Потом, когда я сняла квартиру, он приехал где-то через месяц, и была наша первая ночь.
А утром он уехал, сказав, что ему некогда, что ему не до всякой там любви, ему надо на войну.
Я проревела три дня, звонила ему, но он отключал телефон, а я – все, я уже влюбилась в него по уши, и, как у любой женщины, у меня было постоянное беспокойство за него, за свою любовь…
В залеЗаложники
Галина Делятицкая:
Прошла ночь. Практически никто не спал, а так, сидели в полудреме. В шесть утра вышел на сцену симпатичный парень, рослый, спортивный. Не помню, как они его звали, но помню, что он все время был рядом с Мовсаром – черноволосый такой, ширококостный парень с крупными глазищами. Он стал в правом углу сцены и начал молиться: «Аллах акбар!..» А все остальные боевики ему вторили. Это была длинная молитва – певучая и сложная по мелодии, и он ее очень чисто пел.
Это было возвышенно, почти сакрально.
Но чем выше он брал, чем громче звучал в зале его голос, тем сильнее нарастало в нас состояние страха. Все притихли. Ни одного звука. Я даже кожей почувствовала ужас всего зала – такая была пронзительная тишина. Всем стало воистину жутко – казалось, что сейчас они завершат этот ритуальный молебен и всех нас прикончат, взорвут…
Марина Колчина и Наташа Салина:
Жуткий был момент, какие-то сакральные напевы. В зале стало очень тихо.
Татьяна Гуревич-Солнышкина:
Да, это было страшно. Они автоматы положили рядышком, к стене. И пели такими поставленными голосами, минут двадцать была эта молитва. Поют, поют, поют – казалось, что сейчас они допоют и все – и взорвут всех нас.
Зинаида Окунь:
Я где-то читала, что в стрессовой ситуации люди думают только о своем спасении, и больше ни о чем. Что душа сжимается в комок, живот подбирается и весь организм мобилизуется только на выживание и не допускает никаких посторонних мыслей и эмоций. Моя подруга рассказывала мне, как она попала в авиакатастрофу, когда в самолете заглохли оба мотора и он стал камнем падать вниз. Она говорит: «Угадай, что было в самолете?» Я говорю: крик. Она говорит: «Ничего подобного! Гробовое молчание! Все вцепились в кресла и – тишина! И только, – говорит, – когда мы выровнялись и приземлились, вот тут, – говорит, – меня стало трясти». У нас в зале было то же самое. Когда они пели – гробовая тишина, гробовая. А я закрыла глаза и думаю: ну сколько можно бояться, сколько? Неужели я тут умру от этого страха? Неужели я не могу заставить себя думать о другом? И наверное, на десятой, что ли, минуте их пения – а десятая минута – это очень долго, очень, все жилы вытянулись и живот под ребра подтянулся, – я не знаю, каким уж усилием или просто от усталости, от того, что уже не осталось у меня сил бояться, но я вдруг как-то отпустила себя, смирилась со смертью и стала говорить себе: «Ну ладно, все, это уже конец, но разве тебе нечего вспомнить? Разве ничего, кроме ужаса, не осталось с тобой для этой последней минуты? И разве ты уже не пережила это все тогда, еще двадцать лет назад?»
И знаете, в эти минуты, в эти длинные, очень длинные минуты мои мысли о сыне и дочке ушли куда-то, а вспомнила я совсем другое…
И тогда была ночь. Лунный свет пробивался сквозь закрытые ставни. Из печи были видны отблески огня. В комнате было тепло, а в душе моей – холодно. Сегодня он не придет. Он дома с женой. И его «Жигули» спят в гараже, а не под окнами комнатенки, которую я снимаю.
Мне всего 18 лет. Я уже исколесила весь Советский Союз по турпутевкам. Если на карте нарисовать мои похождения (я однажды попробовала), получается силуэт огромной крысы. Я – Крыса по восточному гороскопу. Во время моей последней поездки в Тверь я влюбилась в первый раз. А Вадим – тигр. Нашей с ним страсти хватило лишь на пару месяцев встреч в снятой именно для этого комнате. Потом его жена узнала о нашем романе, начала бороться за него, писать слезные записки, которые он ежедневно находил в своих карманах. А я еще не научилась достойно переживать потери.
И потому я стояла у кинотеатра и плакала. Он не пришел, билеты пропали. Мне было холодно и одиноко.
Мое сердце скулит и плачет,
Словно пес, потерявший свой дом.
Ничего для тебя не значу,
Ни к чему говорить о пустом.
Ты не ищешь той тихой пристани,
Где тебя будут верно ждать.
Ты в душе моей просто выспался
И наутро ушел опять.
Да, тогда я еще писала стихи… И еще я помню, что на одну мою стипендию, хоть и повышенную (отличница!), я не могла снимать эту комнату. Мои родители уже привыкли к моей самостоятельности, ведь я сама сбежала от их нелюбви и постоянных ссор.
В общем, я стояла у кинотеатра и ревела, жалея себя и пропавшие билеты в кино. А потом, утерев слезы, пошла ловить такси. Не хотелось, чтобы в автобусе все глазели на мою опухшую от слез физиономию. Остановился частник на синих «Жигулях», спросил, сколько заплачу. Я отмахнулась: «Мне все равно. Сколько скажете».
Успокоилась в теплой машине, закурила. Когда мы были уже у самого дома, где я жила, на окраине, я вдруг вспомнила, что сегодня мне придется одной топить печь – и сегодня, и завтра, и всегда… А бросить этот барак и вернуться к родителям – нет, даже думать об этом не хотелось. Ну и пусть! Я рассчиталась и хлопнула дверцей.
В комнате было, как всегда, холодно – март все-таки. Я вздохнула, вышла на улицу и села на кривое крыльцо. «Жигуленок» стоял на том же месте. Водитель вышел из него и сел рядом со мной. Молчание тянулось долго, и мне почему-то не хотелось, чтобы он уходил. Незнакомый человек, он не пытался фальшиво сочувствовать и задавать ненужные вопросы, а просто, как мне казалось, излучал какое-то тепло, от которого мне становилось легче. Даже не тепло, а отчетливую жизненную энергию. Хотя не произнес ни слова. И вдруг мы одновременно встали, он открыл мне дверцу своей машины, потом сел за руль и уверенно и спокойно поехал. Какая-то тупая оторопь не давала мне ни думать, ни говорить. Я просто чувствовала необъяснимое спокойствие, красная лампочка тревоги в моей голове не подавала никаких сигналов. Мы ехали и ехали, я курила и – совершенно трезвая и далеко не глупая девочка – была словно в какой-то отключке.
Когда ощущение времени и пространства вновь посетило меня, оказалось, что мы катаемся уже больше часа по Кольцевой дороге. Незнакомец спросил, как меня зовут. Я нехотя отвечала на его вопросы и вдруг обнаружила, что он свернул с Кольцевой и мы мчимся по какой-то лесной дороге за пределы города. За окном ночь, фонарей, конечно, нет, только луна и свет фар редких встречных машин. Тут мне стало страшно. «Куда мы едем?» – спросила я. Он молчал. Мысли лихорадочно завертелись: а вдруг маньяк, бандит, я ведь его первый раз вижу.
Теперь я была уже уверена, что вряд ли вернусь обратно живой. Страх заставлял меня искать выход, я что-то спрашивала, ревела, кричала, умоляла сказать хоть слово. А он мчался на большой скорости, и прыгать из машины в темноту было еще страшнее. Он замедлил ход как раз в ту минуту, когда я пыталась вспомнить хоть какую-нибудь молитву, и свернул на проселочную дорогу. Я подобралась в комок и в следующую секунду собиралась выпрыгнуть из машины. Вдруг мотор дернулся и заглох. Мой спутник по-прежнему молчал и не смотрел в мою сторону. Потом опустил руки с руля и сказал: «Ну вот, машина не хочет тебя дальше везти»,
Я истерично бормотала: «Делай со мной что хочешь, только не убивай!» И тут он повернулся ко мне, и я увидела его глаза. ЕГО ГЛАЗА! Что-то в них было такое необъяснимое, родное, так мать смотрит на свое неразумное дитя. Он улыбнулся: «Мое имя – Володя. Будем знакомы».
Сейчас, почти тридцать лет спустя, я так же отчетливо помню каждое мгновение того разговора, его глаза и эти слова: «Мое имя – Володя».
Любовь к тебе берегу наравне
Со всем, что с детства так дорого мне:
С закатом летним, багряно-алым,
Раскинувшимся в половину неба,
С лебяжьим бабушкиным одеялом,
С горячим запахом свежего хлеба.
С первой улыбкой своего ребенка,
Добрыми мамиными руками,
Глазами влажными жеребенка,
К щеке прикоснувшегося губами.
С золотыми полями спелой пшеницы
И первыми днями лета…
Наверное,
Для этого стоит на свет родиться,
Чтобы жить и любить, упрямо и верно.
Так странно начиналась наша любовь, которая не умерла и по сей день, хотя сейчас я старше, чем он был тогда, и нас разделяют годы, мое замужество и множество других мужчин в моей жизни. Я не помню даже имен некоторых из них. А про него в этом «Норд-Осте» и под это ритуально-сакральное пение чеченцев-террористов вспомнила все – каждую черточку его лица, каждую линию на его ладони, каждый наш разговор и каждую минуту, проведенную с ним в постели и тогда, когда я, задыхаясь, улетала от ощущения его обжигающей плоти в своем теле, и когда я стремительно падала в пропасть своего бешеного вожделения, и когда он просто устало спал рядом со мной… И каждое блюдо, которое я, еще не умея готовить, покупала для него на ужин в соседнем кафе… И запах цветов, которые он мне дарил…
А в тот день, в день нашего странного знакомства и дикой вспышки страсти сначала в машине, а потом просто в лесу, на мартовском снегу, – да, в тот день он все-таки привез меня домой и сказал: «Завтра в 18.00». И снова улыбнулся. Эту улыбку я не могу описать словами, я просто растворилась в ней и утонула навсегда.
То, чего я боялась, все же случилось.
Не гадала, не думала, а в тебя влюбилась.
Полюбила неистово и беспечно,
Словно в омут я бросилась в темной речке.
Если это и есть «стокгольмский синдром» жертвы, похищенной проезжим мужчиной и трепещущей в его руках от страха за свою жизнь, то я готова хоть завтра переселиться в Стокгольм – навсегда…