Да, я узнал Кваса, мы не отметили с ним день гибели Курта, именно по футболке – то, что было выше и называлось лицом, мутировало, трансформировалось, будто он, как Итан Хант, натянул на себя маску другого человека. Квас отстриг светлые до плеч локоны – он считал их под Курта, но в них скорее было нечто девчачье – и оставил миллиметровый ежик, почти незаметный на его бледной коже. Зато теперь на его лице путалась, вилась, топорщилась растительность, похожая на прибитые к земле ливнем сорняки. Это была совсем юношеская, даже мальчишеская поросль настоящего фрика, поверх которой блестели, как стразики в летних шлепанцах, воспаленные глаза, устремленные поверх или сквозь того, на кого они рассеяно устремлялись.
Вместе с этой чудаковатой рассеянностью лицо Кваса приобрело сумбурное, нервное беспокойство. Казалось, что за время нашего расставания он окончательно уяснил для себя базовые вещи, определился с целями и теперь боялся не успеть жить.
Квас не узнал меня, но когда я подошел, обрадовался и полез обниматься.
– Аркада, Аркада, – он придумал мне новую кличку, – где ты был, друг?
– Квас, да это как бы, – я ошалел от его вопроса, но еще больше от поведения, – тебя не было.
– Ладно, чего уж там. Как дела, братан? Ну, рассказывай, чо да как…
Он болтал нетерпеливо, жадно и еще более нетерпеливо подталкивал меня то в плечо, то в спину, то в бок. Я не мог привыкнуть к этому новому взбудораженному Квасу, хотя ждал, надеялся на встречу с ним. Многое надо было рассказать, поделиться, выплеснуть. Но он, обычно вдумчивый, молчаливый, не давал мне вставить и слова. Точно никакой это не Квас, а лукавый бесенок, прикинувшийся им.
Успокоился, поверил я лишь тогда, когда он привычно нагрузил зубы работой. Правда, грыз он уже не шариковые ручки с синими колпачками, а желтый карандаш с надписью “KOH-I-NOR”. На его кончике раньше, видимо, была резинка, но Квас свернул ее, как пробку с бутылки водки, и осталось лишь металлическое основание, царапающее эмаль зубов.
– Что делал? – отвечал Квас на мои дежурные для подобной сумбурной встречи вопросы. – Читал, много читал. А еще думал. О женщинах, в основном. Как у тебя с ними, а?
– Да не особо, но вот, знаешь, я как раз… – не ожидавший столь резкого перехода, но желавший спросить совета о Раде, я стушевался.
– Ну вот и хорошо, что не особо. Все женщины – ведьмы! Знаешь, как ведьму отличить? У нее есть пятно. Размером со сливу примерно. Я тут, кстати, пока тебя ждал, видел одну. – Квас закуривает. Зажигалка у него новая – бензиновая, “Marlboro”. – Чистая ведьма!
– Это кто?
– Кучерявая такая, смуглая. То ли цыганка, то ли татарка. Те сволочи, знаешь какие? Правильно их Сталин в сорок четвертом выслал.
Квас отпускал подобные замечания о крымских татарах и раньше, но сейчас у него выходит особенно зло. И я вспоминаю покойного деда, который тоже очень любил дискутировать с соседом, Филиппом Макаровичем – разбитым артритом, расшатанным стариком, изо рта которого торчали редкие, в поставленных при советской власти золотых коронках зубы – о крымско-татарском вопросе. Больше татар Квас не любил, пожалуй, лишь панк, сколько бы я ни доказывал, что “Nirvana” вышла из панк-рок идеологии, и Курт, например, очень ценил “Black flag”, хотя и считал Генри Роллинза слишком мачо.
– Ну, так вернулись, и толку?
– Что толку?
– Толку выселять было, – меня раздражает эта дискуссия. – Если народ хочет жить на земле, то он будет жить на ней. Ты смотри, сколько они боролись, чтобы вернуться сюда: голодали, поджигали себя…
– Молодцы какие, еб твою мать!
– Кстати, – я по памяти цитирую Филиппа Макаровича, – протест их всегда был внутренний, направленный исключительно на себя, а не во вне. Они уничтожали себя, а не окружающих.
– Флаг им в жопу за это! – Квас останавливается, злится.
– Да при чем тут? Просто русские, – я говорю это, чтобы позлить его, – никогда бы так не боролись за свое возвращение, а татары боролись.
– И на хуй они нам тут нужны? Это что их земля? Тут храмы находят православные средних веков, которые они, суки, разрушили! – Щетина его топорщится еще сильнее, будто наэлектризованная. – Какого хуя ты их защищаешь?
– Я их не защищаю, – хочется курить, но просить сигарету у такого Кваса боязно.
– Они знаешь, – он будто и не слышит меня, – что в сорок третьем хотели сделать? Всех русских вырезать на хуй за одну ночь. Гитлеру предложили. А он им – нет, ни хуя. Типа на хер они такие нужны, если своих предали, то завтра и его предадут. Вот какие они, – Квас сплевывает, – твои друзья блядские!
Нет смысла возражать. Не знаю, что он читал, раз так проникся, но лучше смолчать.
Возможно, нелюбовь Кваса к татарам чисто бытового свойства. Он рассказывал, как жил в Чистеньком, под Симферополем, в частном многоквартирном доме. Туалет был на улице, но соседи-татары испражнялись прямо в ведро и вываливали его во двор, в яму.
– Ладно, хуй с ними, – не выдерживает Квас. Помню, в детстве была такая игра: «Кошка сдохла, хвост облез – получился Анкл Бенс. Кто первым заговорит – тот и съест». Так вот знай, Квас, ты проиграл. – У тебя-то как?
– Да, в общем-то, – я вновь теряюсь, путаюсь в словах, – как всегда. Все думал, куда ты пропал после нашей охоты на нетопыря…
– Рассказываю же – читал. Копил знания, силы. А нетопырь – это не мое…
Он взмахивает рукой, точно прощается с прошлым. Усаживается на бетонный парапет возле ржавой сетки, за которой начинается пустырь детского лагеря. Готовые декорации для съемок «Пятница 13-е». Кто нацепит хоккейную маску? Деревянные треугольники летних домиков шелушатся вспучившейся краской, зияют дырами отошедших трухлявых досок, а между ними в зарослях вездесущего бурьяна и в грудах поваленных веток все никак не сгниют пластиковые бутылки, стеклянные банки, полиэтиленовые пакеты, брошенные год, два, три, а может, больше назад. У ближайшего к нам домика, напротив которого, едва не у выхода, разросся орех, на стенке висят разбитое зеркало и дырявый умывальник. Лагерь пустует. Сельские дети и в лучшие годы отдыхали здесь по путевкам, а сейчас, когда профсоюзы, колхозы распались, их нет.
– Ладно, давай сначала за встречу, а дальше про нетопырей…
Соглашаюсь охотно. Но не вижу у Кваса культовой красной сумки. Он, будто читая мысли, ухмыляется:
– Не, Аркада, я сейчас водяру не пью. Вот, – достает из кармана пластиковую пол-литровую бутылку из-под «Крымской» минералки. В ней – мутная, с зеленоватым оттенком жидкость. – Эта штука получше будет.
Квас взбалтывает, открывает крышку, делает глоток. Протягивает мне.
– А что это?
По запаху – ацетон с травами.
– Это самогон, – я морщусь, – но, – Квас лекторски поднимает указательный палец, – особый самогон! На полыни, мой друг! Пей, в общем, не выебывайся. Иди навстречу.
Делаю глоток. Спиртового привкуса нет. Собственно, вкуса вообще нет. Но вот резкий, специфический запах – так пахнет в маминых шкафчиках на кухне – невыносим: сначала ударяет в нос, а после заполняет все нутро так, что хочется проломить в себе дыры лишь бы пустить воздух, проветрить. Широко, жадно, рыбой на берегу, глотаю воздух.
– А я тебе что говорил. – Квас, похоже, видит ситуацию иначе: – Прелесть! Только с таким и можно ходить на курву.
Он по-собачьи щелкает челюстями и для полноты картины привывает.
– Курва дикая, но мы справимся!
Его «мы» действует на меня сильнее, чем запах полыневого самогона. Вспоминаю нашу охоту на нетопыря. Глупую, нелепую, но вместе с тем жуткую.
– Что за курва?!
– Курва – это ведьма. Курвы оживают ночью. Как оборотни. Но это не оборотни. Нет, блядь, это хуже…
Он рассказывает, но я не слушаю. А когда замолкает, то глаза его сразу же потухают, не блестят – апатичны, безжизненны. Как две пуговицы у дешевой игрушки.
В сериалах вроде «Беверли Хиллз 90210» друзья помогают друг другу. Если Дэвид Сильвер или Дилан МакКей – сериал-то американский – вляпались в дерьмо (fucking shit), то Брендон Уолш и Стив Сандерс обязаны их спасти. Вот и я должен помочь Квасу. Он сломан, испорчен. Все эти истории про нетопырей и курв точно паразиты мозга в его голове.
– Аркада, просто я не за тем охотился! Нетопырь – он же хоть и оно, как у Стивена Кинга, но изначально мужского рода. А я больше по бабам. Слышишь? Аркада!
– Подышишь, – меня начинает трясти от его бреда. – Квас, что ты несешь? Господи, где ты всего этого набрался?
– Чего всего? – он произносит это по слогам. Как бы не понимая. Или не как бы? – Я думал, тебе будет интересно. Думал, мы, блядь, одна команда…
Я так ждал, когда мы встретимся. Поговорим о “Nirvana”, “Queen”, “Scorpions”, разопьем бутылку «Первака», которую Квас достанет из красной сумки, а после я расскажу ему про то, что случилось со мной, пока его не было. Но это другой Квас, превратившийся в того, кого он хотел поймать. Общаясь с ним, приходится бороться с чувством, какое обычно испытываешь, когда на улице или в транспорте к тебе пристает юродивый («Покайтесь, грешники! Дьявол идет за вами!»), проповедующий о жидомасонах, апокалипсисе, Содоме и Гоморре. От него отвратительно – так, что рядом с ним не переживаю, как пахну я, – смердит мочой, перегаром, ливерной колбасой. Яростная физиономия либо изможденно-костлявая, либо распухшая, водянистая, а руки с ногтями вурдалака покрыты гнойничками и ссадинами.
– Ты не вдупляешь! Это курва!
Как я мог сойтись с этим человеком? Но ведь он был другим. Да, аутичным, замкнутым, чудаковатым, но относительно – на моем-то фоне – адекватным. Без очевидных патологий. Он решал на контрольных математические задачи, не уделяя им времени и внимания, решал блестяще, легко, но теперь кишит бреднями о курвах и нетопырях, как больная свинья червями, и они выедают, уничтожают его изнутри.
– Я думал, мы друзья…
На десять его шизоидных фраз – одна нормальная. Пусть. Но в этом он прав: мы друзья! Хотя бы потому, что он считает меня таковым. Уже за это я должен быть ему благодарен. Да, мы друзья. Как Брендон и Стив в «Беверли Хиллз».