«Роман о Лондоне» — это роман о сохранении человеком избранной им социальной позиции, о верности его себе самому, о сохраняемой и в тяжелейших условиях верности России. Николай Репнин не пытается как бы то ни было просвещать окружающих, представителей мира, в котором он оказался то ли по воле генерала Деникина, то ли Бога, то ли судьбы. Он не разделял порока, свойственного, как нетрудно заметить, большинству эмигрантов, особенно же эмигрантов российских: оказавшись в какой-либо зарубежной стране, они, кое-как оглядевшись вокруг и собравшись с мыслями, принимаются дружно поносить уклад жизни и нравы этой страны: вопреки совету мудрой пословицы, они вламываются в чужой монастырь, назидательно помавая своим уставом. Раздраженные, вечно брюзжащие, они, в сущности, являют собою пародию на высокое историческое призвание их народа. Николай и Надежда Репнины принимают Англию такою, какова она есть. А духовность их выражается не в каких бы то ни было словах, обращенных к англичанам и Англии, а позиции, сохраняемой ими: независимость прежде всего. Всего прежде верность России, ее духу, ее культуре, ее истории. А затем и материальная независимость: все, что есть у них, они зарабатывают. Зарабатывают честным трудом: пусть работа в подвале, пусть странствование по городу с чемоданами поступивших в продажу книжных новинок, пусть шитье кукол, смешных эскимосов; но всегда, всегда не-за-ви-си-мость. В сохранении ее — та духовность, которую не утратил в скитаниях своих русский князь Репнин. И чем только не приходится заниматься двум бездетным эмигрантам-аристократам; но на куклах, которые мастерит и пытается продавать жена героя романа, надлежит остановиться особо.
«Знаешь, Ники, скоро, говорят, в Лондон прибудут куклы из Германии и Италии, очень красивые, и я потеряю свой грошовый заработок» — так однажды она прошептала мужу. И с тех пор через весь роман начинает проходить устойчивый, неотвязный мотив: куклы, куклы; снова, снова и снова куклы.
Получают Репнины чудом квартирку, комнату; и «комнату… Надя сразу же заполнила своими куклами». И необходимость заводить новые знакомства обусловливается трогательным кустарным промыслом бедствующей эмигрантки: ей «необходимо завоевывать знакомства для продажи эскимосов». Ее творчество — менять модели, придумывать новые варианты; и замыслив перебираться в Америку, она «придумала для себя три новые куклы», дабы там, за морем-океаном, их продавать.
Эти куклы-эскимосы — рефрен, один из мотивов-рефренов, проходящих через роман. Повторение одного и того же мотива — вообще характернейшая особенность романа Црнянского, основа его поэтики, потому что «Роман о Лондоне» — роман-песня. Это грустная песня о не до конца исполненном долге, о грехе человека, до последнего дня своей жизни все-таки пытавшегося сделать то, что он должен был сделать. О его одиночестве. Об упрямстве его, фамильной черте характера Репниных. Отношение к герою здесь именно песенное: плач о нем, выявление в нем величавого эпического начала, нескрываемое к нему сострадание. Внешний же признак песенности — ритмический склад романа. Рефренность его. И еще — постоянные переходы мотива из одной сферы в другую.
Скажем, те же куклы-эскимосы. Ладит, клеит, шьет их жена героя романа, утоляя, может статься, этим занятием и тоску о несостоявшемся материнстве: ей за сорок, а ребенка ей с мужем не дал, как говорится, Бог. И вся комната заставлена эскимосами. А потом внезапно вспоминается князю «то время, когда они с его другом Барловым, вырядившись эскимосами, катались на коньках в Санкт-Петербурге». Значит, что же выходит? О далеких временах санкт-петербургского маскарада герой книги рассказывает не жене — другой женщине. Но когда-то, несомненно, об этом рассказывал он и жене; и отсюда-то пришли в ее творчество эскимосы — экзотические смешные куколки-люди, материализованное воспоминание бесконечно любимого ей человека. Так, кочуя по эпизодам романа и повторяясь, один и тот же мотив обретает все новые и новые оттенки, глубину, лирический смысл. И задолго до того, как эскимосы стали плодом рукоделия измученной эмигрантки, они были в жизни, в некоей полузабытой и полуреальной жизни двух беспечных юношей петербуржцев. Но и этого мало. Надя делает кукол, и не раз получается так, что изделия ее рук возвращаются в жизнь, обступают ее, сопутствуют ей. Скажем, то же метро. Репнин едет и видит: «Вагоны наполнены безмолвными мужчинами и женщинами, они сидят в позе кукол. И он садится и ощущает себя восковой куклой». А потом герой начинает рассматривать чудом сохранившиеся фотографии жены еще в бытность ее маленькой девочкой. «С удивлением смотрит заплаканными глазками на фотографа… Отец держит ее гордо, словно куклу».
Так кочует по роману Црнянского мотив куклы, обратимости человека и творения рук его. Потом куклы будут оборачиваться изваяниями. Монументами, памятниками: неподвижными патетическими куклами из бронзы, из мрамора.
Тема? Куклы. Вариации? Они бесконечны: святочные ряженые на катке в далеком Санкт-Петербурге; пассажиры лондонской подземки; кроха девочка, испуганно глядящая в объектив огромного старомодного аппарата; наконец, сам герой романа. И все это — в рамках поэтики песни. Песни, счастливо пришедшей в роман.
Злая зимняя ночь. Бесприютность. Репнины слушают радио, они ловят Милан, передачу из оперного театра Ла Скала. Из маленького приемника «льется чарующий голос, его поддерживает мощный хор, в этой далекой от Италии комнате наступает тишина, и тишину эту заполняет музыка, долетающая к ним из Милана. И чудится, будто ангельское пение доносится с неба в этой лондонской зимней ночи». И Репнин «начинает, сам того не замечая, к неудовольствию жены, напевать оперную арию. Измученных голодом, нуждой, заботами, музыка, казалось… уносила их снова в тот край, где они были счастливы». И кондуктор автобуса «по утрам любит петь. Поет какую-нибудь оперную арию». И меланхолическая наша догорающая лучина в романе мелькает. И — опять-таки метаморфоза мотива: мотив песни, пения, музыки вдруг включается в ряд реалий романа, обретя ироническое звучание: «Бухгалтерский стол высок, неудобен, с первого же дня он напоминает Репнину пюпитр дирижера…» Репнин — дирижер привилегированной обувной лавки, дирижирует же он деловой перепиской, скучными годовыми отчетами, оплаченными и неоплаченными счетами. Так лирический, патетический мотив снижается, обретает иронические оттенки: не все же слушать бедняку эмигранту ангельский хор из Ла Скала. Но и будучи сниженным, иронически, даже саркастически интерпретированным, мотив музыки остается собою самим. И он снова и снова напоминает о том, что «Роман о Лондоне» — не совсем обыкновенный, чисто повествовательный, а еще и по-особенному музыкальный роман. Роман-песня, который мог быть замыслен, мог сложиться всего прежде именно в нашем, славянском мире, в вечно юной стихии сербскохорватского языка с неотъемлемой от него установкой на музыкальность, с музыкальными ударениями, отличающими его: они делают похожей на песню даже суховатую по смыслу речь деловых сообщений.
Фигурно иль буквально: всей семьей
От ямщика до первого поэта,
Мы все поем уныло. Грустный вой
Песнь русская. Известная примета!
Начав за здравие, за упокой
Сведем как раз. Печалию согрета
Гармония и наших муз, и дев.
Но нравится их жалобный напев, —
писал, как известно, Пушкин («Домик в Коломне»). Пушкин иронизировал. Но суть славянского пения передана им превосходно: тосковать, тут же над собственной своею тоскою пошучивая.
Црнянский тоже иронизирует. Тоже пошучивает: стол бухгалтера — дирижерский пульт. И он сам, и герои его в любых обстоятельствах хотят оставаться верящими в жизнь оптимистами; и вся книга светится мотивами упований, надежд, которые порою сбываются (очевидно, имя героини романа далеко не случайно: Надежда). Красота, привлекательность, стойкость героев романа — в русле «заздравной» жизненной философии; и вполне закономерно: не раз проделывают они путь от укрепления здоровья к его ослаблению, оба они побывали в больницах; но здоровье возвращается к ним (например, нелепое увечье князя и последующее выздоровление; главное же — тайное, незаметное исцеление его жены от бесплодия). Эротика романа — тоже от присутствия в его героях здоровья, даже от избытка его.
Но последовательным оптимистом в романе оказывается только Надежда Репнина. И рядом с «заздравными» мотивами его — безжалостное «за упокой».
Предчувствие конца князя Репнина — уже в сценах его, кажется, вполне беспечного и благоразумного отдыха на побережье Атлантического океана: «Любовь к морю Репнин носил в себе как воспоминания детства, вынесенные из России… Море он полюбил еще в детстве, унаследовав эту привязанность от своего отца… Море было для него волшебной сказкой о каком-то другом, неведомом, огромном и прекрасном мире. Еще там, в имении Набережное, он пускал на воду бумажные кораблики. А после полюбил и деревянное весло, и парус, и шлепанье большого пароходного колеса, когда старая посудина, взмутив воду, входила в Неву. Потом он полюбил гальку на берегу Финского залива, на отмелях. Стоит ему зажмурить глаза, как все эти картины и сейчас, по прошествии стольких лет, встают у него перед глазами. И под ресницами набегают горькие и соленые слезы, точно таким же был там и вкус моря. Ему неизвестно, как и когда закончил свои дни где-то в Финляндии его отец».
Море Репнин любил: дополнительный штрих, обнаруживающий в нем погибающую, задавленную, не нашедшую себе применения эпичность; море — это олицетворенный простор, а эпические герои не могут жить без простора. Но любовь его к морю трагична, и пророческий характер ее несомненен. Репнин словно бы оплакивает себя самого. Роман кончится тем, что, взваливши на рамена тяжелый, доверху набитый камнями рюкзак, Репнин в море уйдет и там, подальше от берега, наложит на себя руки: примитивнейший способ убедить себя в том, что ты, человек, не позволил превратить себя в куклу. И не будет он, грешник, знать да ведать о том, что за морем-океаном, в Америке, жена его ждет долгожданного их ребенка: как бы ни был деловит, озабочен и бездуховен Лондон, именно он, этот город, исцелил ее, избавив от самого страшного для женщины те