овился сообразительнее и послушнее человека и мог бы принести целое состояние любому большому цирку или зверинцу.
Лео не переставал интересовать и удивлять меня, а князя особенно: тот сделал его предметом многих запутанных и непростых дискуссий со своим другом Казимиром. Я заметила, что Зара словно сожалела о постоянном общении Ивана Петровского и брата. Тень печали или досады часто пробегала по ее прекрасному лицу, когда она видела их вместе, увлеченных разговором или очередным спором.
Однажды вечером произошло странное событие, поразившее меня до глубины души. Князь Иван ужинал с нами и был в необыкновенно приподнятом настроении – его веселье было почти буйным, лицо сильно раскраснелось, а когда смех становился до неприличного раскатистым, Зара не раз смотрела на гостя с возмущением. Я заметила, что и Гелиобас следил за ним внимательно и даже удивленно, как будто подозревая что-то неладное.
Князь, однако, не обращая внимания на настороженный взгляд хозяина, опустошал бокал за бокалом и без умолку говорил. После ужина, когда мы все собрались в гостиной, он без приглашения сел за рояль и спел несколько песен. Находился ли он под влиянием вина или сильного волнения – на голосе это никак не отразилось. Я никогда не слышала, чтобы он пел так изумительно. Князь казался одержимым не ангелом, но демоном песни. Не слушать было невозможно, а слушая, невозможно было не восхищаться. Даже Зара, обычно равнодушная к музыке Ивана Петровского, в этот вечер казалась очарована. Он заметил это и вдруг обратился к ней с нежностью в голосе, в котором и следа не осталось от прежней крикливости:
– Мадам, сегодня вы оказываете мне великую честь, выслушивая эти жалкие потуги. Такую награду я получаю нечасто!
Зара густо покраснела, а затем сильно побледнела.
– Нет же, князь, – тихо ответила она, – вы ошибаетесь. Я всегда с удовольствием слушаю ваше пение – возможно, сегодня вечером я сильнее обычного настроена к музыке, и поэтому могу показаться вам более внимательной. И все же ваш голос всегда радует меня, как и всех, кто его слышит.
– Пока вы расположены к музыке, – сказал князь Иван, – позвольте спеть вам английскую песенку – одну из лучших среди когда-либо сочиненных. Я сам положил текст на мелодию, потому что такие слова не годятся обычным композиторам или издателям: они слишком искренние и страстные, переполненные настоящей человеческой любви и печали. Песни, что подходят для современных салонов и концертных залов, как правило, полны притворных сантиментов: сильная искренняя душа, чей трепет ясно ощущается в песне, ужасно возбуждает апатичное общество. Слушайте! – И, сыграв мечтательное вступление, журчащее, как ручеек по пещере, он спел «Прощание» Суинберна – несомненно, одно из самых печальных и прекрасных стихотворений на английском языке.
Чтобы передать меланхолическую безнадежность строк, он понизил голос и исполнил их с такой проникновенностью, что трудно было сдержать слезы. Когда он дошел до последнего куплета, тоска от потраченной впустую жизни, казалось, в полную силу проявилась в его тихом, дрожащем от отчаяния голосе:
Уйдем; она слезинки не уронит.
Пускай любовь ненужная утонет
В бурлящих волнах, в ледяной пучине —
В ее душе ответа все равно нет;
Пойми же и жалуйся отныне:
Она спокойно прошлое схоронит —
Слезинки не уронит23.
Невыносимая трагичность музыки и навевающий печаль дрожащий баритон были настолько трогательны, что я почувствовала почти облегчение, когда песня оборвалась. Я смотрела в окно, на фантастические узоры лунного света на садовой дорожке, но тут же повернулась и увидела на лице Зары восхищение. К моему удивлению, она вышла из гостиной. Гелиобас откинулся на спинку кресла, скользя взглядом вверх и вниз по колоннам, а князь так и остался сидеть за роялем, лениво переставляя пальцы по клавишам, однако не извлекая из них звуков. Вошел маленький паж с письмом на серебряном подносе. Оно предназначалось хозяину. Гелиобас быстро прочел его и, встав, сказал:
– Придется покинуть вас на десять минут, чтобы ответить на это послание. Прошу меня извинить. – И с неизменно учтивым поклоном, что был неотъемлемой частью его хороших манер, он вышел из зала.
Я все еще стояла у окна. Князь Иван по-прежнему бездумно двигал пальцами по клавишам. Мы провели несколько минут в полной тишине. Затем он поспешно встал, закрыл крышку рояля и подошел ко мне.
– Вы знаете, где Зара? – спросил он низким, свирепым голосом.
Я взглянула на него с удивлением и легкой тревогой: он говорил, едва сдерживая гнев, а глаза странно сверкали.
– Нет, – честно сказала я. – Не заметила, как она выходила из комнаты.
– А я заметил. Она выскользнула, подобно призраку, или ведьме, или ангелу, пока я пел последний куплет песни на стихи Суинберна. Вы знаете Суинберна, мадемуазель?
– Нет, – призналась я, все больше дивясь его поведению. – Знаю только, что он поэт, как вы и сказали.
– Поэт, сумасшедший, любовник – все три ипостаси по сути одно, – пробормотал князь, сжимая и разжимая пальцы правой руки, на одном из которых, словно звезда, блестел алмаз. – Я часто задавался вопросом, чувствуют ли поэты то, о чем пишут, – например, испытывал ли хоть раз Суинберн тяжесть мертвенного холода вот здесь, – он легко коснулся своей груди, – и понимал ли, что везде должен тащить с собой этот труп непогребенной любви – до самой смерти и даже – Господи Боже! – после нее!
Я нежно коснулась его руки. Мне было жаль князя: таким горьким и неистовым казалось его отчаяние.
– Князь Иван, вы взволнованы и расстроены. Зара не хотела обидеть вас, покинув комнату до окончания песни. Я совершенно в этом уверена. Она сама доброта, добродушие и мягкость в ее натуре. Она не собиралась вас обидеть…
– Обидеть меня! – воскликнул он. – Эта женщина не смогла бы обидеть меня, даже если бы попыталась. Она может наступить на меня, ударить ножом, убить и все равно ни за что не обидит. Я вижу, вы жалеете меня, и я вас благодарю. Целую вашу руку за трогательную жалость, мадемуазель.
И он исполнил обещанное с рыцарской грацией, которая очень ему шла. Мне показалось, его сиюминутный гнев проходит, только я ошиблась. Он вдруг резко отнял мою руку и воскликнул:
– Разрази меня небеса! Я больше не стану ждать. Какой же я дурак, раз сомневаюсь. Можно целый век дожидаться, когда я наконец смогу выудить из Казимира секрет, что позволит сразиться с соперником. Послушайте! – И он грубо схватил меня за плечо. – Оставайтесь здесь! Если вернется Казимир, скажите, я вышел на полчаса прогуляться. Подыграйте мне, займите его, будьте моим другом в этом единственном деле – я вам доверяю. Пусть он не ищет ни Зару, ни меня. Мое отсутствие не будет долгим.
– Стойте! – торопливо прошептала я. – Что вы собираетесь делать? Вы, разумеется, знаете о способностях Гелиобаса. Здесь он высшая сила. Он может узнать все, что хочет. Даже…
Князь Иван пристально взглянул на меня.
– Клянетесь, что правда ничего не знаете?
– Чего не знаю? – спросила я в недоумении.
Он горько и саркастически усмехнулся.
– Вы когда-нибудь слышали строчку из стихотворения, в которой говорится о «той, что оплакивает любовника-демона»? Вот что делает Зара. Только она не плачет и ждет обычно недолго – он быстро приходит.
– О чем вы? – воскликнула я, совершенно озадаченная. – Кто приходит быстро? Вы сами не понимаете, о чем говорите.
– Понимаю, – твердо ответил он. – И собираюсь доказать свою правоту. Не забывайте, о чем я вас попросил. – Не проронив более ни слова, ни взгляда, Иван Петровский распахнул бархатные портьеры и скрылся.
Предоставленная самой себе, я начала очень переживать и беспокоиться. В голову лезли странные фантазии и плясали, точно бесовские огни над болотом. Что имел в виду князь? Он сошел с ума? Или слишком много выпил? Что за странная иллюзия была у него в голове относительно Зары и демона? Внезапно меня осенила мысль, от которой по всему телу пробежала дрожь. Я вспомнила, что Гелиобас сказал о двойном пламени и родственных душах, а еще его слова о том, что над Зарой господствует более могущественная сила, чем его собственная. Тогда я приняла это как само собой разумеющееся – для Зары, существа такого чистого, прекрасного и умного, любая сила должна приносить благо, а не зло.
Я знала и чувствовала, что есть силы светлые и темные. Теперь предположим, что Зарой управляет странное зло, о котором никто не догадывался и которое не снилось никому даже в самом страшном кошмаре? Я поежилась, будто от пронизывающего холода. Этого не может быть. Я решительно отказывалась верить в такое страшное предположение. Ну вот, подумала я с усмешкой, в своем воображении я не лучше, чем добродетельная и всегда респектабельная Сюзанна Мишо, о которой твердила мадам Дениз. Тем не менее ненавистная мысль возвращалась снова и не покидала меня.
Я подошла к своему прежнему месту у окна и выглянула в сад. Лунный свет падал холодными косыми лучами, а с горизонта спешила армия темных туч, причудливыми формами напоминающая валькирий на конях из вагнеровского «Кольца Нибелунга»: они будто бы летят к Валгалле с вынесенными перед ними телами погибших воинов. Поднялся тихий стонущий ветер и начал рыдать вокруг дома, словно банши. Тише! Что это было? Я встрепенулась. Конечно же, кто-то тихо вскрикнул! Я прислушалась. Ничего, кроме шелеста ветра среди скрипучих ветвей.
«Та, что оплакивает любовника-демона».
Эта строчка преследовала меня! Вместе с ней в сознании моем медленно зарождался неотвратимый черный ужас – неясная и жуткая идея, от которой кровь стыла в жилах и голова шла кругом. Предположим, когда я соглашусь на опыты Гелиобаса и душа моя будет вознесена в мир незримого в электрическом трансе, некая злая сила, ужасная и могущественная, должна будет овладеть мной и удерживать в своей власти вовеки веков! У меня перехватило дыхание! О, тем нужнее мне сейчас молитва!