действиях мальчика не может быть в принципе. Откуда ей взяться, когда сомнения жрут, как моль шерстяное пальто? Если девушки не дают и не знаешь, как к ним подступиться. Если учишься курить, стараясь не выдать отвращения к дымящей погани. Если строишь из себя существо высшего порядка, но, по факту, едва от низов оторвался, да и то на цыпочках долго не простоять.
Вот и сейчас, стучась в такт перепуганного сердца, я нервничаю, волнуюсь, потею и развиваю худшую черту мужчины, еще не успев стать им. Мой страх липок. Он пристал к коже и наполнил черепную коробку, заменив мозг клейкой массой, наподобие той, что образуется на деревьях. В детстве – самая вкусная была на вишнях и абрикосах – я очень любил лакомиться ею.
– Кто там?
– Это… это… Аркадий…
Запинаясь, хочу добавить еще и фамилию, но это, пожалуй, лишнее, и я умолкаю. Тут же корю себя за это, потому что без фамилии Радина мама, Эльвина, может и не сообразить, кто пришел. Судя по специфике ее развлечений, Аркадиев, как и Сергеев, Рустемов, Степанов, Айдеров, Викторов, она может знать сколько угодно. Я хочу исправиться, назвать себя полностью, но дверь открывается.
Эльвина передо мной. В бирюзовом халатике. Он, как пишут в дамских романах, небрежно наброшен, но ничего такого, что могло бы возбудить меня, потому что из-под халатика выглядывает черная обтягивающая водолазка, прикрывающая грудь и шею. А вот гладкую кожу ног рассмотреть можно. И я позволяю себе это на несколько минут. Эльвина замечает мое любопытство. Взгляд ее становится удивленным и в то же время заинтересованным.
– Аркадий…
– Да, я помню. – Улыбка Эльвины, будто ракушечный камень, сложенный в ряд. – Рады нет дома…
Разваливаюсь, точно охапка дров, которую нес-нес и вдруг запнулся. Надо было позвонить, назначить встречу, а не делать этот нелепый, фанфаронский сюрприз. Я ведь даже цветы не купил! О чем думал, на что рассчитывал?
– Уехала.
– А когда будет?
– Через… месяц.
Эльвина врет. Это очевидно. Но раздражает не сама ложь, а то, что она какая-то убогая, мелкая, насекомоподобная. И наверное, что-то в моем лице – жалостливое, пронзительное, потому что Эльвина, делаясь еще более похожей на чернослив, морщится, добавляет:
– Да не переживай. Ты хороший парень. Лучше других…
Ее «другие» как джэб, от которого не увернешься. Рассчитывал на Гагарина, а надо было – максимум на Титова. Ведь несмотря на то что я считал Раду взрослой, опытной женщиной, никогда не думал, что она встречалась (сколько кроется за этим словом!) с другими. Она была моей Йоко, а я мечтал быть ее Джоном. Похотливость, вульгарность Рады я объяснял общей порочностью женщин. Да, я не видел ее проявлений в бабушке или маме, но это, собственно, и забрасывало – исключение, лишь подтверждающее правило – в мой лагерь хитроумного врага, шептавшего: не поддавайся на обман, будь умнее, они просто тщательно скрывают свою распутность. Я ведь жил с уверенностью, которой опять же был обязан проповедям мамы и бабушки, что все люди греховны, а, значит, порок не изжить, можно только прикрыть, а лучше всего скрываешь те, низменные и мерзкие, вещи, в которых боишься сознаться прежде всего самому себе.
– Аркадий?
Слова Эльвины далеко. Их не доставит почта. Пути сообщения с моим Я блокированы «другими». Они перекрыли все доступы – их так много. И каждый хохочет надо мной: смотрите – дурачок, наивный, убогий.
За их красным смехом не разобрать слов Эльвины. Что-то насчет терзаний и слез, новых шагов и понимания, хотя так, конечно, не делается, она сама должна была поговорить, но теперь, что уже – поздно…
Да, она должна была. И я должен был. Но с нее не спросить, а вот с себя – нужно. До крови, до боли, до понимания.
Мама, забери мое ружье
Как заведенный, я напевал “Somebody saw you at the station. You had your suitcase in your hand”. Песня Элиса Купера “Love is loaded gun” пристала ко мне, вцепилась питбулем, не отпускала. Девушка и, правда, стояла на автобусной остановке. Без чемоданчика, но с черной сумочкой. Одетая в сиреневое платье и бледно-синие туфли на высоком каблуке.
Последнее время я только и делал, что в ювелирных подробностях – настолько микроскопических, что, казалось, воспроизводя их, можно было ослепнуть – вспоминал наши встречи с Радой. Анализировал, препарировал их, думая, как должен был поступить в том или ином случае, чтобы вышло иначе, а не так, как сейчас. Больше всего я размышлял о встречах у памятника гвардейцам и у Пети дома. В альтернативной версии я целовал, мял, ласкал, трахал Раду. Трахал так, как читал в украденных у отца газетах.
Это начинало походить на патологию, превращающую в маньяка. Но тот неизбежно попытался бы материализовать фантазии, а у меня не было и намека на то, что когда-нибудь я совершу воображаемое не только с Радой, но и с любой женщиной в принципе. Хотя впереди простиралась бесконечная, точно степь, жизнь. Разгуляешься. Но от того, что она, несомненно, предоставила бы возможности, я терзался еще сильнее и хотел забиться в нору, переждав, переспав жизнь. Точно во мне нарушился, сломался ключевой механизм первичных инстинктов. И я должен был вернуться назад, дабы его исправить.
Говорят, те, кого мы любим, кто нас любит, уходя, забирают с собой частичку нашего Я, и мне, правда, казалось, что моя целостность – пусть доселе хрупкая, разбалансированная, но целостность – нарушилась.
И я жаждал реверса, чтобы вырваться из закольцованности ситуации, превратившей меня в героя дурной мелодрамы, инфицированного стереотипами и банальностями. Вернуть, поменять, исправить!
Сколько было, есть, будет мыслящих так же? Не понявших ранее? Сообразивших столь поздно? Начавших ценить, когда потеряли? Тысячи, миллионы. Но если их так чудовищно много, то почему жертвы банальностей, превращающих человека в насмешку, появляются снова и снова? Будто не вопросы для человека, а человек для вопросов, и ты знаешь, для чего они существуют лишь в детстве.
Общество штампов. Мир штампов. Вселенная штампов. Штамп рождается. Штамп развивается. Штамп эякулирует. Штамп рождает штампа. Штамп умирает.
Все так, но разве мне или тем, кто был до меня, кто будет после меня, от этого легче? Да, миллион жертв – это статистика, да, горе – это штучный товар, но каждая единица из этого миллиона чувствовала, терзалась, агонизировала. Потому что страдания либо облагораживают, либо превращают в животное.
Девушка стоит на автобусной остановке. В сиреневом платье и бледно-синих туфлях на высоком каблуке. С черной сумочкой в руках. На зацементированной площадке с тремя стенами. Из одной торчат ржавые металлические остовы скамеек; деревянные планки оторваны. К левой стене примыкает небольшое здание. Еще сохранилась желтая вывеска с массивными красными буквами «Продукты». Но никаких продуктов там нет. Стекло за металлическими прутьями разбито.
Автобус останавливается, плюхая ржавым пузом в мутную лужу. Но девушка в сиреневом платье не садится. И водитель, швырнув на дорогу окурок, вдавливает педаль газа. Автобус – в движение, в скрип.
Я стою на другой стороне дороги. Под разлапистыми соснами. На прелом ковре упавшей хвои, через который ощущается твердость камня. Сзади меня – бетонная будка. К ней червяком подползает дорожка. Туалет типа сортир, обозначенный буквами «Мэ» и «Жо».
У остановки тормозит баклажановая «пятерка», номер АР0315КР. Цифры, буквы отпечатываются во мне. Девушка в сиреневом платье подходит к «пятерке». Улыбается, помахивая черной сумочкой. Дверь открывается. И я знаю того, кто сидит внутри. Девушка, оправив платье, подсаживается к нему, и «пятерка», раскрыв веер брызг, отъезжает.
Водитель не будет сомневаться, терзаться, бояться. Он сразу возьмет свое.
Повернет у пустующей фермы, где зомбированный алкоголем и советским прошлым охраняет то ли себя, то ли священную пустоту дядя Митя. Для понту проедет под аркой и помчит, стуча колесами по бетонным плитам, дальше, мимо кладбища, утопающего в аромате цветущей сирени. Наконец затормозит у виноградников, где собирают, а чаще воруют «Молдову» с мелкими, сладкими до приторности ягодами.
Тогда все и произойдет. На капоте, в салоне. Как ему будет угодно.
Или он привезет ее домой. Скрипнет голубой калиткой. Пригни голову, не зацепи виноград. Заведет в комнату. В углу на столе – компьютер, чтобы рубать в “Quake” и “Half-Life”. В центре – кровать полуторка. Да, удобнее, чем на капоте. Делай, что хочешь, как хочешь. Дай волю фантазии, вспомни те фильмы, что смотрел, наливаясь истомой. И плевать, если мама зайдет. Хотя она не зайдет – уважает. Его все уважают. И теперь она в числе этих «всех».
Наверное, Бог – или кто там вместо него, а, мама? – решил прикольнуться: мне – корешки, а брату – вершки. Чтобы затем приговаривать: нет, рабики вы мои, нельзя так судить – хорошее или плохое; ведь мои пути неисповедимы и нет испытания не по силам.
С братом-то – ладно, все понятно: он победитель. Но что за идентификация у меня? Аркадий. Бесполезное, пустое имя. А надо давать правильные, точные имена. Наподобие тех, что носили гномы, жившие с Белоснежкой: Скромник, Весельчак, Чихоня, Молчун. Как бы в таком случае назвали меня? Тормоз? Ущерб? Трус?
Так что, какие тут претензии к Богу? Не Он – или не только Он – покрывался липким страхом у Пети дома или у памятника гвардейцам. Нет. Рада ушла к брату, потому что я предал ее.
И для предателя я знаю лучшую, чем повешение, смерть. Развернуться. Пройти по червяку дорожки к туалету типа сортир. Протиснуться сквозь залежи дерьма, стекла, шприцов. Отыскать дырку, окаймленную засохшими экскрементами. Встать на колени, точно для молитвы Вельзевулу. Засунуть голову. И хлебать, хлебать. Под жужжание дьявольских мух.
Тогда заряженное ружье выстрелит.
Первые дни после возвращения из армии брат не появлялся. И я нервничал, точно перед экзаменами. Настраиваешься, готовишься, переживаешь, но экзаменатора нет, и чем дольше его ожидание, тем волнительнее. Потому что ощущение новой жизни, испытанное мной тем ранним утром, на следующий после застолья у Шкариных день, успело по-хозяйски обосноваться внутри, подведя итог прежней эпохи. Той, что я со свойственной мне впечатлительностью принимал за ад. Но теперь, глядя на нее со стороны, спустя время, я замечал очевидные черты если не рая, то чистилища, где еще присутствовала благодатная возможность выбора.