Зара вздохнула.
– Он говорил о тебе гадости, – сказала она.
– Ну еще бы, – с улыбкой ответил ей брат. – И это совершенно естественно. Разве я не читал его мысли? Разве не знаю, что он называет меня самозванцем и шарлатаном? Разве я не подшучивал над ним? В этом он ничем не хуже любого представителя своей расы. Каждое великое открытие в науке сначала объявляют невозможным. Иван не виноват в том, что он такой же, как весь мир. Со временем он станет мудрее.
– Он пытался навязать свои желания, – снова начала Зара, и щеки ее негодующе вспыхнули.
– Знаю, – ответил ей брат. – Я предвидел, как это будет, и все же был бессилен остановить его. Он был не прав – но смел! Такая смелость вызывает определенное восхищение. С помощью одной физической силы юноша готов взобраться на звезды, если бы знал, как это сделать.
Я потеряла терпение и прервала их беседу.
– Возможно, он взбирается на звезды прямо сейчас, – сказала я. – Или скоро взберется, когда смерть укажет ему путь.
Гелиобас взглянул на меня по-дружески.
– Вы тоже становитесь смелее, раз начали так резко говорить со своим лечащим врачом, – заметил он тихо. – Смерть пока никак не связана с нашим другом, я вас уверяю. Зара, тебе лучше нас покинуть. Твое лицо не должно стать первым, на чем остановится взгляд Ивана. А вы, – он кивнул на меня, – можете остаться.
Проходя мимо, Зара слегка пожала мне руку и ушла в мастерскую – дверь за ней закрылась, в замке повернулся ключ. Я обратила внимание на действия Гелиобаса. Наклонившись к распростертому князю Ивану, он крепко взял тяжелые безжизненные руки в свои, а затем внимательно вперился в бледные, застывшие черты с выражением самого настойчивого спокойствия и совершенно непоколебимой уверенности. Он не произнес ни слова, лишь застыл, словно статуя: казалось, он едва дышит – не дрогнул ни один мускул. Прошло секунд двадцать-тридцать, и на как будто бы мертвое лицо вернулся румянец, брови дернулись, губы дрогнули и раздвинулись в тяжелом вздохе. Бледные веки стали естественного оттенка – они открылись, и князь посмотрел прямо в принуждавшие к повиновению очи властного Учителя. Сильная дрожь сотрясла тело молодого человека: его прежде безвольные руки с силой и страстью обхватили пальцы Гелиобаса, и, все еще встречая твердый взгляд, который словно пронзал самый центр тела, князь Иван, как некогда Лазарь, встал и выпрямился. Гелиобас в этот момент отвел глаза, опустил руки и улыбнулся.
– Тебе лучше, Иван? – спросил он любезно.
Князь в недоумении огляделся. Он провел рукой по лбу, но не ответил. Потом слегка повернулся и заметил меня в проеме окна, куда я отошла в страхе и изумлении перед дивной силой Гелиобаса, проявленной так открыто и очевидно.
– Скажите мне, – обратился он ко мне, – я сплю?
Я не могла ответить. Я была рада увидеть, как он оживает, хотя все же немного боялась. Гелиобас осторожно пододвинул к князю кресло.
– Садись, Иван, – сказал он тихо.
Тот повиновался и закрыл лицо рукой, словно в глубоком и серьезном раздумье. Я смотрела в молчаливом изумлении. Гелиобас больше не сказал ни слова, и мы вместе наблюдали за задумчивой фигурой в кресле, поглощенной мыслями. Прошло несколько минут. Тихое тиканье часов в зале стало почти невыносимым – настолько громким оно казалось в полной тишине, что окружала нас. Мне не терпелось поговорить, задать вопросы, выразить сочувствие, и все-таки я не осмеливалась даже пошевелиться или произнести хоть слово. Внезапно князь поднялся – его движения были спокойны и величавы, однако словно исполнены странным смирением. Он подошел к Гелиобасу и протянул ему руку.
– Извини меня, Казимир! – сказал он просто.
Гелиобас тут же взялся за протянутую ладонь и посмотрел на молодого человека с почти отеческой нежностью.
– Ни слова больше, Иван, – ответил он, и его звучный голос прозвучал точно так же, как и всегда, мягко и радушно. – Нам всем приходится учиться, прежде чем что-то узнать, и некоторые из уроков суровы и трудны. Что бы ты ни думал обо мне, помни, что я тебя ни в чем не виню. Обижаться на неверующих – значит, показывать, что ты сам не вполне уверен в том знании, которое хочешь донести до остальных.
– Я хочу попросить тебя только об одном, – продолжил князь тихим голосом. – Не позволяй мне остаться и допустить новые ошибки. Научи меня, направь меня, Казимир, я буду самым послушным из твоих учеников. Что касается Зары…
Он умолк, как будто подавленный.
– Пойдем со мной, – сказал Гелиобас, беря его под руку. – Бокал хорошего вина взбодрит тебя. Какое-то время вам лучше не видеться. Позволь, я обо всем позабочусь. А вы, мадемуазель, – обратился он ко мне, – будьте так любезны: передайте Заре, что князь оправился и желает ей спокойной ночи. Этого будет достаточно? – спросил он у Ивана с улыбкой.
Когда я вышла вперед попрощаться с князем, он смотрел на меня с задумчивой серьезностью.
– Обнимите ее, – медленно сказал он, – но без страха. Глаза Зары прольют на вас солнечный свет – они не будут метать молнии. Губы встретятся с вашими, и их прикосновение будет теплым, а не холодным, как острая сталь. Да, пожелайте ей спокойной ночи, скажите, что заблудший человек целует край ее одежды и молит о прощении. Передайте, что я все понимаю, скажите, я видел ее избранника!
Произнеся эти слова громко и отчетливо, он отвернулся. Гелиобас все еще по-дружески поддерживал его под руку, словно оберегая. На мои глаза навернулись слезы. Я тихо ответила:
– Спокойной ночи, князь Иван!
Он оглянулся со слабой улыбкой.
– Спокойной ночи, мадемуазель!
Гелиобас тоже повернулся ко мне, ободряюще кивнул, передавая тем самым сразу несколько посланий: «Не волнуйтесь», «Скоро с ним все будет хорошо» и «Всегда верьте в лучшее». Я проследила за тем, как фигуры исчезли в дверном проеме, а затем, снова чувствуя себя почти весело, постучала в дверь мастерской Зары. Она тут же открыла ее и вышла. Я передала послание князя слово в слово. Она выслушала и глубоко вздохнула.
– Тебе жаль его, Зара? – спросила я.
– Да, – ответила она. – Мне жаль его настолько, насколько это вообще возможно. На самом деле я никогда особо не сетую на обстоятельства, какими бы печальными они ни казались.
Я была удивлена ее признанию.
– Почему, Зара? – снова спросила я. – Я думала, что ты все очень остро переживаешь.
– Переживаю, но только за невежественных страдальцев: за умирающую птицу – она не догадывается, почему ее ждет смерть, за увядающую розу, что не постигает причин увядания. За людей же, которые намеренно закрывают глаза на то, что говорит им собственное чутье, и, несмотря на предупреждения, всякий раз поступают так, как поступать не должны, я не беспокоюсь. Для тех, кто со всей серьезностью изучает причины и результаты своего существования, нет повода для сожалений, ведь они совершенно счастливы, зная, что все происходящее с ними делается для их процветания и оправдания.
– Скажи, – спросила я, немного помешкав, – что имел в виду князь Иван, говоря, что видел твоего избранника, Зара?
– Полагаю, именно то, что сказал, – ответила Зара с внезапной холодностью. – Прости, кажется, ты говорила, что любопытство тебе не свойственно.
Я не могла вынести такой перемены в голосе – я крепко прижала ее к себе и улыбнулась.
– Ты не должна злиться на меня, Зара. Я не позволю обращаться со мной, как с бедным Иваном. Я узнала, какая ты и как опасно тобой восхищаться, и тем не менее я восхищаюсь тобой, я люблю тебя. И не дам сбить себя с ног так же бесцеремонно, как ты поступила с князем. Ты мой прекрасный осколок Молнии!
Зара беспокойно заерзала в моих объятиях, однако я держала ее крепко. При последних словах она побледнела, а глаза своим блеском не уступали драгоценности на груди.
– Что ты поняла? – прошептала она. – Что ты знаешь?
– Не могу сказать, что знаю, – смело продолжила я, все еще обнимая ее, – но, думаю, мое предположение близко к истине. Твой брат заботился о тебе с тех самых пор, как ты была совсем ребенком, и я полагаю, что каким-то способом, известным ему одному, он зарядил тебя электричеством. Да, Зара, – сказала я, потому что тут она вздрогнула и попыталась ослабить мою хватку, – именно оно делает тебя молодой и свежей, подобно шестнадцатилетней девушке, пока другие женщины теряют цвет лица и считают появившиеся морщины. Именно оно дает тебе возможность отталкивать тех, кого ты не любишь, как в случае с князем Иваном. И именно поэтому ты так притягательна для тех, к кому испытываешь некоторую симпатию, например, для меня, вот из-за чего, Зара, при всей силе внутреннего электричества ты не можешь разжать моих рук на своей талии – у тебя нет ко мне отвращения, которое позволило бы тебе это сделать. Мне продолжать?
Зара подала знак согласия: ее выражение лица смягчилось, в уголках рта заиграла улыбка.
– Твой возлюбленный, – продолжила я решительно и с расстановкой, – уроженец какой-нибудь другой сферы – возможно, плод фантазии или (ибо я устала быть недоверчивой) прекрасный и всемогущий ангельский дух. Не стану обсуждать его с тобой. Думаю, когда князь Иван потерял сознание, он увидел, или ему показалось, что он увидел, это безымянное существо. А теперь скажи, – добавила я, наконец разжимая объятья, – угадала ли я?
Зара казалась задумчивой.
– Не знаю, – сказала она, – почему ты воображаешь…
– Хватит! – воскликнула я. – Воображение тут ни при чем. Я все обосновала. Вот книга, что я нашла в библиотеке, об электрических органах, обнаруженных у некоторых рыб. Послушай: «Это возбудимые системы органов, которые по расположению своих частей можно сравнить с вольтовым столбом. Они вырабатывают электричество и дают электрические разряды».
– Вот это да! – сказала Зара.
– Как будто ты не знала! – воскликнула я одновременно сердито и со смехом. – Уверяю тебя: рыбы многое помогли мне понять. Твой брат, должно быть, обнаружил в человеческом теле семя или зачаток электрических органов, подобных описанным, взрастил их в тебе и в себе и довел до совершенства. Он взрастил их в Рафаэлло Челлини и начинает развивать во мне, и я искренне надеюсь, что у него получится. Я считаю теорию Гелиобаса изумительной!