ного модного атеизма, – приведите меня к истине. Научите тому, что знаете. Я готова учиться. Позвольте узнать смысл собственной жизни. Освободите меня!
Гелиобас смотрел на меня серьезно и торжественно.
– «Освободить»! – пробормотал он тихо. – Знаете ли вы, о чем просите?
– Нет, – ответила я безрассудно и пылко. – Я не догадываюсь, о чем прошу, и тем не менее чувствую, что в ваших силах показать мне незримый мир. Не вы ли в нашей первой беседе говорили, что позволили Рафаэлло Челлини «отправиться в путешествие, полное открытий, и что вернулся он совершенно довольным»? Кроме того, он рассказал мне свою историю. Все, что дает ему покой и утешение, художник получил от вас. Вы обладаете секретами электричества, о которых мир даже не мечтал. Докажите свои силы на мне, я не боюсь.
Гелиобас улыбнулся.
– «Не боюсь»! Вы только что выбежали из часовни, словно вас преследовал сам бес! Вы должны знать, что единственная женщина, над которой я проводил свой величайший эксперимент, – это моя сестра Зара. Она была обучена и подготовлена к нему самым тщательным образом, и все удалось. Теперь, – Гелиобас казался одновременно печальным и торжествующим, – она вышла из-под моей власти, ею повелевает тот, кто больше меня. Однако она не может использовать свою силу на других – только для самозащиты. Поэтому я готов испытать вас, если вы действительно желаете, – проверить, не произойдет ли с вами то же самое, что и с Зарой. А я твердо верю, что так и будет.
Меня охватила легкая дрожь, но я попыталась изобразить безразличие:
– Вы хотите сказать, что надо мной тоже будет властвовать какая-то великая сила?
– Скорее всего, да, – задумчиво ответил Гелиобас. – Ваша натура больше склонна любить, чем командовать. Попробуйте понять, что я пытаюсь объяснить. Знаете ли вы такие строчки Шелли:
Все существа, как в дружбе тесной,
В союз любви заключены.
О, почему ж, мой друг прелестный,
С тобой мы слиться не должны?21
– Да, – ответила я. – Хорошо знаю. Раньше я считала их очень сентиментальными и красивыми.
– В них содержится зерно великой истины, – сказал Гелиобас, – как во многих самых странных стихах. Как «образ голоса», упомянутый в Книге Иова, намекал на телефон, а шекспировское «опоясывание вокруг земли» предвещало появление электрического телеграфа, так и строчки вдохновенных голодающих мира сего, известных всем как поэты, намекают на бо́льшие чудеса Вселенной, чем может показаться. Поэты должны быть пророками, иначе их призвание напрасно. Сделайте эту истину критерием для современных рифмоплетов, и где они все окажутся? Английский придворный пиит не провидец – всего лишь рассказчик красивых историй. В Алджерноне Чарлзе Суинберне больше воодушевления и выразительности, вот только он пророчеств не делает: он умело сочетает библейские сравнения с прованской страстью – et voilà tout! Пророки всегда бедны: их удел – горе и покаяние, их тела разлагаются в могилах не меньше ста лет, прежде чем мир поймет, что они имели в виду под своим бредом. А что касается строк Шелли – в них он говорит о парности жизней. «Все существа в союз любви заключены». Он мог бы пойти дальше и сказать, что такие союзы существуют по всей Вселенной. Холод и зной, буря и солнце, добро и зло, радость и печаль – они идут парами. Такая парность жизней распространяется на все сферы и даже выше их. Понимаете?
– Я понимаю, о чем вы говорите, – медленно произнесла я. – И все же не могу представить, как это применить ко мне или к вам.
– Я научу вас в нескольких словах, – продолжал Гелиобас. – Вы верите в существование души?
– Да.
– Очень хорошо. Теперь задумайтесь над тем, что души на земле неполноценны, они половинчаты. Как и все остальное на свете, они парны. Они подобны одной половине пламени, что ищет другую половину и не может ни радоваться, ни успокоиться, пока не достигнет цели. Влюбленные, обманутые ослепляющим светом любви, думают, что стали цельными, как только соединились с возлюбленным. Так вот, в очень, очень редких случаях, может, в одном из тысячи, этот желанный результат и правда достигнут, тем не менее большинство людей довольствуются только союзом тел и мало заботятся или не заботятся вовсе ни о симпатии, ни о привязанности между душами. Однако есть и те, кому не безразлично и кто вообще никогда не найдет свою половинку, родственную душу. А почему? Потому что она заточена не в глине, а в другом месте.
– И где же? – с нетерпением спросила я.
– Кажется, ваши глаза вопрошают, что же все это значит. Покажу на своем примере. Исследуя науку об электричестве, я обнаружил, что моя спутница, моя вторая половина, хотя и не на земле, но рядом со мной, и я могу ею управлять, а она – повиноваться мне. С Зарой произошло иначе. Она не могла приказывать и подчинялась, из двоих она была слабее. С вами, я думаю, будет то же самое. Мужчины жертвуют всем ради амбиций, женщины – ради любви. И это естественно. Вижу, многое из того, что я сказал, вас озадачило, однако над этим бесполезно ломать голову. Вы определенно считаете, что я слишком пылко говорю о двух половинах пламени и родственных душах, живущих в другой сфере. Возможно, вы не верите в существование в окружающем нас воздухе сущностей, невидимых обычному человеческому глазу, а на самом деле связанных с людьми более тесными узами, чем кровные?
Я колебалась. Мое замешательство не укрылось от Гелиобаса: его глаза потемнели от ярости.
– Так вы из тех, кто должен видеть, чтобы поверить? – спросил он сердито. – Откуда, думаете, берется ваша музыка? Или любая музыка, что не является обычным подражанием? Величайшие композиторы мира служили лишь приемниками звука, и чем меньше в них было себялюбия и тщеславия, тем больше рожденной в небесах мелодии. Немец Вагнер – разве он сам не говорил, что ходил взад и вперед по улицам, «пытаясь уловить парящие в воздухе гармонии»? Идемте со мной – вернемся туда, откуда вы пришли, и я посмотрю, сможете ли вы, как Вагнер, поймать парящую в воздухе мелодию.
Он схватил меня за безвольную руку и повел, испуганную и заинтригованную, в маленькую часовню, где велел сесть за орган.
– Не играйте ни единой ноты, – сказал он, – пока вас не заставят.
Стоя рядом со мной, Гелиобас возложил руки мне на голову, потом прижал их к моим ушам и, наконец, коснулся моих рук, бессильно лежащих на клавиатуре.
Затем поднял взгляд и назвал имя, о котором я часто думала, хотя никогда не произносила вслух, – имя, которое он сказал в моем сне.
– Азул! – сказал он тихим проникновенным голосом. – Открой врата Воздуха, чтобы мы могли слышать звук Песни!
Спокойный шум ветра был ответом на его заклинание. За этим последовал взрыв музыки, по-неземному прекрасной и не похожей на ту, что я когда-либо слышала. Звуки, полные утонченной и чарующей нежности, не смог бы воспроизвести ни один инструмент, сделанный человеческими руками; раздавалось пение ясного и бесконечно чистого голоса, на который неспособен ни один человек. Я слушала озадаченно и встревоженно, однако зачарованно. Внезапно в этой чудесной воздушной симфонии выделилась мелодия, подобная цветку, – свежая и совершенная. Я невольно дотронулась до клавишей органа и принялась играть, осознавая, что у меня получается воссоздавать ее нота за нотой. В своем восторге я отбросила страх и отдалась нарастающему экстазу. Однако постепенно необычные звуки начали медленно затихать: они становились все тише и тише, нежнее и дальше и, наконец, смолкли. Только мелодия – тот самый отрывок, что я сумела удержать, – осталась со мной. Я с лихорадочным рвением играла ее снова и снова, чтобы она не ускользнула от меня. Я позабыла о присутствии Гелиобаса, но прикосновение к моему плечу пробудило меня. Подняв глаза, я заметила на себе пристальный взгляд Казимира. По телу пробежала дрожь, я была в недоумении.
– Я ее упустила?
– Что именно? – переспросил он.
– Мелодию, которую слышала, гармонии.
– Нет. По крайней мере, мне так не кажется. Если и да – неважно. Услышите другую. Почему вы расстроены?
– Она прекрасна, – сказала я задумчиво, – вся эта музыка, только она не моя. – И слезы сожаления наполнили глаза. – О, если бы это было только мое сочинение!
Гелиобас улыбнулся.
– Она настолько же ваша, насколько любая вещь принадлежит кому бы то ни было. «Ваша»? Что вы действительно можете назвать своим? Каждый ваш талант, каждый сделанный вдох, каждая капля крови, текущая в венах, даются лишь взаймы – и за них надо платить. А что касается искусства, то быть настолько самонадеянным, чтобы называть произведение своим, – признак плохого поэта, художника и музыканта. Творение никогда не было его и никогда не будет. Оно задумано более высшим разумом, чем разум его создателя – наемного работника, избранного для осуществления замысла, простого мастера, чье хвастовство выглядит так же нелепо и абсурдно, как если бы один из каменщиков, строящий карниз собора, называл себя создателем всего здания. А когда работа, любая работа, завершена, она выходит из-под контроля рабочего и принадлежит эпохе, людям, для которых была сделана, а если заслуживает того, то остается в веках, будущим поколениям. Пока и только пока эта музыка ваша. Но уверены ли вы в этом? Может, все привиделось во сне?
Я встала из-за органа, осторожно закрыла его и, движимая внезапным порывом, протянула обе руки Гелиобасу. Он взял их, по-дружески сжав в своих, и пристально наблюдал за мной, пока я говорила:
– Я верю вам. И прекрасно осознаю, что не спала. Я точно слышала странную музыку и чарующие голоса. Но, признавая вашу власть над чем-то незримым, я должна объяснить, откуда взялось изначально испытанное мною недоверие, которое, как мне кажется, вас раздражало. Я настроилась скептически, побывав однажды на так называемом спиритическом сеансе, где меня пытались убедить в том, что стол вращается сам…
Гелиобас тихо рассмеялся, продолжая держать меня за руки.