Я была в восторге от подобной мысли и от всей души поблагодарила ее. Она задумчиво улыбнулась и произнесла:
– Какое, должно быть, счастье – так нежно любить музыку! Она наполняет тебя задором. Раньше мне не нравилось читать биографии музыкантов: все они, казалось, только и делали, что выискивали недостатки друг друга да завидовали за каждую, даже самую скромную похвалу, что срывалась с губ обреченного на смерть мира. Какой же это жалкий абсурд – видеть, как одаренные люди борются друг с другом, грубо расталкивая собратьев по станку локтями – и ради чего? Ради нескольких напыщенных слов одобрения, статьи в газетах или жидких аплодисментов и криков от сборища обычных людей, хлопающих и кричащих только потому, что это, возможно, модно. Что за нелепость. Если музыка, которую творец предлагает публике, действительно великолепна, она будет жить сама по себе и не станет зависеть ни от похвалы, ни от порицания. Хоть Шуберт и умер в нужде и горе, это не мешает жить его творениям. Пусть полчища тех, что мнят себя знатоками музыкального искусства, считают поведение Вагнера недопустимым и диким, его слава бесконечно распространяется и однажды станет такой же великой, как слава Шекспира. Бедный скрипач Иоахим хранит в доме картину, на которой Вагнер изображен в адских муках. Что может быть глупее, если представить, как скоро зазнайка-скрипач, посвятивший жизнь игре чужих произведений, превратится в горстку никому не нужного праха, пока толпы потомков будут выражать свое восхищение «Тристану и Изольде» и «Парсифалю». Да, как я уже сказала, я никогда особо не любила музыкантов, пока не встретила друга моего брата – человека, чья внутренняя жизнь была наполнена совершенной гармонией.
– Я знаю! Он написал «Письма умершего музыканта».
– Да, – сказала Зара. – Полагаю, ты видела его книгу в мастерской Челлини. Ай да Рафаэлло! Еще один щедрый и бескорыстный человек. Однако музыкант, о котором я говорю, в своем смирении и почтении был подобен ребенку. Казимир говорил мне, что еще никогда не слышал настолько идеального звучания. Одно время тот тоже желал признания и похвалы. Казимир видел, что он вот-вот разобьется о роковую скалу обычного честолюбия. Поэтому взял его жизнь в свои руки, показал смысл его творчества и то, зачем такой дар был ему дан, – вот тогда жизнь этого человека стала одной великой сладкой песней. В твоих глазах слезы, милая! Чем я тебя огорчила?
Она нежно погладила меня. Глаза действительно застилали слезы, и прошла минута или две, прежде чем я смогла совладать с ними. Наконец я подняла голову и попыталась улыбнуться.
– Это слезы не от печали, Зара, – сказала я. – Думаю, они появились от сильного желания быть такой, как ты и твой брат, каким, должно быть, был умерший музыкант. Ведь и я когда-то жаждала и все еще жажду славы, богатства, оваций целого мира – всего того, что вы, кажется, считаете мелочным и подлым. Но что делать? Разве слава не сила? Разве деньги не та мощь, что послужит опорой и тебе, и тем, кого любишь? Разве любовь мира не является необходимым средством для достижения этих целей?
Глаза Зары светились нежностью и сочувствием.
– Ты понимаешь, что значит власть? – спросила она. – Всемирная слава? Несметные богатства? Начнешь ли ты наслаждаться жизнью, если получишь все это? Возможно, ты скажешь да. А я отвечу тебе: нет. Лавры славы вянут, золото мира радует лишь какое-то время и быстро надоедает. Предположим, человек достаточно богат, чтобы скупить все сокровища на свете – что тогда? Однажды он все равно умрет, и ничего у него не останется. Допустим, поэт или музыкант настолько знаменит, что его знают и любят все народы: он тоже умрет и попадет туда, где людей больше не существует. Ты бы стала хвататься за пепел и пить горькую чашу до дна, дружок? Музыка, рожденный небом дух чистого звука, учит тебя иному!
Я молчала. Странный драгоценный камень, который Зара никогда не снимала, вспыхнул в моих глазах, подобно молнии, и тотчас стал похож на малиновую звезду. Я мечтательно смотрела на него, завороженная неземным блеском.
– И все же, – сказала я, – ты сама признаешь, что такая слава, как у Шекспира или у Вагнера, для всех становится мемориалом их памяти. Это определенно что-то да значит!
– Не для них, – ответила Зара. – Сами они почти совсем позабыли, что когда-то были заключены в такую тесную клетку, как наш мир. Возможно, они и не хотят об этом помнить, вот только память – часть бессмертия.
– Ах вот как! – порывисто вздохнула я. – Твои мысли выходят за рамки моего сознания, Зара. Я не понимаю подобных теорий.
Она улыбнулась.
– Тогда мы больше не будем их обсуждать. Лучше расскажи об этом Казимиру, он обучит тебя быстрее, чем я.
– Что мне ему сказать? И чему он меня научит?
– Расскажи, как высоко ценишь мир и его мнение, – сказала Зара, – и он научит тебя тому, что, по меркам твоей души, мир не больше пылинки. Это не какая-то банальность – не повторение поэтического утверждения «Разум – вот мерило для человека», а факт. Его можно доказать, как и то, что два плюс два – четыре. Попроси Казимира освободить тебя.
– Освободить? – удивленно переспросила я.
– Да! – Глаза Зары сверкнули. – Брат проверит, достаточно ли ты сильна, чтобы путешествовать! – И, весело кивнув мне, она вышла из комнаты, чтобы подготовиться к приближающемуся обеду.
Я долго размышляла над ее словами и все же так и не пришла ни к какому удовлетворительному заключению относительно их смысла. Я больше не поднимала подобной темы при Заре и не осмелилась поговорить о таком с Гелиобасом. Дни шли своим чередом, плавно перетекая один в другой, и вот с тех пор, как я поселилась в отеле «Марс», прошла неделя. Теперь я чувствовала себя совершенно здоровой и сильной, хотя Гелиобас регулярно продолжал давать мне лекарства на ночь и утром. С новыми силами я приступила к занятиям музыкой: прекрасное фортепиано в гостиной с готовностью отзывалось на все прикосновения, – я провела за ним много чудесных минут, пробуя различные трудные комбинации или придумывая гармонические сочетания. Я любила бывать в маленькой часовне, за органом, меха которого приводились в действие электричеством, отчего он был совершенно прост в управлении и не требовал ни малейших усилий.
Звучание органа было на редкость приятным, особенно богатым и нежным звуком отличался регистр «vox humana». Тишина, тепло и красота часовни при зимнем солнечном свете, льющемся сквозь ее витражи, и никем не нарушаемое одиночество, которым я наслаждалась, – все это придавало фантазии новые силы, и под моими пальцами сама собой, как тканый ковер на станке, сплелась череда торжественных и нежных мелодий.
Однажды днем я, как обычно, сидела за инструментом, и мысли были заняты возвышенной трагедией Голгофы. Все время тихо себе наигрывая, я размышляла о чудесной, непорочной и славной жизни, жестоко и позорно прерванной на кресте, как вдруг, словно темная туча, заполонившая разум, в голове возник навязчивый вопрос: «А правда ли это? Был ли Христос действительно божественен или это все миф, басня, обман?» Я случайно взяла на органе нестройный аккорд – по телу пробежала легкая дрожь, и я прекратила играть. Меня охватило неприятное ощущение, как будто рядом со мной был кто-то невидимый: он приближался тихо, медленно, неотвратимо. Я поспешно встала, опустила крышку органа и кинулась вон из часовни, охваченная странным, необъяснимым ужасом. Благополучно очутившись за дверью, я вздохнула с облечением и тут же бросилась в зал, как будто за мною гнались, однако самым странным было то, что я точно знала: кто бы меня ни преследовал, он делал это из любви, а не из ненависти, и весь мой побег можно считать ошибкой. На мгновение я прислонилась к одной из колонн в зале, пытаясь унять неровное биение сердца, как неожиданно меня заставил вздрогнуть низкий голос:
– Так-так! Вы взволнованы и встревожены! Неверующих испугать несложно!
Я подняла голову и встретила спокойный взгляд Гелиобаса. Он казался выше, статнее и походил на халдейского пророка или царя больше, чем когда-либо раньше. Что-то в его пристальном взгляде заставило меня устыдиться, а когда он снова заговорил, в голосе слышался мягкий упрек.
– Дитя мое, вас сбили с пути противоречивые и суетные убеждения человечества. Вы, как и многие другие в этом мире, любите задавать вопросы, размышлять, взвешивать одно и измерять другое с небольшой пользой для себя и своих ближних или вовсе без нее. Вы только прибыли из страны, где в великом Сенат-Хаусе убогий и бренный комок глины, называющий себя человеком, осмелился встать и с дерзостью отрицать существование Бога, в то время как его не очень смелые товарищи изображают праведный гнев, однако тайно поддерживают его, – слепые черви, отрицающие существование солнца; из страны, где так называемая Религия расколота на сотни сект и собраний, практикующих лицемерие, пустые слова и ложь, где главным объектом поклонения является Я, а не Творец; из страны, что однажды была самой могучей среди наиболее могущественных, а теперь свободно висит на дереве, как переспелая груша в ожидании удара, который заставит ее упасть! В этой стране – не буду ее называть – богатые и сытые служители общества лениво спорят о жизнях лучших, чем они сами, людей ничего не значащими словами, более холодными и жестокими, чем копья невежественных дикарей! Что вам, страстной поклоннице музыки, делать в такой стране, где кумовство и закулисные интриги побеждают даже достоинства какого-нибудь Шуберта? Да будь вы вторым Бетховеном, что вы можете в этой стране без веры и надежды? В стране, подобной разочарованному в жизни скупому старику с дрожащими ногами и почти ослепшими глазами, давно исчерпавшему весь запас наслаждений и уверенному, что ничто не ново под луной. Мир велик – вера еще жива – и учения Христа истинны. «Верь и живи, сомневайся и умри!» Эта пословица тоже верна.
Я слушала его слова молча, но теперь заговорила – страстно и нетерпеливо, помня то, что сказала мне Зара:
– Раз современные убеждения ввели меня в заблуждение, раз я бессознательно усвоила доктрины современ