1
– Слава мирская как дым от костра. Взыскуйте к вечной славе, воины Христовы! Не гонитесь за призраками благ земных! Помните, что жители Иерусалима встречали Спасителя словами «Осанна» всего за три дня до того, как провозгласили: «Распни его!» – так говорил на первой общей молитве епископ Адемар.
Уполномоченный папы Урбана II, духовный глава Крестового похода епископ Адемар прибыл из города Пюи, что расположен на юге Франции. Выходец из старинного графского рода Валентинуа, он сполна был одарён дипломатическим и проповедническим даром, сам слыл отменным воином, умело владеющим мечом и палицей. Епископ привел с собой армию своих ленников – рыцарей, испытанных во многих сражениях. Блеск их доспехов и оружия придавал словам Адемара ещё большую весомость.
Но и этот мудрый и храбрый слуга Божий оказался бессилен словом своим преодолеть противоречия среди крестоносного рыцарства. Единообразие белых одежд и красных крестов – ещё не залог единства.
Далеко не все собравшиеся здесь разделяли главную цель похода и способы её достижения. И дело вовсе не в том, что говорили мы на разных языках. Не освобождение Гроба Господнего, а жажда наживы и личные амбиции владели помыслами большинства полководцев и значительной части рыцарей.
Камнем преткновения сразу встал перед нашими вождями вопрос: давать или не давать вассальную присягу византийскому императору Алексею Комнину. Этот хитроумный византиец выдвинул принятие присяги главным условием для разрешения переправиться на азиатский берег.
Мнения вождей крестоносного войска разделились. Предводитель лотарингского рыцарства герцог Готфрид Бульонский не сразу, но согласился дать такую клятву. Убедили его в этом не щедрые дары императора, впрочем оказавшиеся весьма кстати, ибо славный герцог для того, чтобы отправиться в поход, заложил свой родовой замок в Нижней Лотарингии и две мельницы в придачу. Куда более весомым аргументом стал многотысячный отряд наёмников-печенегов, по приказу императора окруживший лагерь Готфрида.
Вторым дал ленную присягу Боэмунд Тарентский из Южной Италии. Хотя он давно уже враждовал с Византией и даже воевал с ней, но теперь повёл себя не менее изощрённо, чем Алексей Комнин. Дать клятву императору византийцев Боэмунд согласился, но, выйдя из его дворца, тут же объявил своим подданным: «Всё, что завоюю в Малой Азии, – моё! Пусть византийцы попробуют отнять!»
Учтивыми речами, щедрыми подарками, конями и золотом Алексей Комнин склонил к вассальной присяге многих военачальников крестоносного войска. Кого-то убедил пример Готфрида Бульонского и Боэмунда, других – опасение оставить за спиной армию враждебных византийцев, третьих – выгоды, которые сулил союз с Византией.
Император обещал предоставить крестоносцам флот, обеспечить их войско продовольствием и главное – дать проводников, знающих пути через горы и пустыни.
Однако мой сюзерен граф Раймунд Тулузский наотрез отказался принести присягу императору. Его примеру последовал и племянник Боэмунда Тарентского – рыцарь Танкред. Они в один голос заявили, что стоит признать императора своим сеньором, и будут напрочь упущены плоды всех побед, которые предстоит одержать на Востоке, ибо тогда управлять отвоеванными землями будут не крестоносцы, а император Византии…
Алексей Комнин не стал настаивать на их присяге и позволил нам переправиться в Азию без преклонения коленей перед ним и клятвы на Святом Писании о верности византийскому престолу.
Вскоре после переправы на азиатский берег обнаружилось, что у нашей огромной армии нет единого командующего. Отдельные отряды крестоносцев подчинялись только своим графам, герцогам и князьям и не желали слушать никого иного.
И если в войске Раймунда Тулузского и герцога Готфрида Бульонского была заведена строгая дисциплина и малейшее неповиновение сурово наказывалось, то отряды других вождей такими качествами не отличались. Едва переправившись через пролив, они стали чинить разбои и грабежи в окрестных селениях. В случае сопротивления сжигали селения дотла, а всех жителей – от мала до велика – предавали смерти.
Расползаясь в разные стороны, как голодные муравьи из потревоженного муравейника, они опустошали всё на своём пути, сеяли злобу и ненависть среди местных жителей. Самое печальное, что многие из пострадавших жителей были христианами, а грабили и убивали их те, кто ещё недавно клялся освободить единоверцев от гнёта мусульман… И только известие о появлении поблизости армии султана Кылыч-Арслана заставило все эти отряды вновь примкнуть к нашему войску и действовать с ним сообща.
У замка Эксерогорго в Вифинии предстала нашему взору долина смерти, где полегла армия голытьбы, ведомая Петром Пустынником.
Тысячи неупокоенных белых костей лежали по обе стороны дороги, как грозное предостережение, что впереди – жестокий и неумолимый враг. Эти кости ещё долго стояли у меня перед глазами, заставляя крепче сжимать рукоять меча и тревожней озираться по сторонам.
…Прошло уже два года со дня, как я покинул родную Каталонию и примкнул к армии графа Раймунда. Я уже притерпелся к походной воинской жизни, словно забыл всё, что было со мной до этого. Война, в любой момент грозящая смертью каждому из нас, распутица и зной, ядовитые гады и болезни, жажда и голод – всё это сделало меня суровей и как будто бесчувственней, побуждало не предаваться грёзам, а думать о дне нынешнем.
Мы медленно продвигались к Никее – столице Румского султаната и достигли её в середине мая 1097 года от Рождества Христова.
Город, лежащий на перепутье важных торговых дорог, защищали глубокий ров и двойное кольцо высоких стен с сотней оборонительных башен.
Эти мощные укрепления возводились не одно столетие. Сначала македонцами и римлянами, позднее – византийцами и турками-сельджуками. С восточной стороны приблизиться к городу не давало глубокое Асканское озеро.
Никея казалась неприступной твердыней, и наши полководцы решили осадить её.
2
Несогласованность в действиях осаждающих проявилась уже в первые недели осады.
Отряды крестоносцев подходили к Никее в разное время и располагались лагерем произвольно, без какого-то плана.
Первым вышел к городу Готфрид Бульонский. Его воинство, к которому примкнул Петр Пустынник с недобитыми остатками голытьбы, осадило Никею с севера.
Боэмунд Тарентский и его племянник Танкред расположились на востоке, по берегу Асканского озера.
Роберт Нормандский и Роберт Фландрский встали у западной стены.
Наша армия подошла к Никее последней. Нам досталась для осады южная сторона. Она считалась наиболее опасной, так как именно с юга со дня на день должен был подойти на выручку гарнизону своей столицы султан Кылыч-Арслан с многотысячным войском сарацин.
Полностью замкнуть кольцо осады вокруг Никеи мешало Асканское озеро, где хозяйничал флот никейцев. Под покровом ночи по озеру доставляли обороняющимся провизию и свежих бойцов. Днём никейцы на кораблях совершали вылазки и засыпали наши лагеря стрелами. Нам оставалось только отстреливаться в ответ да слать в адрес никейских корабелов свои проклятия.
Раймунд Тулузский, Готфрид Бульонский и Роберт Нормандский предприняли несколько отдельных попыток штурма крепостных стен, но все они оказались бесплодными и не принесли ничего, кроме потерь.
Неудачи побудили наших вождей наконец-то собраться в походном шатре графа Раймунда на военный совет. Графу, как хозяину шатра, старшему по возрасту и наиболее опытному полководцу, предоставили первое слово.
Граф говорил по-французски. Толмачи, и я в их числе, переводили его слова на латынь, знакомую большинству присутствующих вождей, и на греческий – персонально для Мануила Ватумита. Он представлял в нашем походе византийского императора и держался особняком, считая, что является здесь самой важной персоной.
– Господа, всем ясно, что такую крепость, как Никея, с наскоку не взять. Действуя порознь, тем паче. – Граф Раймунд говорил, как всегда, негромко и весомо. – Мы пытались войти в город каждый по отдельности. И до сих пор это никому не удалось. Похвастать всем нам нечем. Разве что метким выстрелом, которым наш царственный собрат Готфрид сумел сразить на стене турка-великана… – Граф скосил свой единственный глаз на герцога Бульонского. – Поздравляю вас, ваша светлость, вы отменный стрелок!
Готфрид Бульонский в знак признательности склонил голову. Слова графа ему польстили, но он постарался не подать виду.
– Но этот меткий выстрел, – продолжил граф Раймунд, обращаясь ко всем присутствующим, – пожалуй, единственная наша победа за те две недели, что мы топчемся у городских стен! Повторю свою мысль: действуя вразнобой, город не возьмём! У нас только два пути: или общий штурм, или многомесячная, изнурительная осада… – Глаз графа полыхнул голубым пламенем. – Но, как первое невозможно без строительства осадных башен, так второе – без собственного флота, который лишит осаждённых возможности получать продовольствие и пополнение.
Граф Раймунд замолк.
Заговорил Готфрид Бульонский:
– Вы правы, мой дорогой собрат, – произнёс герцог высоким и не таким мужественным, как у графа Тулузского голосом, но полным осознания значимости того, что изрекает, – без осадных орудий нам не обойтись, равно как без флота. Я сегодня же напишу императору и попрошу его величество прислать нам корабли для полной блокады Никеи. Тем более это нам было обещано!
– Я уже написал об этом повелителю, – заявил Мануил Витумит. Говорил он на превосходной латыни.
«Непонятно, зачем ему понадобился толмач? Что за очередная византийская уловка?» – подумалось мне.
– Благодарю вас, полководец Витумит, – недовольный, что его перебили, нахмурился Готфрид Бульонский. – Надеюсь, что флот прибудет быстро, и корабли будут лучшего качества, чем корм для наших лошадей…
– И еда для наших рыцарей, – поддержал герцога рыцарь Танкред, племянник Боэмунда Тарентского. Он успел проявить беспримерную доблесть в стычках с турками и, должно быть поэтому, считал себя вправе не соблюдать условности этикета и говорить с сильными мира сего на равных. – Византийскому императору надо бы знать, что запасы продовольствия, обещанные им, так и не поступили. Ещё немного, и закончится то, что было у нас с собой. Что же нам тогда, резать наших лошадей и поедать конину, наподобие нехристям?
– А вы бы, господин рыцарь, сначала потрудились принести клятву на верность нашему императору, а после требовали исполнения обязательств, – сухо заметил византиец.
Рыцари вокруг глухо зароптали:
– Хорошо же держит слово император Алексей!
– Вот так союзник!
– Сам отсиживается в Константинополе, а мы здесь живота не жалеем… И ещё высказаться не можем!
– Вас, господин Витумит, мы что-то на стенах не видели, когда шли на приступ…
– А я перед вами и не обязан отчитываться! – огрызнулся византиец.
Военный совет грозил перерасти в обычную свару.
– Братья во Христе, помните о высокой цели нашего похода! – пытался образумить рыцарей епископ Адемар.
Граф Раймунд возвысил голос и призвал всех к порядку:
– Мы никогда не возьмём город, если будем искать виновников наших неудач! Предлагайте, что нам делать, господа рыцари!
Взял слово молчавший и с хитрой усмешкой наблюдавший за происходящим князь Боэмунд Тарентский.
– С южной стороны стены, – сказал он, обращаясь к графу Раймунду, – есть одна башня, называемая Гоната. Это самая уязвимая часть крепости. Мои лазутчики донесли, что башня была повреждена ещё во время штурма Никеи войсками императора Василия II, а после наспех отремонтирована. Если удар нанести по ней, она непременно падет!
– Дельное замечание, князь! – одобрил граф Раймунд. – Что ещё удалось узнать вашим лазутчикам?
– Причину, по которой Никея будет стоять насмерть.
Все взгляды были обращены к князю Тарентскому.
– В городе находится семья Кылыч-Арслана и его гарем, – криво усмехнулся князь. – И подданные султана будут защищать их, боясь не столько нас, сколько гнева своего повелителя, весьма скорого на расправу…
Граф Раймунд покачал головой:
– Если то, что вы сообщили, верно, значит, у нас осталось очень мало времени. Султан обязательно явится, чтобы спасти свою семью!
В шатре снова поднялся шум:
– Пусть только покажется этот турок, он узнает силу наших мечей!
– Скорей бы настоящая битва!
– Хотим сразиться с неверными в поле! Лазанье по стенам – не рыцарское дело…
В общем шуме и гвалте я заметил, как в шатёр вошёл начальник личной стражи графа Раймунда и что-то сказал ему на ухо.
– Господа рыцари, тревога! – провозгласил граф. – Турки наступают! К оружию!
Все, толкаясь, спеша обогнать друг друга, устремились к выходу.
У наших рыцарей было одно преимущество: кони и оруженосцы ждали поблизости. Оставалось только сесть в седло и взять оружие на изготовку.
Но и мы едва успели выехать за пределы лагеря и развернуться в боевой порядок, как увидели, что со стороны гор в нашу сторону приближалась пыльно-песчаная буря. Её подняли копыта лошадей. Надвигалась армия сельджуков.
Через короткое время тяжёлая мгла заслонила солнце. Из неё, как призраки преисподней, вывалились на нас турки.
Это была первая большая битва в моей жизни. Она запомнилась мне фрагментами, никак не складывающимися в одну цельную картину. Я бездумно колол и рубил, почти не видя врагов и не ведая им счёта. Моё тело, следуя неосознанным повелениям, защищалось от сыплющихся слева и справа ударов. И только когда турки вдруг обратились в бегство и мы стали преследовать их, взор мой ненадолго прояснился. Я увидел перед собой перекошенное ненавистью и страхом лицо остановившегося и поднявшего руки турецкого воина, почти мальчишки, и без всякой жалости опустил ему на голову свой меч. Мой удар рассёк его шлем и голову легко, как перезревшую тыкву. Брызнула кровь, и снова всё смешалось, завертелось перед моим взором. Так продолжалось до того мгновения, пока мой конь, тот, что достался мне взамен Вельянтифа, резко не остановился, наткнувшись на копьё. Я перелетел через его голову и плюхнулся наземь…
Из небытия меня вывел шелест крыльев, раздавшийся так явственно, точно ангел смерти неверных Азраил прилетел за моей душой. Я размежил веки и увидел только серое, тусклое небо.
Шелест повторился. Скосив глаза, я разглядел силуэт большой чёрной птицы. Она сидела на голове моего бездыханного коня и сосредоточенно клевала его глаз, время от времени вздрагивая всем телом и вздымая крылья. Я попытался закричать, но вместо крика из пересохшего горла вырвался хрип.
Птица посмотрела на меня равнодушно, моргнула несколько раз и, переступив с ноги на ногу, продолжила своё дело.
«Наверное, так же выклюет и мои глаза…» – тоскливо подумал я, не в силах пошевелиться.
Возможно, так бы оно и случилось, если бы меня не разыскал верный Пако.
Он взвалил меня на спину и отнёс в шатёр. Там, сняв мои доспехи, Пако оглядел и ощупал меня всего, как заправский эскулап.
– Руки и ноги целы, – довольно сообщил он. – А главное – на месте голова. Синяки и ссадины, конечно, имеются, но они не опасны… Думаю, что вам, сеньор, надо просто хорошо выспаться. А я пока схожу к вашему бывшему коню, сниму сбрую… Она нам ещё пригодится…
– Погоди, Пако, – остановил я его. – За кем осталось поле?
– За нами, сеньор. – Он едва заметно усмехнулся. – Правда, всё могло закончиться иначе. Наши рыцари так увлеклись преследованием, что угодили в ловушку, которую устроил султан. Он бросил в бой только малую часть войска, а главные силы приберёг напоследок и обрушил их на нас неожиданно… Спасибо норманнам, что подоспели на выручку…
– Граф Раймунд жив?
– Жив, слава Христу. Он празднует сейчас победу с Робертом Фландрским, Боэмундом Тарентским и герцогом Бульонским! Вы отдыхайте, сеньор… Я скоро вернусь… – Пако вышел из шатра, сетуя на то, что ему опять придётся подыскивать мне нового коня.
Наутро я встал с походной постели, чувствуя себя почти здоровым. Таково, видно, свойство молодости – быстро возвращать силы.
У шатра я столкнулся с графом Этьеном Шартрским – отцом того сумасшедшего юноши, с кем меня посвящали в рыцари. Граф Шартрский поздоровался со мной и тут же обрушил на меня поток слов:
– О, молодой человек, что это было за сражение! От свиста стрел даже коней бросало в дрожь! Наши воины так грозно и громко кричали: «Во имя Бога! Бог того хочет!», что земля сотрясалась, ходила ходуном! Всё поле битвы усеяли павшие нехристи! Думаю, десятка два я собственноручно отправил на тот свет этим вот мечом! – надувая и без того пухлые щёки, поросшие клочковатой седой щетиной, бахвалился он, непрестанно пристукивая ладонью по рукояти меча, щуря свои глазки и часто хлопая мелкими ресничками. – Вы ведь не догадываетесь, что в рукояти моего меча хранятся мощи святого Одона Клюнийского, будь благословенна его пречистая память. И потому мой меч обладает чудодейственными свойствами – разит нечестивцев на расстоянии. Стоит мне только взмахнуть им, а сарацины уже падают замертво…
Граф явно преувеличивал. Меня охватило раздражение: так, наверное, ведёт себя тот, кто в битве старается держаться позади героев. Я с трудом сдерживался, чтобы не сказать графу что-то резкое.
– Вы знаете, мой юный друг, какой главный трофей нам достался? – самозабвенно вещал граф. – Султан Арслан так верил в свою лёгкую победу, что заготовил несколько повозок с верёвками, которыми собирался вязать нас с вами! Как же мы смеялись, обнаружив эти верёвки! Кстати, граф Раймунд приказал пустить их на изготовление баллист. За ночь сделали целых пять штук! И теперь с их помощью забрасывают головы убитых турок за стены Никеи! Пусть трепещут нечестивцы, зная, что каждого ждёт такая же участь!
Я подумал, что граф столь же безумен, как и его сын, фантазия его переходит все грани здравого смысла. Однако и рассказ про обоз с верёвками, и известие об устрашении осаждённых при помощи заброшенных через стены голов их соплеменников оказались чистой правдой. Верёвки султана и впрямь пригодились и для изготовления метательных орудий, и при строительстве осадной башни, о необходимости которой говорили накануне на совете у графа Раймунда.
Эту башню – громадину высотой в семь туазов, каждый из которых равнялся почти трём локтям, – в течение нескольких дней сооружали из досок и брёвен, ради которых пришлось разобрать десяток домов в округе.
При помощи упряжки из сорока волов и мощных деревянных катков построенную башню медленно подвезли к уязвимому участку крепостной стены и уже вручную, при помощи лебёдок, придвинули к вражескому укреплению вплотную.
Осаждённые всё это время обстреливали нас зажжёнными стрелами. Но стены башни покрывали воловьи шкуры, обильно смоченные водой.
На нижнем её ярусе размещался тяжёлый таран с металлическим наконечником, на втором и третьем – арбалетчики и воины с крючьями для сбрасывания осаждённых вниз. А на самой верхней площадке, возвышающейся над стеной Никеи, стояла небольшая баллиста, непрестанно швыряющая в противников камни и зажигательные снаряды, наполненные «греческим огнём». Здесь же находился в поднятом положении деревянный перекидной мост. Он служил временным укрытием для обслуги баллисты и небольшого штурмового отряда, который должен был первым оказаться на вражеской стене.
Лишившись боевого коня, я в числе двадцати рыцарей из свиты графа Раймунда вызвался пойти в этот штурмовой отряд. Впрочем, командующий на башне рыцарь Брюн де Трап, мой бывший соперник на турнире, приказал мне остаться внизу и взять под своё начало воинов, находящихся у тарана.
Восприняв это как скрытое оскорбление, я всё же счёл недостойным для рыцаря обсуждать приказ и занял указанное мне место на нижнем ярусе.
Башня первое время надёжно защищала от стрел, камней и потоков смолы, которые метали, сбрасывали и выливали на нас осаждённые.
С помощью тарана нам удалось пробить небольшую брешь в стене Гонаты. Я приказал воинам, находившимся у меня под началом, засунуть в пробоину деревянную балку и, действуя рычагом, расшатывать кладку стены.
Но тут над нашими головами что-то грохнуло со страшной силой, обрушилось верхнее перекрытие, и на наши головы полились потоки огненной смолы.
Я едва успел выскочить из башни, как она развалилась, взметая обломки и пламя.
Осаждённые затихли, перестав метать в нашу сторону стрелы, а после разразились громкими победными криками.
Рискуя сгореть, я выволок из-под обломков какого-то стонущего рыцаря и потащил его прочь. Ко мне подбежали воины и помогли вынести его в безопасное место.
Рыцаря так опалил «греческий огонь», что я не сразу узнал в нём Брюна де Трапа.
Было очевидно, что он не жилец.
Де Трап на мгновение открыл глаза и, узнав меня, пошевелил рукой, давая знак наклониться к нему. От несчастного исходил тяжёлый запах горелой плоти. Я судорожно сглотнул слюну, сдерживая подступивший приступ тошноты.
– «Греческий огонь», – едва шевеля спекшимися губами, пробормотал де Трап. – Это расплата…
– Вам лучше помолчать, господин рыцарь. Берегите силы. Сейчас приведут лекаря…
– Я виноват… – прошептал он. – На турнире… ваш конь… герцог Гийом… Он приказал… Я не мог… прости…
– Я вас прощаю, де Трап, – сказал я, посмотрев в его стекленеющие глаза.
Но Трап был уже мёртв.
3
Накануне праздника Святой Троицы прибыл большой обоз из Византии.
Седые от пыли волы приволокли огромные повозки с фуражом для лошадей и провизией для воинов. Но главное, к озеру доставили целую флотилию гребных судов и команды для них.
Суда тут же спустили на воду. Корабли никейцев скрылись в своей гавани и больше не показывались.
Осада наконец замкнулась.
С обозом приехал царедворец Татикий – личный друг и наперсник императора Алексея Комнина. Говорили, что его отец – бедный турок, в раннем детстве продал сына византийцам. Татикий рос и воспитывался вместе с будущим императором Алексеем, лично сумел предотвратить несколько покушений на него. Именно поэтому император доверяет Татикию самые важные поручения, а теперь ещё и назначил его протопроэдросом, то есть своим первым советником. Но главное, что бросилось всем в глаза, у Татикия отсутствовал нос. Вместо него ремешками к лицу первого советника был прикреплён золотой протез.
– Видно, нос ему отсекли, чтобы не совал куда не следует? – усмехались рыцари, что помоложе.
А те, кто был постарше и поопытней, утверждали:
– Татикий потерял нос в бою с норманнами Боэмунда Тарентского, в сражении, которое случилось десять лет назад…
– Хорош же у нас союзник: полутурок да ещё и без носа…
Но не зря говорят, что лучше смеяться последним. Этот безносый полутурок ещё дал о себе знать!
Общий штурм назначили на девятнадцатое июня. Но едва войска пошли на приступ, как примчался гонец от Татикия и сообщил, что никейцы сдались византийцам и отворили им ворота.
Граф Раймунд приказал трубить отбой. Мы отошли в лагерь.
А над башнями Никеи взмыли императорские стяги.
Победа вышла совсем не такой, как нам представлялась.
Татикий вместе с Вутумитом, оказавшимся уроженцем Никеи, за нашей спиной договорились с гарнизоном о сдаче. Посланник императора пообещал защитить город от разграбления крестоносцами, и никейцы согласились на эти условия и принесли клятву верности Алексею Комнину.
По приказу Татикия никейские караулы на воротах были усилены византийскими ратниками. Они позволяли крестоносцам входить в город группами, не более десяти человек и без оружия…
В лагере поднялся ропот:
– Это измена! Предательство! – возмущались крестоносцы.
– Этот безносый Татикий оставил нас всех с носом!
– За что я проливал здесь кровь, если остался без заслуженной добычи? Где мои трофеи? Скажите, ради чего я лишился руки? – негодовал покалеченный рыцарь, воздев к небу культю, обмотанную кровавой тряпкой.
– А я зачем влез в долги, отправляясь в поход? Где я возьму золото, чтобы выкупить свой замок!
– А я оставил при смерти своих родителей! И для чего?
– Проклятые византийцы нас обманули!
Полководцам и епископу Адемару едва удавалось удерживать воинов от открытого бунта, напоминая, что пришли они сюда в первую очередь для того, чтобы освободить Гроб Господень…
Эти увещевания немного снизили накал страстей, однако вера в византийцев как в добропорядочных союзников была подорвана.
Татикий, желая загладить своё вероломство, прислал каждому из наших предводителей по сундуку с золотом и пообещал снабдить всё крестоносное воинство лошадьми. Но его клятвам верилось с трудом.
Снова начались споры между командующими о дальнейших действиях.
Первыми ушли из-под стен Никеи армии Боэмунда Тарентского и герцога Нормандского. Они решили двигаться к Иерусалиму самостоятельно.
Наше войско и рыцари Готфрида Бульонского всё же задержались, ожидая обещанных лошадей. Без них переход по пустыням Сирии был невозможен.
В один из дней меня пригласил в свой шатёр граф Раймунд.
С ним была супруга. Графиня Эльвира Кастильская сопровождала графа в походе, но на людях показывалась не часто. Говорили, что графиня ждёт ребёнка.
Граф Раймунд, поприветствовав меня, объявил:
– Графиня желает отправиться на городской рынок. Говорят, он лучший во всей Малой Азии. Вам, сеньор рыцарь, доверяю право сопровождать её, тем более вам это не внове…
Я склонил голову, благодаря своего сюзерена за оказанное доверие.
– Возьмите с собой восемь воинов… – распорядился он. – Мечи и копья брать не надо. Но кольчуги под плащи всё же наденьте, и кинжалы пусть будут при вас… Кроме того, у меня к вам будет особое поручение. – Тут мне показалось, что в глазу графа Раймунда зажёгся хищный огонёк. – Не привлекая к себе внимания, исподволь понаблюдайте, как организована охрана у ворот…
Через час мы были в Никее.
По городу расхаживали дозоры из византийцев и турок. Диковинно было видеть вчерашних врагов, мирно шагающих рядом и оживлённо беседующих между собой.
Рынок поразил меня своими размерами и обилием товаров: пряности и разноцветные ткани, мясо и рыба, ранние овощи и вяленые фрукты прошлогоднего урожая, подносы и кувшины из серебра и золота, восточные сладости…
Всё это наперебой предлагали торговцы в цветастых одеждах: византийцы, турки, армяне, греки, персы, иудеи и вездесущие генуэзцы. Между рядами толклись горожане и пришлые люди. Они рассматривали товары, приценивались, торговались, спорили. Из таверн доносился гортанный говор, звуки свирелей и флейт, в воздухе витали запахи жареного мяса, ароматы свежеиспеченного хлеба, пряностей, так, как будто и не было полуторамесячной осады.
Настороженно поглядывая по сторонам, мы медленно двигались среди этой разноликой и разноязыкой толпы. Трое воинов могучими плечами прокладывали нам дорогу, за ними шли Эльвира Кастильская и я. Замыкали шествие остальные воины.
– Вы сильно изменились, граф Джиллермо, – заметила Эльвира.
– Наверное, ваша светлость.
– Супруг говорил, что вы храбро сражались с неверными.
– Повелителю виднее.
– Ах, не скромничайте… Вы настоящий храбрец.
Щеки мои вспыхнули от неожиданной похвалы.
– Граф Раймунд для всех нас – образец настоящего воина…
Эльвира улыбнулась:
– Вы к тому же научились говорить с дамой… Неужели это уроки славного виконта Транкавеля? Ах, как мне порой не хватает его советов!
Общения с мудрым виконтом Транкавелем не хватало и мне. Я успел привязаться к нему за время нашего путешествия по Пиринеям. Граф Раймунд не взял виконта с собой в поход, оставив своим наместником в Тулузе.
– Есть ли какие-то известия от господина Транкавеля, ваша милость? – поинтересовался я.
Но Эльвира уже не слушала меня. Она остановилась у лавки с тканями и неторопливо перебирала разноцветные материи, парчу и шелка, разглядывая их на свет. Отрез голубого шёлка, оказавшийся в её руках, живо напомнил мне о вуали, хранимой мной у сердца.
О Филиппе, о моей Прекрасной Даме, я намеренно старался не вспоминать во время похода, чтобы не завыть от тоски, как волк в зимних горах…
Эльвира как будто прочитала мои мысли. Она вдруг повернулась ко мне:
– Виконт написал государю, что герцог Гийом и Филиппа тоже ждут наследника…
Ошарашив меня этой новостью, графиня тут же обратилась к подобострастно улыбающемуся ей торговцу в высоком тюрбане и, перстом указав на золотистый шёлк и синюю парчу, приказала по-арабски:
– Отмерь мне по три паса ткани из этого тюка и два – вот из того.
В лагерь мы вернулись только к вечеру.
Проводив графиню Эльвиру к её шатру, я поужинал и улёгся спать.
Мне приснилась Тулуза и замок графа Раймунда, в котором я никогда не был. Но во сне я увидел его так отчётливо, словно прожил в нём всю жизнь.
Замок окружила вражеская армия. К стенам приставлены длинные лестницы. По ним карабкаются воины. Баллисты, катапульты и требушины забрасывают осаждённых камнями и сосудами с зажигательной смесью. Нападающие тараном взламывают ворота, захватывают главную башню.
Один из врагов, в дорогих, инкрустированных золотом доспехах, срывает с древка стяг графа Раймунда и водружает вместо него свой… Ветер раздувает, разворачивает полотнище.
На алом фоне трепещет золотой лев со вздёрнутой вверх лапой! Это герб Аквитании. Рыцарь снимает шлем, и я узнаю его. Это герцог Гийом Аквитанский.
Лицо герцога искажает злобная гримаса, он хохочет и топчет стяг Раймунда.
«Как же так! – сжимается моё сердце. – Гийом – родственник и союзник графа Тулузского!»
Тут наплывает тьма. Яркой вспышкой из неё проступает лицо герцогини Филиппы.
Она сидит в одной из комнат замка в образе Мадонны с младенцем на руках…
Звучит красивая музыка. Вдруг музыка замолкает, образ Мадонны тускнеет. Через миг Филиппа уже – не в белых одеждах Богоматери, а в сером монашеском одеянии. По её щекам текут кровавые слёзы.
Стены комнаты сжимаются, превращаясь в келью… Ребёнка на руках у герцогини теперь нет. Филиппа стенает и зовёт своего сына! Но мне слышится, что она произносит моё имя…
4
Утром я явился к графу Раймунду с подробным отчётом о нашем посещении Никеи. Мне было что доложить ему о числе стражи у городских ворот, о времени смены караулов и о встреченных патрулях.
Граф поблагодарил меня за усердие, но доклад слушать не стал.
– Мы выступаем! – оборвал меня он. – Лошади прибудут к полудню. Татикий, должно быть, опасаясь повторного штурма, затягивать с выполнением своего обещания не стал…
Я, удручённый тем, что мои наблюдения не пригодились, вышел от графа. Вскоре византийские погонщики пригнали к лагерю большой табун разномастных лошадей. Оруженосцы тотчас бросились ловить коней для своих рыцарей.
Пако заарканил для меня высокого, тонконогого и горбоносого жеребца с белой атласной шкурой без единого чёрного пятнышка. Он прядал ушами, раздувал розовые ноздри и смотрел на меня умными и дикими глазами.
Я усомнился, сможет ли такой хрупкий скакун выдержать меня в полном рыцарском облачении и как он будет ходить под седлом с литыми стременами и носить тяжёлый кожаный нагрудник с металлическими пластинами.
– Не беспокойтесь, сеньор, – довольный Пако по-хозяйски похлопывал вздрагивающего при каждом прикосновении коня. – Это арабский скакун. Очень выносливый и неприхотливый. В песках, которые нас ждут впереди, о лучшем коне и мечтать нечего…
– Что ж, если он арабских кровей, назову его Султаном… – решил я.
Наша армия, покинув лагерь под Никеей, двинулась на восток, вслед армиям Боэмунда Тарентского и Роберта Фландрского.
Вскоре нас на рысях обогнал отряд византийских всадников. Впереди, поблескивая своим золотым носом, гарцевал на соловом коне Татикий. Вослед ему редкий из наших воинов не плюнул и не послал проклятие. Но вряд ли они он обратил на них своё внимание.
Двое суток мы скорым маршем пытались нагнать впереди идущих союзников, но так и не смогли это сделать. К полудню третьего дня на взмыленном коне прискакал гонец от Роберта Фландрского.
– Турки напали на нас у Дорилеи! Нужна помощь! – прохрипел он.
Граф Раймунд, оставив пехоту охранять обоз, отдал приказ:
– Конница, вперёд! – и повёл нас в бой.
Вместе со всадниками Готфрида Бульонского и епископа Адемара мы подоспели вовремя, напав на турок с тыла, обратили их в бегство и преследовали до самой темноты, пока не истребили всех сопротивляющихся и не пленили тех, кто решил сдаться.
Пленники оказались воинами султана Кылыч-Арслана.
Они рассказали, что, потеряв Никею, султан воспылал жаждой мести. Он даже заключил перемирие со своим заклятым врагом Гази ибн Данишмендом, эмиром Каппадокии и Тавра и, объединив с ним своё войско, устроил западню для воинов Боэмунда и Роберта Фландрского.
Ранним утром турки неожиданно напали на их лагерь и начали убивать сонными, прямо в палатках. Тех, кто успел взяться за оружие, окружили плотным кольцом и принялись осыпать градом стрел… Но Боэмунду и Роберту Фландрскому удалось всё же организовать сопротивление и послать гонца за подмогой.
Если бы мы не подоспели на выручку нашим собратьям, долина Горгони могла бы стать второй Долиной Смерти.
Но и так потери были ужасными. Впервые с начала нашего похода на поле брани воинов-христиан полегло больше, чем сарацин…
Дорилейская битва открыла нам дорогу в Сирию. Через неё лежал прямой путь к Иерусалиму. Казалось бы, победа, что досталась с таким трудом и такими жертвами, должна была сплотить наше войско и примирить наших вождей.
Но этого не случилось. Распри только усилились.
Напрасно епископ Адемар увещевал соратников словами из второго псалма Давидова:
– Зачем мятутся народы и племена замышляют тщеславное? Восстают цари земли, и князья совещаются вместе против Господа и против Помазанника Его. Вразумитесь, цари; научитесь, судьи земли! Служите Господу со страхом и радуйтесь так с трепетом…
Государи слушали проповедь епископа со склонёнными головами, но не желали вразумляться и не отказались от своих планов, идущих вразрез с общей целью похода.
Наше войско снова раскололось на части.
Готфрид Бульонский и граф Раймунд, чтобы не оставлять в своём тылу крепостей, занятых турками, повернули на север к Кесарии. По другой дороге, но в одну с нами сторону, двинулось войско нормандцев, дружина графа Шартского, и армия князя Боэмунда Тарентского. Но племянник князя Танкред и брат Готфрида граф Балдуин Булонский со своими воинами свернули к Тарсу, нацеливаясь на Эдессу – армянское княжество, изнывающее под турецким гнётом.
Танкред и Балдуин объявили, что двинутся на Иерусалим только после того, как помогут армянским христианам освободиться от неверных. Но, увы, вовсе не эта благая цель двигала ими. Оба рыцаря желали основать в Палестине собственные независимые княжества, и обоих ничуть не беспокоило то обстоятельство, что для своих княжеств каждый выбрал земли, уже принадлежащие армянам.
Удерживать Танкреда и Балдуина от столь опрометчивого шага никто не стал. Их отряды вскоре покинули нас.
Мы же двинулись по старому караванному пути. С одной стороны высились угрюмые горы, с другой – простирались каменистые, выжженные солнцем степи, лишённые всякой растительности и источников воды. Редкие оазисы, встречающиеся на нашем пути, были опустошены сарацинами. Враги отравили или завалили песком и камнями все колодцы. Жители из редких селений ушли в горы, угоняя с собой скот и пряча запасы зерна.
Наша армия вместе с тяжёлым обозом двигалась медленно. При такой жаре даже самые выносливые лошади одолевали не более полутора лиг в день. К тому же мы тащили с собой запасы провианта и фуража для лошадей и мулов, большие глиняные сосуды с водой. Вереница повозок, конников и пеших воинов растянулась на десятки лиг. Она была так длинна, что из конца в конец этой колонны можно было бы проскакать только за несколько дней.
В этих диких местах всё как будто вымерло. Нам не попадались ни птицы, ни звери. Казалось, что здесь могут обитать только змеи, ящерицы и скорпионы. Да и тех не было видно…
От недостатка воды и зноя вскоре начался падёж коней. Первыми пали боевые рыцарские кони, пришедшие из Европы. Многим рыцарям, лишившимся лошадей, пришлось тащиться пешком. Снаряжение и доспехи перегрузили на повозки, которые везли волы, а там, где волов не хватало, впрягали овец или коз.
Я не раз и не два благодарил своего оруженосца, выбравшего мне подходящего коня.
Султан, как и обещал Пако, не ведал усталости. Там, где кони европейских пород падали замертво, он бодро шёл вперёд, и только клочья пены на удилах и бисеринки пота на атласной шкуре показывали, что и этому выносливому, привычному к местным условиям скакуну приходится нелегко.
В эти дни я впервые в полной мере осознал, что для голодного нет чёрствого хлеба, а для мучимого жаждой невкусной воды.
Простая ячменная лепёшка и кружка тёплого, солоноватого питья – вот о чём я мечтал, укладываясь спать на жёсткое походное ложе.
На жгучем солнце и хлёстких ветрах мои волосы, прежде имевшие светло-каштановый оттенок, выцвели и сделались почти белесыми, а кисти рук почернели, как у турка, кожа на щеках задубела, лоб прорезали две глубокие складки. Я словно постарел на десять-пятнадцать лет.
Впрочем, все вокруг выглядели усталыми и измученными.
Мы то и дело вступали в стычки с местными племенами, отражали наскоки турецких всадников. Они появлялись внезапно и молниеносно исчезали среди песков, оставляя за собой тела наших воинов, пробитые чёрными стрелами и изрубленные кривыми мечами…
Близ Гераклеи состоялась ещё одна большая битва с сельджуками.
Мы снова одержали в ней победу и вышли к хребту Антитавра, который проводники-греки называли «горами дьявола».
Но не зря говорят, что нельзя всуе поминать нечистого. Не успели мы войти в горы, как начались нескончаемые дожди. Горные тропинки размыло. Двигаться по ним стало смертельно опасно.
Я видел однажды, как в бездну сорвалось несколько лошадей и мулов, связанных одной верёвкой. Падая, они увлекли за собой повозку и людей.
Путь по каменистым уступам наверх казался нескончаемым. Многие из воинов, обессилев, побросали свои доспехи и щиты. Свирепые ветры и стужа пронизывали нас до костей. Начались болезни. Они уносили каждый день десятки жизней…
Но, к моему великому изумлению, в нашем войске царило воодушевление.
Воины еле передвигали ноги, но поддерживали друг друга, говоря:
– Мы уже на земле Сирии! Мы не проиграли ни одного сражения…
– Да! Если от нас бежала армия непобедимого султана Кылыч-Арслана, неужели нас остановят какие-то горы?
Слушая их, я тоже утверждался в благополучном исходе нашего Крестового похода: «А ведь правда! Господь на нашей стороне! Мы, несмотря ни на что, идём вперёд. Ещё немного усилий, и преодолеем этот проклятый перевал. Остаётся рукой подать до сирийской столицы. Милостью Божьей, мы непременно возьмём и Антиохию. А там один за другим освободим все сирийские города от „неверных“ и, наконец, победоносно завершим наш поход в Иерусалиме…»
5
В октябре 1097 года от Воплощения Господнего мы вступили в долину реки Оронт и приблизились к Антиохии.
Поначалу всё складывалось весьма успешно. Посланный графом Раймундом авангард с ходу захватил Железный мост через реку. Мы переправились и встали лагерем у стен сирийской столицы, заняв место от Собачьих ворот до Корабельного моста.
Слева от нас, вплоть до ворот Святого Павла, расположились воины Роберта Нормандского и Боэмунда Тарентского, а справа, ближе к воротам Дюка, ратники Готфрида Бульонского.
Граф Раймунд, со свойственной ему решительностью, предложил союзникам незамедлительно, пока защитники города не опомнились, пойти на штурм, но остальные вожди воспротивились, посчитав это предприятием опасным.
Даже герцог Бульонский, прежде всегда поддерживающий графа Раймунда, заявил, что его воины начнут штурм не раньше чем прибудет подкрепление из Франции.
В нежелании начинать штурм сквозил только один вопрос: кто будет владеть Антиохией?
Накануне пришло известие, что граф Балдуин захватил Эдессу и провозгласил там своё графство. Эта новость усилила противоречия между остальными.
«Если графу Балдуину позволительно владеть Эдессой, то почему бы мне не завладеть Антиохией?» – так рассуждали все.
Антиохия действительно была лакомым куском. Разглядывая сирийскую столицу с вершины ближайшей горы, я убедился в этом.
Белокаменный, просторный, с прямыми улицами и широкими площадями, город весь утопал в виноградниках и фруктовых садах.
Граф Раймунд, который бывал здесь, рассказывал нам:
– Господа рыцари! Перед нами город прекрасных дворцов и храмов, великолепных мастеров – ювелиров, стеклодувов, ткачей, строителей и художников. По его улицам текут арыки с прозрачной водой, на площадях бьют круглый год роскошные фонтаны… А местные бани! О, таких бань, как здесь, во всём Средиземноморье не найти…
Впрочем, пока нас больше интересовали не бани, а укрепления Антиохии. Двойное кольцо стен и более четырехсот башен с узкими бойницами окружали город. Стены, возведённые ещё императором Византии Юстинианом, были столь широки, что по ним могла проехать упряжка из четырех лошадей. Крутые горные склоны, на которых возвышались эти укрепления, сами по себе являлись неодолимым препятствием. Наконец, внутри самой столицы находился ещё один оборонительный рубеж – неприступная цитадель.
Поэтому в осторожности, которую проявили наши союзники, была своя логика и здравый смысл: за время похода ряды нашего воинства так поредели, что мы, расположившись вдоль стен, не смогли даже охватить Антиохию со всех сторон, и контролировали только четверть её периметра.
Поразмыслив, граф Раймунд тоже отказался от немедленного штурма и согласился ждать.
Так началось многомесячное стояние у стен Антиохии, где война явила нам себя с самых гнусных сторон.
Помню, дядюшка-епископ наставлял меня перед походом:
– Готовясь к наступлению или обороне, лучше посчитай врага сильнее, чем он есть. Пренебрежение к врагу уподобляет воина скряге, который, сберегая лоскуток, портит всё платье. И ещё одно правило: не уповай, что воинская удача навсегда возлюбила тебя. Достигнув успеха, не расслабляйся, жди ответного удара. Победа в конце концов достаётся тому, кто окажется умнее, расчётливее и терпеливей…
Но одно дело – слушать наказы, и совсем иное – собственный горький опыт.
Первые недели пребывания у Антиохии напоминали праздник. Еды и воды, мяса и овощей, местного вина и фруктов было в изобилии. Мы отъедались и отсыпались, набирались сил после тяжёлого пути. Гарнизон Антиохии, возглавляемый эмиром аль-Яги-Сианом, нас не беспокоил, так что мы даже часовых перестали выставлять.
Но вот начались осенние затяжные дожди, а следом пришла зима – необычно суровая для этих мест. Она принесла в наш лагерь новые болезни и голод.
Боэмунд Тарентский и Роберт Фландрский со своими воинами отправились за продовольствием и фуражом.
Воспользовавшись их отсутствием, в одну из дождливых ночей Яги-Сиан напал на наш лагерь.
Ров, который мы выкопали вокруг палаток, оказался ненадёжной защитой.
Турки действовали в своей излюбленной манере: напали на спящих и устроили резню, в которой я и сам чуть не погиб.
Чуткий Пако услышал, как турецкий воин кинжалом разрезал полог шатра, и встал у него на пути, по сути закрыв меня собой. Я бросился ему на помощь и заколол турка. Но Пако был ранен.
– Рана небольшая, сеньор! – простонал он. – Спасайте графа Раймунда…
Я выбежал в ночь. Вокруг пылали шатры. Звенела сталь. Раздавались брань и возгласы умирающих. Прокладывая себе дорогу мечом, я двинулся к шатру нашего предводителя, но увяз в сече.
К центру лагеря я смог добраться лишь тогда, когда турки, так же внезапно, как напали, отступили.
Дождь, ливший всю ночь, прекратился. Занялся серый рассвет. Узкая полоска багряной зари делала его похожим на окровавленную повязку, обмотавшую истерзанную землю.
Граф Раймунд, по счастью, оказался жив. Он встретил меня у входа в шатёр в покрытой бурыми пятнами тунике, с мечом в руке. Лицо графа искажала гневная гримаса.
– Я потерял сына… – глухо произнёс он. – Госпожа испугалась… истекает кровью… Приведи скорей лекаря.
Я побежал за эскулапом и отвёл его к графскому шатру, а сам вернулся к Пако. Он лежал там, где я его оставил – посреди шатра. Мне стоило немалых усилий поднять его обмякшее тело и перетащить на постель.
Наскоро перевязав оруженосца, как сумел, я снова вернулся к графскому шатру и дождался лекаря у его входа. Посулив вознаграждение, повёл его к Пако.
Лекарь сорвал с Пако мои бинты и рубаху, промыл и осмотрел рану, смазал мазью, от которой исходил запах гнилого болота, и заново сноровисто перевязал её.
Во время этих манипуляций я обратил внимание на пять родинок, расположенных на животе моего оруженосца в виде креста. У меня возникло смутное ощущение, что однажды я уже видел такие же родинки, но когда и у кого – вспомнить не смог…
– Рана глубокая, но ваш оруженосец поправится! – сказал лекарь, получая золотую монету за труды, и это была, пожалуй, единственная добрая весть в этот день…
Провожая лекаря, я поинтересовался:
– Как здоровье её светлости графини Эльвиры?
Лекарь только руками развёл:
– Её жизнь в руках Господа! Будем молиться, чтобы она поправилась…
Ночная вылазка турок как будто развязала мешок с бедами. Несчастья – одно за другим – посыпались на нас.
Вскоре от неведомой хвори слёг граф Раймунд, и наше войско осталось без полководца. Ни с чем вернулись отряды Боэмунда Тарентского и Роберта Фландрского. Им преградило дорогу войско султана Дукака Мелика.
К середине зимы голод стал нестерпимым. В лагере поели всех мулов и принялись за боевых коней. Мне с трудом удавалось спасать от голодных крестоносцев Султана, но походной лошадью всё же пришлось пожертвовать.
Дошло до того, что нескольких воинов застали за поеданием человечины…
Точно в наказание за такой грех, начался страшный мор, унесший с собой едва ли не каждого пятого в нашем войске. Появились дезертиры. Первыми покинули лагерь Пётр Пустынник и виконт Гийом Плотник. Их догнал и силой оружия принудил вернуться назад рыцарь Танкред.
А вот графа Шартрского, любящего прихвастнуть своими подвигами, догнать и вернуть в лагерь так и не удалось. В насмешку над своим гербом, где изображён рыцарь, скачущий в бой, он в одну из ночей малодушно сбежал из-под Антиохии вместе со своими воинами.
Наконец, нас покинули византийцы во главе с Татикием.
Поговаривали, что Татикия подбил на побег Боэмунд Тарентский. Он в доверительной беседе убедил посланника императора, что его, дескать, подозревают в сговоре с сельджуками и готовятся обезглавить.
Воспользовавшись отъездом византийцев, Боэмунд объявил себя главным в крестоносном войске. Возразить ему никто не решился. Граф Раймунд и Готфрид Бульонский, которые могли бы это сделать, на совете вождей отсутствовали – оба тяжко болели. Но и избрание Боэмунда главнокомандующим ничего не изменило. И мы, и наши противники, точно пребывая в зимней спячке, чего-то выжидали.
В марте в гавань Святого Симеона прибыл английский флот. Бывший король Англии Эдгар Этлинг привёз на своих кораблях бревна для осадных башен, несколько катапульт и более тысячи новых пилигримов, горящих желанием отвоевать Гроб Господень. Из брёвен тут же соорудили несколько осадных башен, с помощью которых перекрыли одну из дорог, позволявших подвозить в Антиохию припасы.
В апреле прислал своих послов к Боэмунду султан Египта. Он предложил заключить мир и союз против сельджуков. И хотя переговоры закончились ничем, так как Боэмунд и другие вожди не рискнули заключать союз с неверными против неверных, но сам приезд послов несколько приободрил наше истощавшее и павшее духом воинство.
Но эта радость была недолгой.
Уже к маю пришла весть, снова повергнувшая нас в уныние: из Хоросана на помощь Антиохии выступил Кербога – могущественный эмир Мосула. Его армия, к которой примкнули воины эмиров Алеппо и Дамаска, отряды из Персии и Месопотамии, в десятки раз превосходила наше войско. Если к этому добавить гарнизон Антиохии, то мы оказались как пригоршня зёрен между жерновами молоха. И эти жернова грозили неотвратимо перемолоть нас в прах.
Перед лицом новой угрозы Боэмунд Тарентский созвал совет. На этот раз прибыли все военачальники, даже граф Раймунд и герцог Бульонский, всё ещё чувствующие себя нездоровыми, нашли возможность подняться с постели.
– Если до прихода Кербоги не возьмём Антиохию, мы все погибнем! – произнёс то, что и так было очевидно, князь Боэмунд.
– Что вы предлагаете, князь? – сухо спросил его граф Раймунд, кутаясь в меховой плащ. Его всё время знобило.
Боэмунд ответил загадочно:
– Не все победы Бог даёт одержать силой оружия, – сказал он. – То, что недостижимо в бою, нередко дарит слово, приветливое и дружеское обхождение с теми, кого мы считаем своими врагами…
– К чему вы клоните, князь? Говорите прямо! – раздались нетерпеливые голоса.
– И верно, не будем понапрасну терять время, друзья, – Боэмунд победоносным взором обвёл собравшихся, – надо до прихода Кербоги разумными и мужественными действиями обеспечить себе спасение. Я знаю, как взять город, и сделаю это, но при одном условии: обещайте, что после победы Антиохия будет принадлежать мне.
Неожиданное предложение князя вызвало ропот:
– Что толку делить шкуру неубитого медведя?
– Почему мы должны уступить Антиохию вам, князь? И что мы, сделав это, скажем императору Алексею?
Но в гвалте, уподобившем совет рыночной сваре, раздавались и здравые голоса:
– Кербога совсем близко!
– Надо довериться князю Боэмунду!
– Говорите, что вы придумали, князь!
Стараясь перекричать остальных, возвысил голос племянник Боэмунда Танкред.
– Какое-то время у нас ещё есть! – ободряюще объявил он. – Мои лазутчики доносят, что Кербога повернул на Эдессу. Должно быть, он решил первым делом отбить её у Балдуина…
– Это даёт нам шанс взять Антиохию! Если вы согласны уступить город мне, давайте действовать по намеченному плану! – подвёл итог князь Боэмунд.
…Три недели Кербога потратил на штурм Эдессы и, так и не сумев взять её, повернул к Антиохии. Но он опоздал: третьего июня Боэмунд поднял своё знамя над дворцом Яги-Сиана.
Крестоносцы передавали из уст в уста рассказ, как князь захватил город.
Оказывается, хитроумный Боэмунд давно вёл тайные переговоры с начальником одной из оборонительных башен, имеющей название «Две сестры». Это был армянин по имени Фируз, некогда принявший магометанскую веру и взявший новое имя аз-Заррад. Некоторое время он даже пользовался доверием и покровительством эмира Яги-Сиана. Но эмир был строг и за какую-то провинность прилюдно отхлестал аз-Заррада плетью. Аз-Заррад решил отомстить.
Грозовой ночью он спустил с башни кожаную лестницу. Князь Боэмунд с несколькими воинами взобрались на стену, перебили охрану у ворот и запустили в город крестоносцев. Предатель аз-Заррад в одно мгновение снова превратился в Фируза. Вместе со своими земляками-армянами он разыскал эмира Яги-Сиана и обезглавил его. Голову эмира надели на копьё и выставили на всеобщее обозрение на главной городской площади.
Когда мы к исходу дня вошли в Антиохию, зловонный дух смерти витал повсюду. Он не давал вдохнуть полной грудью. Все улицы и площади были завалены телами убитых мужчин, женщин и детей. Норманны Боэмунда, охваченные жаждой отмщения за своих соплеменников, погибших во время осады, устроили кровавую бойню.
Но победа Боэмунда не была полной.
Сын Яги-Сиана Шамс-ад-Дин сумел с отрядом воинов пробиться к горе Сильпиус и заперся в находящейся там цитадели. Гарнизон цитадели продолжал оставаться серьёзной угрозой, заставляя постоянно держать подле неё значительную часть нашего поредевшего войска.
А ещё через три дня мы сами оказались в ловушке – к Антиохии подошла и окружила её со всех сторон огромная армия Кербоги.
Положение сложилось хуже некуда. В городе совсем не оставалось продовольствия, а большинство источников воды оказалось отравлено разлагающимися трупами.
Уже через несколько дней началась очередная страшная эпидемия, справиться с которой наши лекари не могли.
Словно в насмешку, Кербога всё не шёл на приступ. Когда же турки бросили к воротам мешок с головой гонца, отправленного Боэмундом к византийскому императору за подмогой, стало ясно, что помощи нам ждать неоткуда.
Эмир дал понять, что штурмовать Антиохию не станет: тиф и голод сделают своё страшное дело лучше, чем мечи и стрелы его воинов.
6
В небе над Антиохией исчезли птицы.
Падальщиков, прилетавших на тела погибших, тут же отстреливали и съедали. Это напомнило мне мою охоту на ворон в отцовском замке. Только здесь охота на птиц стала способом выживания.
Находясь в осаде, я осознал, что недостаток в пище, который мы испытывали прежде, настоящим голодом не являлся. По ту сторону крепостных стен мы могли, пусть за большие деньги, купить что-то съестное у селян. На полях близ лагеря можно было выкопать какой-то съедобный корень, найти полусгнившие овощи…
В Антиохии же оказались лишены даже этого.
Оставшихся боевых коней доели в первые недели осады. Одним из последних зарезали моего отощавшего Султана. Бульоном из его мяса кормили больного графа Раймунда, Эльвиру Кастильскую и рыцарей свиты. Шкуру разодрали на части голодные крестоносцы.
Вскоре съели все кожаные ремни. Их мелко крошили, вымачивали и часами варили в котлах. Глотая это отвратительное варево, пытались хоть как-то утолить муки голода.
Съели всю траву и кору с деревьев в городских садах.
В день, когда увидел одного горделивого виконта, гоняющегося по улице за крысой, я понял: от неминуемой гибели нас может спасти только чудо…
И чудо случилось, когда верить в него не осталось никаких сил!
В одну из коротких июньских ночей над городом вспыхнула и прочертила небосвод падающая звезда. Её появление расценили не иначе как знак Божий и предвестник скорого спасения.
Все, кто мог ещё стоять на ногах, устремились в городские храмы, а кто не мог прийти, молился там, где пребывал – на госпитальной койке, на улице, на крепостной стене…
Весь город превратился в одну большую молельню.
По молитвам вашим будет воздано вам: стали появляться и множиться слухи о чудесных видениях и пророчествах.
Один латник, из провансальских крестьян, свидетельствовал, что к нему, когда он нёс службу в карауле, пришла Пресвятая Богородица.
Монах Стефан Валенский клялся, что сам Спаситель говорил с ним.
И Иисус Христос и его Матерь в этих видениях обещали крестоносцам победу.
Громче всех проповедовал монах Пьер Бартелеми из Марселя.
Лысый, низкорослый, сухопарый, в рубище, подобном одеянию Петра Пустынника, он ходил по городу, в окружении уверовавших в изрекаемое им, и вещал, останавливаясь на площадях:
– Слушайте все! Слушайте! Именем Бога нашего говорю вам, что святой апостол Андрей Первозванный приходил ко мне. Был он в сияющих одеждах, и голос его звучал как гром…
– Что сказал апостол, отче? – требовали всё новые и новые слушатели.
И Бартелеми в коий раз повторял, что апостол сообщил ему великую тайну: в одной из церквей Антиохии скрыто Святое копьё, то самое, коим воин Лонгин на Голгофе прободил тело Господа Иисуса Христа.
Об этом копье ходило много легенд. Одна из них гласила, что сам Лонгин излечился от болезни глаз, смазав их каплей крови Христовой, взятой с острия этого копья, что после этого он – язычник уверовал в Господа и даже принял за него мученическую смерть во время гонений на христиан в Кесарии.
– Если разыщем копье, – убеждённо восклицал Бартелеми, – апостол обещал сотворить чудо: помочь христовым воинам разбить полчища эмира Кербоги.
Переходя от площади к площади, Бартелеми собрал огромную толпу крестоносцев и привёл её ко дворцу эмира Яги-Сиана, где расположились Боэмунд и граф Раймунд Тулузский со своими свитами.
– В городе скрыто Святое копьё! Это наше спасение! Дайте разрешение устроить обыск во всех храмах! – гудела толпа.
Напрасно взывали к спокойствию епископ Адемар и восстановленный им в правах антиохский патриарх Иоанн Оксит.
– Копья этого нет в Антиохии, братья мои! – ослабевшим голосом убеждал свою паству епископ Адемар. Больной тифом, он из последних сил держался на ногах. – Святое копьё это хранится в Константинополе… Я лично лицезрел его в дарохранительнице патриарха Константинопольского…
Но толпа шумела всё сильнее:
– Мы верим в пророчество святого апостола! Апостол Андрей не может солгать! Дайте благословение, иначе мы сами найдём святыню! Разнесём стены, перероем землю, но копьё отыщем! Со Святым копьём мы победим нечестивых!
Князь Боэмунд и граф Раймунд попросили Адемара, чтобы он, как представитель папского престола, принял решение. Ибо предводители крестоносцев и простые воины почитали его не только за святой сан, но и за личную храбрость, не однажды проявленную в походе.
Толпа замерла. Все взгляды устремились на Адемара. Он перемолвился несколькими словами с патриархом Окситом и провозгласил в повисшей тишине:
– Да будет так! Благословляю!
Толпа, взревев от восторга, стала растекаться по окрестным улицам, направляясь к городским храмам. Каждый мечтал, что именно он отыщет святыню.
Граф Раймунд подозвал меня:
– Разыщите немедленно моего капеллана и последуйте за монахом, устроившим весь этот переполох. Святое копьё должно быть в наших руках!
Бартелеми всё ещё был на площади, окружённый своими последователями. Он что-то бурно вещал им.
Я отыскал Гийома Пюилоранского, и мы присоединились к толпе.
Бартелеми, как будто только нас и ждал, тут же осенил себя крестом и бодро пошёл через дворцовую площадь. Перейдя её, он повернул налево и устремился в сторону церкви Святого Петра. Толпа, и мы с капелланом в ней, послушно следовала за ним.
Церковь Святого Петра находилась довольно далеко от дворца, на пересечении улиц, ведущих к воротам Святого Павла и к воротам Дюка.
Бартелеми шагал уверенно, не оглядываясь по сторонам. Складывалось ощущение, как будто кто-то вёл его за собой.
Идущие вослед монаху переговаривались:
– Ты видишь сияние над головой блаженного Бартелеми?
– Его ведёт за собой сам апостол Андрей!
– Нет, я ничего не вижу! У меня от голода в глазах темно…
Приведя всех к церкви, Бартелеми остановился и вновь произнёс пламенную речь:
– Апостол сказал мне, где святыня! Сейчас мы обретём её! Но помните, братья во Христе, когда мы найдём Святое копьё, надобно будет всем без исключения пять дней поститься! Так сказал святой апостол!
– Мы исполним волю апостола! Святое копьё приведёт нас к победе! – подхватили вокруг.
Во время движения нам с капелланом удалось протиснуться поближе к монаху. Я увидел горящие неземным, мистическим огнём его глаза и, хотя слова о посте в условиях голода звучали подобно насмешке, невольно поверил ему и вместе со всеми взревел:
– Святое копьё! Святая победа! Да будет так!
В полутёмной церкви, куда мы вошли, воины зажгли светильники, подняли каменные плиты в алтаре и принялись заступами раскапывать окаменевшую землю. Это была тяжёлая работа, но, сменяя друг друга, воины всё глубже проникали в твердь.
Была уже вырыта глубокая яма, а копьё всё никак найти не удавалось. Пыл у многих стал угасать, но Бартелеми твердил одно и то же:
– Ройте! Ройте глубже! Не останавливайтесь!
И вот заступ одного из латников звякнул о какой-то предмет. Воин склонился, руками разгреб землю и извлёк треугольный кусок ржавого железа, напоминающий наконечник копья.
Бартелеми у края ямы бухнулся на колени и вознёс небесам благодарственную молитву.
А капеллан Гийом Пюилоранский, проявив неожиданное проворство, спрыгнул в яму, вырвал из рук воина находку, поцеловал её, воздел вверх и с пафосом провозгласил:
– Благочестием своего народа склонился Господь показать нам это Святое копье! Именем господина нашего графа Тулузского Раймунда VI объявляю святыню обретенной… – и обратился ко мне: – Сеньор рыцарь, помогите вылезти из ямы. Надо немедленно показать находку нашему повелителю.
Бартелеми, будучи в рядах войска графа Раймунда, возразить капеллану не решился.
В сопровождении толпы, с зажжёнными факелами, ибо была уже глухая ночь, распевая молитвы во славу Господа, мы прошествовали ко дворцу, где копьё торжественно передали в руки графа Раймунда.
Известие о находке тут же разнеслось по городу. Необыкновенное воодушевление охватило всех.
Князь Боэмунд, не дожидаясь утра, созвал совет и попросил дать ему вновь полномочия главного военачальника.
– Обещаю вам, что через пять дней мы выступим против Кербоги и одолеем его, – уверенно заявил он.
Идти в бой против огромной армии турок, не имея конницы и с таким изнурённым войском, как у нас, к тому же оставляя за спиной тысячный гарнизон, засевший в цитадели и готовый в любой момент пойти на прорыв, представлялось чистым безумием. Но такой восторг вызвало обретение копья у простых воинов и рыцарей, у князей и графов, что все на удивление единогласно поддержали Боэмунда.
– Мы пойдём в бой шестью колоннами, – изложил свой план князь. – Прошу возглавить их досточтимого герцога Бульонского, графов Фландрского и Норманского, графа Вермандуа и тебя, мой славный Танкред! Я поведу шестую колонну! А вам, наш доблестный брат, – обратился он к графу Тулузскому, изобразив нечто вроде почтительной улыбки, за которой скрывалось раздражение, – предстоит трудная задача – удержать от вылазки гарнизон цитадели!
С трудом стоящий на ногах граф Раймунд согласился с этой незавидной ролью. Поэтому в знаменитой битве с Кербогой ни я, ни двести наших рыцарей участие не принимали. И это если и не принесло нам славы, то по крайней мере многим спасло жизнь.
Весь день двадцать восьмого июня, когда остальные войска выступили из города, мы охраняли ворота цитадели. Это стояние в полном боевом облачении под палящими лучами солнца тоже было делом нелёгким и к тому же отягощалось неведением, чем закончится отчаянная вылазка Боэмунда.
Один лишь капеллан Гийом Пюилоранский участвовал в решающей битве с сельджуками. Он наотрез отказался передавать Святое копьё в чужие руки. Сказал, что лучше полезет в котёл с кипятком, нежели вручит кому-то другому обретённую им лично святыню.
Графу Раймунду хотелось, чтобы подле Боэмунда, которому он не особенно доверял, был его человек. Поэтому он и разрешил капеллану примкнуть к армии князя.
Ожидание исхода битвы было томительным. Только на закате нам сообщили, что пророчество сбылось – сельджуки разбиты!
Совершенно измученные, мы восприняли эту весть без особой радости. Для неё ни у кого просто не осталось сил.
Но когда на следующий день гарнизон цитадели, узнав о поражении Кербоги, сложил оружие, общая эйфория праздника настигла нас, ввергнув в нескончаемую череду ликования, пиров и застолий.
Гийом Пюилоранский не уставал пересказывать подробности битвы с Кербогой. Послушать его встала с постели даже ослабевшая графиня Эльвира.
– Кербога выехал на бой в ярко-красном кафтане. Такой кафтан имеют право надевать только эмиры. У «неверных» красный цвет – знак владычества и смерти… Доблестный князь Боэмунд, когда увидел Кербогу, сказал, что владычества ему не видать, а со смертью он встретится уже сегодня!
Граф Раймунд при упоминании о сопернике поморщился.
– Как же вам удалось одолеть турок? – сухо поинтересовался он.
– Бог был на нашей стороне, и Кербога просчитался… Напади он на нас, когда мы выходили из ворот, победа была бы за ним. Но он решил действовать, следуя обычной тактике – отступая, заманить нас в ловушку и обрушить на нас главные силы… Он позволил нам выстроиться в боевой порядок и выслал навстречу только малую часть своего войска. Мы опрокинули нападавших турок и пошли вперёд!
Капеллан, увлекаясь, говорил всё вдохновеннее:
– Впереди шёл князь Боэмунд, рядом шагал я, неся Святое копьё, а за нами наши братья во Христе! Прежние распри и разногласия – всё в этот миг решающей битвы было отринуто! Каждый воин чувствовал себя праведником, ибо с нами было Святое копьё и вели нас за собой святые Георгий Победоносец, Димитрий Солунский и Маврикий! Многие из нас воочию видели небесных всадников, скачущих впереди и повергающих неверных ниц. Кербога никак не ожидал такого напора, запаниковал, приказал поджигать траву, метать в нас горящие стрелы. Но ничто не могло удержать нашего наступления…
– А что стало с Кербогой? – спросила графиня Эльвира.
– Эмир трусливо бежал, бросив своих подданных. Если бы у нас были лошади, он бы сейчас стоял на коленях перед вами, сиятельная графиня!
– Слава Господу! Слава победителям неверных! – вздымали мы кубки с вином. Захваченный у сельджуков обоз изобиловал продовольствием, а запасы вина оказались в павшей цитадели.
Среди праздников, всеобщего пьянства и обжорства на какое-то время были забыты и мор, и недавние беды, и разногласия между нашими военачальниками.
Но прошло несколько недель, и всё вернулось на круги своя.
Князь Боэмунд продолжал настаивать, что Антиохия принадлежит по праву победителя Кербоги только ему. Граф Раймунд полагал, что имеет такие же права на владение захваченным городом. Другие вожди считали, что по ленной присяге они обязаны передать город императору Византии.
Эти споры грозили перерасти в вооружённое противостояние друг другу. И тут вдруг встал вопрос о подлинности Святого копья, найденного Пьером Бартелеми.
Лежащий на смертном одре епископ Адемар настаивал, что копьё не настоящее, и обвинял монаха Бартелеми в том, что тот предварительно зарыл обломок старого железа в церкви, а после выдал его за святыню. Было ясно, куда епископ клонит: если копьё ложное, то и победа Боэмунда над Кербогой не столь значительна, как князь представляет, следовательно, и прав на Антиохию у него не так много…
– Уж слишком складно всё у этого монаха получилось: и видение, и находка… Пусть Бартелеми пройдёт суд Божий! – хрипел умирающий епископ. – Пусть докажет свою правоту!
Бартелеми назначили ордалию – испытание огнём.
На площади разложили большую кучу хвороста и подожгли.
Бартелеми, ещё более щуплый и невзрачный, безумно пялясь на огромные языки пламени, скинул с себя рубище, зажал в левой руке Святое копьё, перекрестился и скороговоркой затянул псалмы:
– Господи Боже мой! На тебя уповаю; спаси меня от всех гонителей моих и избавь меня от геенны огненной… Суди меня, Господи, по правде моей и непорочности моей во мне… Щит мой в Боге, спасающем правых сердцем…
С этими словами он смело шагнул в огненный круг и скрылся в дыму.
Когда костёр прогорел, монаха, чёрного как головёшка, извлекли из пепелища.
Он был ещё жив и судорожно сжимал в обгорелых до костей дланях то, что считал Святым копьём.
Оглядев мученика со всех сторон, святые судьи вынесли вердикт – копьё не настоящее, монах обгорел и, значит, солгал.
Известие об этом принесли епископу Адемару.
Он смежил веки в знак того, что удовлетворён, и тут же умер. А спустя несколько дней вслед за ним скончался в великих мучениях и монах-страдалец Бартелеми.
Эти события, наверное, и завершили процесс моего возмужания, стали испытанием подлинности моей веры в торжество справедливости.
Конечно, мне, выросшему в монастыре и воспитанному дядюшкой-епископом, и в голову не приходило усомниться в существовании Бога. Да и как усомниться, если по Божьему попущению, и никак иначе, монах узрел святого апостола, указал нам место, где сокрыта святыня, которая помогла нашей измученной армии одержать победу над несметным войском врага?
Но почему тогда копьё не избавило слугу Божьего от гибели в очистительном огне? Значит ли это обстоятельство, что копьё не подлинное? Справедливо ли, что Господь не спас того, благодаря кому спасены тысячи христианских жизней и обращены в бегство толпы нечестивцев?
Все эти вопросы долго не давали мне покоя, пока вдруг не вытеснила их одна простая мысль: разве для верующего смерть – это конец?
Я нашёл утешение в выводе, что для праведника смерть – только ворота в новую жизнь, жизнь рядом с Господом, жизнь вечную.
Не о такой ли доле мы просим Бога в молитвах своих?
И не высшая ли справедливость заключается в том, что только лучшим из смертных открывает Господь свои небесные врата?
А вот когда придёт последний час земной жизни каждого из нас, на то – воля Его.