ь; и высокая духовная инициатива в сфере культуры продолжала осуществляться на фоне безысходной мужицкой бедности, курных изб, а затем и рабочих казарм, закопченных фабрик, скудности индустриальных окраин. Был промышленный подъем конца XIX и начала XX века; вновь высокая духовность, казалось бы, готова была сочетаться с разумным материальным устроением жизни. Русская философия и поэзия расцветали с той же интенсивностью, что и промышленность, экономика. Всем нашлось бы место под солнцем. Но пришла первая мировая война, а за нею грянула революция, отвергнувшая таких, как князь Репнин.
Герой романа Црнянского по художественной и по нравственной сути своей э-пи-чен. Если эпос требует огромного, уходящего в глубь веков времени, то оно здесь есть: родословие князей Репниных уходит в историю государства Российского, и при ярко выраженной современности героя романа он несет на себе отпечаток всех испытанных его отечеством тягот. Его пращуры от России неотторжимы, и не раз упоминается в книге его родословие. Эпос требует пространственной шири, и оказывается, что князю пришлось немало постранствовать по белу свету: Греция и Португалия, Италия, Чехословакия, Франция — это подлинная одиссея. Одиссея, однако же, без счастливого конца: Репнин никогда не сможет возвратиться на родину; и его Итака остается для него недосягаемым краем. Есть Москва, которую он видит в документальных фильмах; есть родной его Петербург, Петроград, Ленинград, переживший блокаду. Есть победоносная Красная Армия. Наконец, есть и Сталин, человек, сумевший в течение долгих лет подвизаться в роли эпического героя, импонирующего массам всего прежде своею эпичностью (убежден, что именно на обаянии возрождаемого эпоса, совсем было из общественной жизни ушедшего, но в нее, наперекор проискам и ковам врагов, день за днем возвращаемого, и держался великий обман культа личности). Этот мир, казалось бы, князю родствен. Этот мир манит князя. Он готов был бы вернуться и включить себя в этот мир. Но он там не нужен. И понятно, почему он не нужен там: можно ли вообразить себе встречу Репнина со… Сталиным? Не с экранным, идеализированным, принимающим парад победы, а с реальным, с низкорослым человечком с отсохшей рукой, рябоватым, всегда лицедействующим? Нет, такая встреча немыслима, потому что нищий, обреченный вести жизнь в мышиных подвалах князь — это подлинность. Это подлинный русский и подлинный воин. А тот, низкорослый — не подлинен: весь подделен, от подмененного имени до назойливой стилизации себя под эпического героя. И отбрасывается князь в совершенно чуждый ему мир деловитого Лондона, в мир романный по преимуществу, в страшный мир романа о Лондоне.
«Роман живет контроверзой: спором, борьбой, противоположностью интересов, контрастами желаемого и осуществимого»[1], — писал видный историк и теоретик романа Борис Грифцов, отграничивая эпический мир и эпическое восприятие жизни от романного ее восприятия. И чего-чего, а споров, борьбы и противоположности интересов у Црнянского предостаточно. Да, вполне понятно, отчего у Црнянского обозначение жанра даже в заголовок выносится: «Роман о …» Сам писатель мыслит форсированно романно: он поставил героя на рубеже, на перекрестке социальных и национальных миров, предоставив нам судить о его правоте, о его заблуждениях и о страшном, греховном поступке, коим завершает он свои странствия. И над каждым существенным сюжетным эпизодом он поставил специфический именно для романа, для романа как жанра вопросительный знак. «Что привело его в этот подвал? Судьба? Деникин? Революция? Бог?» — раздается закадровый голос, размышляющий о путях и о силах, ведших князя в подвал обувной изысканной лавки. Впрочем, в равной степени голос этот принадлежит и герою романа: голоса сливаются, переплетаются, вторят один другому, создавая особую духовную атмосферу романа, атмосферу постоянного вопрошения.
Сам герой начинает мыслить романно: контроверзами, вопрошениями. Уволили, положим, его из лавки — он ни слова не сказал об этом жене. «Почему же он не рассказал ей об этом? Об увольнении. Почему в последнее время скрывает от нее все тяжелое, горькое?» И ответ-то вроде бы ясен, сам собою напрашивается: не хотел волновать, огорчать жену, оттого-то и не рассказал. Тут и спрашивать нечего. Но роман как жанр немыслим без вопрошений, а роман Црнянского тем более немыслим без них, потому что за житейским, обыденным здесь всегда стоит что-то высшее: ожидание новых поворотов судьбы, прогнозирование, предугадывание. Все житейское плотно насыщено трансцендентным; и крушение эпического мира героя, столкновение его с романной стихией прорисовывается как нечто чрезвычайно типическое, как симптом огромной социальной трагедии; быть эпическим героем по рождению, призванию, по складу ума и характера, но быть втиснутым в неясный, стесненный, неуравновешенный мир романа не так-то легко: можно ли представить себе Илью Муромца среди героев, допустим, одного из романов Достоевского? Что он делал бы там? Как он себя почувствовал бы? Но у Достоевского все же кругом родные были бы люди, звучала бы русская речь. А что делать Илье Муромцу в Лондоне? Среди диккенсовских персонажей? А Репнин — прямой духовный наследник русского эпического начала. И приходится ему адаптироваться к чужедальней сторонушке. А отсюда — особенное значение в романе Црнянского портретных характеристик.
Бытовая мелочь всего лишь: упросила жена, и герой романа сбрил бороду. «Он… заметил, что выглядит лет на десять моложе, чем на самом деле, и в этом для него было что-то страшное и смешное. Не стало больше бородатого Репнина, которого он видел в зеркале двадцать шесть лет. Появился другой человек». И тут же: он «никак не мог понять: почему Надя потребовала это от него? Зачем он сбросил свою бороду, словно маску? Чтобы выглядеть моложе? Чтобы она могла поставить крест на каком-то их прошлом?» И шагает герой по улицам и проулкам Лондона, путешествует в пригородных поездах и в метро, бедствует, обивает пороги биржи труда в окружении стаи вопросов: «Что? Зачем? Почему?» И вопросы эти никогда не кажутся нам надуманными, ибо каждый из них помогает выявить существенность происходящего с князем. Сбрил, положим, он бороду: сделал подарок жене. Но это же — и история; и реформы Петра Великого почему-то запечатлелись в ней всего прежде… повальным бритьем бород. Но недаром они запечатлелись именно так: в XVIII столетии, в самом начале его, Россия прощалась с эпосом как с формой организации общественной жизни, со всеобщим жизненным стилем. А эпический герой, он, конечно же, прежде всего бородат, бородат в знак того, что он привержен земле, соприроден ей. И опять-таки немыслимо представить себе Илью Муромца выходящим из парикмахерской, свежеобритым, точно так же, как нельзя представить себе его разъезжающим на коне по улицам Лондона, хотя в древнем Киеве и он сам, и конь его были бы совершенно уместны. Безбородый Репнин — уже не эпический Репнин; из раздольного, укорененного в истории и величавого мира он ввергается в суетный, полный недоумений, недомолвок, политических интриг и бытовых неурядиц мир романа. В этом мире ему и судьба погибнуть. И погибнет он чисто романной смертью: изощренным, продуманным способом он покончит с собой — так, чтобы исчезнуть начисто, напрочь, не оставив следа и оставшись неуловимым даже для всезнающей и всепроникающей полиции Лондона. Уничтожая свой дух — потому что самоубийство всего прежде есть посягательство на уничтожение духа, — неприкаянный князь принимает все меры к тому, чтобы с глаз людских однажды и навсегда ушло, скрывшись в морской глубине, его множество бед претерпевшее тело.
И опять: дух и тело…
Город Лондон в романе Црнянского выступает как поприще, на котором славянство все же как бы то ни было пытается осуществить свою миссию: объединившись, соединив разнородные племена и нации, вдохнуть в комфортабельную индустриальную жизнь европейцев душу живу, претворив подвиг Бога в завет для себя. «И создал Господь Бог человека из праха земного, и вдунул в лице его дыхание жизни, и стал человек душою живою» (Бытие, 2, 9). Разумеется, в реальности современного мира осуществление этого завета, миссии этой выглядит всего лишь как отдельные всплески героизма, притом же героизма кустарного. Но они все же есть: русского князя прибивает к полякам, мужественно сражавшимся во время войны на стороне англичан: во время войны, естественно, духовная помощь славянства Западу реализовала себя именно в этом виде, в виде военной помощи, помощи кровной. Впрочем, мало сказать, что Западу была оказана помощь: всю тяжесть войны первыми приняли на себя славяне. И в знак признательности полякам англичане дарят им ряд привилегий, а поляки в хорошем смысле слова хитрят: они вводят в свой круг и оказавшихся здесь же, поблизости братьев славян, пригревают они и русского князя. Друг-поляк поддерживает князя до последних дней его жизни: бытовая помощь, разрешение пользоваться квартирой поляка на то время, в течение которого он пробудет в Варшаве, оборачивается и актом глубокой духовности. В основном же в романе нет каких-то определенных действий, акций, каждая из которых свидетельствовала бы о готовности славян к реальному сплочению, к контактам с Западом, а тем более о готовности их к исполнению возложенной на них провидением миссии. Не до миссии им, беднягам! Им работу бы себе подыскать, устроиться бы, попытавшись адаптироваться к условиям, чуждым для них, непрактичны они, часто просто беспомощны — недостаток, отмеченный всеми, кто сталкивался с психологией эмиграции, особенно русской.
И еще, конечно: грыз-ня. Грызня, в общем-то продолжающаяся и поныне. Жажда как-то наладить, организовать активное сопротивление метрополии, пошатнуть ее, а для этого вовлечь в свои группировки побольше недовольных, обиженных. Жажда устоять в непривычной жизни, выбиться, шагнуть дальше соотечественников-соперников. Фантастических масштабов достигающая ревность к чужим успехам. Подозрительность. И все это обрушивается на Репнина.