ручками.
– Ах, мадемуазель, – воскликнула она, – неужели вы не боитесь, ведь он ужасный человек? Не его ли кличут жестоким гипнотизером, жертвующим всеми – даже собственной сестрой! – ради медицинских экспериментов? Ах, mon Dieu! Я вся дрожу!
И в подтверждение своих слов она задрожала. Меня это позабавило. Я видела в ней образ простого народа, который скорее поверит в пошлый спиритизм и гипноз, чем примет доказанный наукой факт.
– Вы знаете доктора Казимира и его сестру? – спросила я.
– Я видела их, мадемуазель, примерно раза два или три! Это правда: мадам прекрасна, подобно ангелу, вот только говорят, – тут она с таинственным видом понизила голос, – что она замужем за дьяволом! Правда, мадемуазель, все так говорят. А Сюзанна Мишо, очень респектабельная молодая особа из Отея, служила когда-то у доктора Казимира горничной, и что же она рассказывала? Ах, кровь стынет в жилах!
– Что же она рассказывала? – спросила я с улыбкой.
– А то! – И мадам Дениз подошла ко мне вплотную и приняла заговорщицкий вид. – Сюзанна – уверяю вас, мадемуазель, она очень респектабельная девушка – сказала, что однажды вечером шла по коридору возле будуара мадам Казимир и увидела похожий на пламя свет, пробивавшийся сквозь шторы. Она остановилась и услыхала странную музыку, похожую на звуки арф. Она осмелилась подойти ближе – Сюзанна храбрая девушка, мадемуазель, и в высшей степени добродетельная, – и приподнять портьеру, чтобы можно было заглянуть внутрь. И представьте себе, что она увидела.
– Ну и что же? – нетерпеливо воскликнула я. – Что же она увидела?
– Ах, мадемуазель, вы мне не поверите, – хотя у Сюзанны Мишо очень респектабельные родители и она не стала бы лгать… Так вот, Сюзанна видела госпожу, мадам Казимир, стоящую возле дивана, раскинув обе руки в стороны, словно она обнимает воздух. Вокруг нее – хотите верьте, хотите нет, мадемуазель, – вилось кольцо света, словно красное пламя, которое будто бы становилось все больше и краснее. Вдруг мадам побледнела, а потом и вовсе упала на диван замертво, а красный огонь погас. Сюзанна испугалась и попыталась ее окликнуть, но послушайте, что сталось с девчонкой дальше! Ее столкнул с места как будто бы кто-то сильный, однако она никого не увидела и пошла в свою комнату. Там бедняжка лишилась от испуга чувств. На следующее утро доктор Казимир освободил ее со службы, выплатив полное жалованье и щедрый подарок. Как сказала Сюзанна, он так на нее посмотрел, что она задрожала с головы до пят. Теперь, мадемуазель, судите сами, стоит ли страдающей от нервов ходить в такой странный дом!
Я начала смеяться. Рассказ не произвел на меня ни малейшего впечатления. Я даже решила, что столь «респектабельная и добродетельная» Сюзанна Мишо выпила немного вина своего господина.
– Ваши слова только усиливают желание уйти, мадам Дениз. Кроме того, доктор Казимир уже сделал мне много добра. Вы наверняка слышали о нем не только дурные слухи?
Маленькая женщина серьезно задумалась, а потом с неохотой сказала:
– В квартале бедняков его очень любят, что правда, то правда. У Жана Дюкло – он старьевщик – от брюшного тифа умирало единственное дитя, а тот мог лишь наблюдать, как сын борется за каждый глоток воздуха – ребенок был на грани смерти. Месье граф Казимир, или доктор Казимир, его зовут и так и этак, явился совершенно неожиданно и за полчаса спас малютке жизнь. Я не отрицаю, в нем может быть и что-то хорошее. Он разбирается в медицине, только какой-то он не такой… – И мадам Дениз отчаянно покачала головой.
Ни один из ее аргументов не поколебал моей решимости, и я с радостью переехала в отель «Марс». Зара выделила мне красивую комнату рядом со своей и взяла на себя труд самостоятельно обеспечить ее всем, что соответствовало моим особым предпочтениям, например, книгами, множеством чудесных партитур Шуберта и Вагнера, письменными принадлежностями и небольшим, но полнозвучным фортепиано. Окно моей спальни выходило на небольшой застекленный дворик, что превратили в зимний сад. Спустившись на несколько ступенек, я могла выйти в него и получать удовольствие, собирая розы и ландыши, пока на улице дул восточный ветер, а над Парижем кружились снежинки. Я написала миссис Эверард из своего нового пристанища, а также сообщила Чаллонерам, где они в случае чего могут меня найти. Выполнив эти обязательства, я предалась блаженству. Мы с Зарой стали неразлучны: вместе работали, вместе читали и каждое утро вносили последние штрихи в порядок и обустройство домашнего быта – женскую по своей сути задачу, с которой не смог бы и никогда не сможет справиться ни один мудрейший философ во всем мире. Мы нежно полюбили друг друга, и между нами завязалась та беззаботная, прочувствованная и доверительная дружба, что очень редко встречается между двумя женщинами. Тем временем мое лечение шло достаточно быстро. Каждую ночь перед сном Гелиобас готовил лекарство, о свойствах которого я ничего не знала, однако доверчиво принимала из его рук. По утрам я получала новый пузырек с жидкостью и выливала в ванну. После такого ежедневного ритуала я становилась здоровее, бодрее, сильнее. Ко мне вернулась природная живость моего темперамента, я не страдала ни от боли, ни от тревожности, ни от депрессии, спала крепко, как ребенок, меня не мучили сновидения. Сам факт того, что я жива, стал для меня большой радостью: я была благодарна за все – за зрение, речь, слух, осязание, – потому что мои чувства словно оживились, обострились и приготовились к самому настоящему блаженству. Такое счастливое состояние организма не пришло неожиданно – внезапное излечение означает внезапные рецидивы, – нет, я восстанавливалась постепенно, необратимо и с каждым днем быстрее.
Общество Гелиобаса и его сестры оказалось для меня очень занимательным. Их разговоры были вдумчивы и увлекательны, манеры в меру любезны и доброжелательны, а жизнь, которую они вели, являла собой образец домашнего уюта и гармонии. Никогда и ни в чем не возникало суеты: домашние дела словно катились на хорошо смазанных колесах, еда подавалась с тихим изяществом и размеренностью, слуг на службе состояло немного, тем не менее все они оказались превосходно обучены – мы жили в обстановке абсолютного спокойствия, без единой тени тревоги. Насколько я могла судить, ничего таинственного не происходило.
Гелиобас проводил бо`льшую часть дня в своем кабинете – маленькой, просто обставленной комнате, точной копии той, в которой я наблюдала его в Каннах, когда мне открылись те три видения. Я не могла сказать, сколько пациентов он принимал, и все-таки знала: время от времени к нему обращались за советом ‒ я часто встречала незнакомцев, шествующих по залу от парадной двери и обратно.
Зара всегда выглядела одинаково радостной и невозмутимой. Она стала моим идеалом греческой Психеи – лучезарная, но спокойная, задумчивая, но беззаботная. Ее переполняли чудесные идеи и поэтические фантазии. Она была далека от внешнего мира и его устремлений. Казалось, Зара парит над землей, как нежная бабочка над цветком. Я вряд ли бы удивилась, увидев однажды, как она расправляет пару сияющих крыльев и улетает в другое место. И все же, несмотря на утонченную натуру, она была физически сильнее и крепче, чем любая другая женщина, которую я когда-либо встречала. Веселая и бодрая, она никогда не уставала, не болела и наслаждалась жизнью с таким рвением, какое неведомо усталым толпам, что безнадежно трудятся до самого изнеможения, не понимая, зачем родились. У Зары, по-видимому, не возникало ни сомнений, ни мыслей подобного толка, она выпивала каждую минуту своего существования, будто каплю медовой росы, приготовленную специально по ее вкусу. Я никак не могла поверить, что ее возраст соответствует тому, который она называла. С каждым днем сестра Гелиобаса казалась все моложе, иногда ее взгляд сиял прозрачной невинностью, какая видна лишь в глазах совсем маленького ребенка, а иногда он снова менялся и светился серьезной возвышенной мыслью того, кто прожил годы обучения, исследований и открытий. В первые дни моего пребывания она вообще не работала в мастерской, а, по-видимому, предпочитала читать или разговаривать со мной. Однако как-то днем, когда мы только вернулись с короткой поездки по Булонскому лесу, она нерешительно произнесла:
– Пожалуй, завтра утром я снова примусь за работу, если ты не сочтешь меня замкнутой.
– С чего бы, Зара, дорогая моя! – ответила я. – Конечно, я не буду считать тебя замкнутой. Я бы не стала мешать ни одному из твоих стремлений.
Она посмотрела на меня с задумчивой нежностью и продолжила:
– Но ты должна знать, я люблю работать в одиночестве, и, хотя это может показаться грубым, все же даже ты не должна заходить в мою мастерскую. Я никогда ничего не могу делать при посторонних, это известно даже самому Казимиру – он держится от меня подальше.
– Что ж! – ответила я. – Буду неблагодарной мерзавкой, если откажу тебе в такой маленькой просьбе. Обещаю не беспокоить тебя, Зара, и даже не думай, что я стану скучать. У меня есть книги, фортепиано, цветы – чего еще надо? А захочу – выйду погулять, к тому же мне нужно написать несколько писем, есть и другие дела. Я не начну сердиться и не подойду к тебе, пока ты сама не позовешь.
Зара одарила меня поцелуем.
– Ты моя душенька. Ненавижу казаться негостеприимной, хотя знаю: ты настоящая подруга и вдали будешь любить меня так же сильно, как и рядом со мной. В тебе нет вульгарного любопытства, которому поддаются многие женщины, желая увидеть сокрытое от них. Ведь ты не любопытна, правда?
Я рассмеялась.
– Дела других людей никогда не казались мне настолько интересными, чтобы я так о них беспокоилась. Комната Синей Бороды навсегда осталась бы запертой, будь женой этого достойного человека я.
– Какой прекрасный нравственный урок преподает нам эта старая сказка! – произнесла Зара. – Я всегда думала, что жены Синей Бороды заслужили свою участь за то, что не смогли исполнить его единственной просьбы. А что касается твоих занятий, дорогая, то, пока я работаю в мастерской, ты можешь в любое время пользоваться роялем в гостиной или маленьким в твоей комнате, а также сколько угодно импровизировать на церковном органе.