цветы излучали прозрачный, почти сказочный блеск.
Вокруг стола молча стояли четверо грациозных юношей в армянских национальных костюмах, ожидая, пока присутствующие рассядутся, а затем быстро, ловко и бесшумно приступили к подаче яств. Как только налили суп, языки развязались, и семейство Чаллонеров, смотревшие на все почти с открытым от изумления ртом, начали выражать чувства теплыми словами безоговорочного восхищения, и к ним тут же присоединились полковник и миссис Эверард.
– Я говорю и буду говорить, что ничего восхитительнее в жизни не видела, – сказала добрая миссис Чаллонер, наклоняясь рассмотреть сверкающую вазу с цветами подле своей тарелки. – И это все – настоящий электрический свет? И он совершенно безвреден?
Гелиобас с улыбкой заверил ее в безопасности украшений стола.
– Электричество, – сказал он, – могущественнейший из хозяев, однако же и послушнейший из рабов. Его применяют как для самого малого, так и для самого великого. Оно с одинаковой силой может дать и жизнь и смерть, а в действительности это ключевой компонент творения.
– Это ваша теория, сэр? – спросил полковник Эверард.
– Это не просто моя теория, – ответил Гелиобас, – это истина, неоспоримая и непреложная для всех тех, кто изучает тайны науки об электричестве.
– На этом принципе вы основываете свое лечение? – последовал вопрос от полковника.
– Именно так. Ваша юная подруга, приехавшая ко мне из Канн с таким видом, будто жить ей осталось несколько месяцев, может подтвердить действенность данного метода.
Теперь все глаза были устремлены на меня: я подняла голову и рассмеялась.
– Помнишь, Эми, – обратилась я к миссис Эверард, – в Каннах ты заметила, что я похожа на больную монахиню? Как я выгляжу теперь?
– Так, будто никогда в жизни не болела, – ответила она.
– А я хотел сказать, – произнес мистер Чаллонер в своей нерасторопной манере, – что вы очень напоминаете мне маленькую картину с изображением Дианы, которую я видел на днях в Лувре. Есть в ваших движениях подобная гибкость, у вас такие же сияющие здоровьем глаза.
Я поклонилась, продолжая улыбаться:
– Я и не знала, что вы такой льстец, мистер Чаллонер! Диана благодарит вас!
Беседа теперь пошла на более общие темы, и, среди прочего, мы заговорили о крепнущей репутации Рафаэлло Челлини.
– Больше всего меня удивляют цвета этого молодого человека, – сказал полковник Эверард. – Они просто изумительны. Он был любезен и подарил мне свой небольшой пейзаж. Сила света на нем настолько мощная, что я готов поклясться – из него действительно светит солнце.
Тонкие чувственные губы Гелиобаса изогнулись в саркастической улыбке.
– Это всего лишь трюк, мой дорогой друг, пустозвонство, – сказал он небрежно. – Вот что заявили бы о таких картинах – уж в Англии точно. И, пока Челлини жив, так будут говорить многие пророки – давно уважаемые газеты. После смерти художника – ah! c’est autre chose!36 – его, вероятно, тут же признают величайшим мастером своего времени. Возможно, даже откроют «Школу живописи» имени Челлини, где избранная компания маляров скажет, что знает тайну, которая умерла вместе с ним. Таков наш мир!
На морщинистом лице мистера Чаллонера отразилось удовлетворение, а его проницательные глаза заблестели.
– Вы правы, сэр! – сказал он, поднимая бокал с вином. – Я пью за вас! Я с вами совершенно согласен! По моим подсчетам, по космосу летает немало миров, но более нелепого, скудоумного и противоречивого, чем этот, вряд ли сыщет хоть один архангел!
Гелиобас рассмеялся, кивнул и после небольшой паузы продолжил:
– Меня удивляет, как люди не понимают, насколько бесконечно количество применений, что можно найти небольшому новому изобретению, сделанному ими в отношении той же светящейся краски. В этой простой субстанции есть секрет, который они пока не знают, – чудесная, прекрасная, научная тайна, на открытие которой им понадобится, быть может, несколько сотен лет. Тем временем они ухватились за один конец нити: они умеют делать светящуюся краску, ею можно покрывать маяки и, что гораздо важнее, корабли. Судам посреди океана больше не понадобятся сигналы о тумане и разноцветные фонари – одного слоя будет достаточно, чтобы безопасно осветить их в пути. Даже комнаты можно покрыть ею так, чтобы в них было светло ночью. У моего друга, проживающего в Италии, светящийся бальный зал, где потолок украшен луной и звездами с электрическим светом. Эффект необычайно чудесен, и, хотя люди думают, что на его оформление было потрачено много денег, это, пожалуй, единственный красивый бальный зал в Италии, который обставлен действительно дешево. Но, как я уже говорил, за изобретением светящейся краски скрывается еще одна тайна – ее обнародование произведет революцию во всех художественных школах мира.
– И вы ее знаете? – спросила миссис Чаллонер.
– Да, мадам, прекрасно знаю.
– Тогда почему бы вам не раскрыть ее для всеобщего блага? – спросила Эрне Чаллонер.
– Потому что, моя дорогая юная леди, сделай я это – мне решительно никто не поверит. Время не пришло. Мир должен подождать, пока люди не станут более образованными.
– Более образованными! – воскликнула миссис Эверард. – Ведь теперь только и разговоров, что о воспитании и прогрессе! Даже дети теперь мудрее своих родителей!
– Дети! – воскликнул Гелиобас наполовину вопросительно, наполовину с негодованием. – При таком темпе детей скоро не останется вовсе – они обернутся маленькими изможденными стариками и старухами, не побывав даже подростками. Сами младенцы будут рождаться пожилыми. Многих из них воспитывают без всякой веры в Бога или религии, а в результате лишь плодят пороки и преступность. Подслеповатые философы, ошибочно именуемые мудрецами, что учат детей при свете скудного человеческого разума и уничтожают веру в духовное, навлекают на грядущие поколения нежданное и самое страшное проклятие. Детство – счастливое, невинное, чудесное, беззаботное, почти ангельское время, когда природа хочет, чтобы мы верили в фей и во всяческие эфемерные воздушные фантазии поэтов, на самом деле являющихся единственными истинными мудрецами; детство, говорю я, постепенно затаптывается жестокой железной пятой Эпохи – периода не мудрости, здоровья и красоты, а пьяного бреда. В нем мир лихорадочно мчится, устремив взоры лишь на одного жесткого, блестящего идола с каменными чертами – золото. Образование! Считается ли образованием обучение молодых людей тому, что их шансы на счастье зависят от того, будут ли они богаче соседей? Однако именно к этому все и сводится. Давай! Будь успешным! Пренебрегай другими, продвигайся вперед! Деньги, деньги! Пусть звук монет станет для вас музыкой, пусть их желтое сияние будет милее взглядов любимых или друзей! Пусть из них копятся и копятся горы! На улицах полно нищих – все они самозванцы! Нищета есть почти везде, только зачем стремиться облегчить ее? Зачем уменьшать сверкающие кучи золота хотя бы на одну монету? Копите и преумножайте! Живите так, а потом – умрите! А после – кто знает, что случится после?
Его голос звенел от страсти, но при последних словах стих и задрожал от торжественности и серьезности. Мы все смотрели на него, очарованные, и молчали.
Первым прервал многозначительную паузу мистер Чаллонер.
– Из меня скверный оратор, сэр, – медленно заметил он, – однако я кое-что чувствую; и позвольте сказать, вы все говорите правильно. Я часто хотел выразить то же самое, только не находил нужных слов. Как бы то ни было, у меня сложилось такое впечатление: то, что мы именуем обществом, в последние годы на всех парах катится прямиком к дьяволу, если дамы простят мне такую откровенность. И поскольку в путешествие это отправляются по собственному желанию и доброй воле, я полагаю, никаких препятствий или остановок не предвидится. Это дорожка вниз, и, как ни странно, никаких помех на ней нет.
– Браво, Джон! – воскликнула миссис Чаллонер. – Как же ты раскрылся! Я никогда раньше не слышала, чтобы ты баловался сравнениями.
– Что ж, моя дорогая, – ответил ей довольный муж, – лучше поздно, чем никогда. Сравнение – штука хорошая, если не переусердствовать. Например, сравнения мистера Суинберна иногда слишком громоздки. Есть у него стих, который, при всем моем восхищении им, я так и не смог понять. Именно в нем он искренне желает быть «любого дерева любым листом» или же не прочь стать «как кости в остром море глубоко». Я изо всех сил пытался увидеть в этом смысл и все же не смог.
Мы посмеялись. Зара казалась особенно весела и выглядела прелестнее всех. Она была хорошей хозяйкой и старалась очаровать каждого, что давалось ей с легкостью.
Тень на лице ее брата не исчезала, раз или два я замечала, что отец Поль смотрел на него с ласковой тревогой.
Ужин подходил к концу. На десерт подали роскошные блюда с редкими фруктами – персиками, плантанами, виноградом из теплицы и даже клубникой, а с ними восхитительное, цвета топаза игристое вино «Крула» восточного происхождения, что было разлито по бокалам из венецианского стекла, в которых лежали кубики льда, похожие на алмазы. В тот вечер воздух был настолько душным, что этот напиток показался нам очень освежающим. Когда кубок Зары был наполнен, она с улыбкой подняла его и произнесла:
– Я хочу предложить тост.
– Просим, просим! – утвердительно закивали джентльмены, Гелиобас промолчал.
– За нашу следующую счастливую встречу! – Она поцеловала край кубка и словно сдула поцелуй своему брату.
Гелиобас очнулся от задумчивости, взял кубок и осушил его содержимое до последней капли.
Все искренне откликнулись на тост Зары, а затем полковник Эверард предложил тост за здоровье прекрасной хозяйки, и гости с удовольствием выпили еще по бокалу.
После этого Зара подала сигнал, и дамы встали, чтобы пройти в гостиную. Когда я шла мимо Гелиобаса, он выглядел таким мрачным и даже грозным, что я осмелилась прошептать:
– Не забывайте Азул!