темный ус.
– Я в этом не уверен, – ответил он. – По-моему, в нашем мире довольных нет. Всегда появляется новый предмет желаний, и каждый последующий будет казаться самым необходимым для счастья.
– Истинная философия, – согласился Гелиобас, – состоит не в том, чтобы желать чего-то конкретного, а в том, чтобы принимать все, что тебе дается, и выяснить, для чего оно дано.
– Что значит «для чего оно дано»? – переспросил князь Иван. – Знаешь, Казимир, иногда ты говоришь загадками, не хуже Сократовых.
– Сократовых? Сократ, мой дорогой друг, был прозрачен, как капля утренней росы, – ответил Гелиобас. – И никаких загадок он не задавал. Все его слова были верны и метки и попадали точно в сердце, словно кинжалы, вонзенные по самую рукоятку. Страшная правда в том, что он был слишком понятным, слишком честным, слишком равнодушным к тому, что думают о нем другие. Общество таких людей не любит. Ты спросил, что значит «принимать все, что тебе дается, и выяснить, для чего оно дано»? Именно это и значит. Все происходящее с нами несет особый урок и смысл – и образует звено или часть звена в цепи нашего существования. Тебе кажется ничтожным тот факт, что в определенный час ты идешь по определенной улице, и тем не менее даже самое незначительное твое действие может привести к результату, которого ты совсем не ожидал. «В каждом новом опыте разглядите намек», – говорит американский подражатель Платону Эмерсон. Если следовать этому совету, у всех нас найдутся заботы с самой колыбели и до гробовой доски.