1
В зыбком мареве маячат розовые пески Палестины, коричневые с желтизной громады гор у горизонта и небольшой оазис с подпирающими друг друга финиковыми пальмами. Белесый солнечный диск плавится в зените, на выцветшем, безучастном ко всему земному полотне неба.
Пустыня, в дни ранней весны цветущая светло-сиреневым цветом. Ущелья, где базальтовые глыбы соседствуют с чёрными вкраплениями застывшей вулканической лавы. Бесконечные плато, усеянные мелкими и острыми камешками и невзрачными колючками – волчцами и терниями. Долины рек, поросшие развесистыми дубами, стройными ливанскими кедрами, густыми акациями и никнущими к воде ивами… Всё это – древняя земля Ханаан.
Она со времён творения пережила тектонические расколы и землетрясения, всемирный потоп и другие катаклизмы, описанные в Ветхом Завете. С этим многострадальным и благословенным краем, как магнит притягивающим к себе разные народы, связано множество историй и легенд, сотни верований и сказаний. Он помнит вторжения филистимлян и римлян, вавилонян и ассирийцев, турок и арабов, сражения и победы, открытия и пророчества…
Иудеи хранят свитки о войнах царя Саула и правлении храбреца Давида, легенды о мудреце Соломоне и предания о гневе Господнем, постигшем жителей Содома и Гоморры, чьи руины теперь скрыты толщей тёмной, тяжёлой воды Мёртвого моря, всё ещё источающей едкий запах серы…
Арабы связывают эти земли с именами второго халифа Омара, молившегося на Храмовой горе, и халифа Умара ибн аль-Хаттаба, заложившего там знаменитую мечеть Аль-Акса, почитаемую всеми мусульманами как место вознесения своего главного пророка Мухаммеда…
Христиане чтут Святую землю, где родился, проповедовал и принял мученическую смерть во искупление грехов человеческих Спаситель, где восстал он из мертвых и обрёл бессмертную славу на веки вечные. Здесь проповедовали и погибли за веру апостолы Иаков Зеведеев и Иаков, брат Господень, тут и ныне совершаются чудеса именем Христа, сюда ко Гробу Господнему устремляются тысячи паломников и пилигримов со всех концов света…
Вековым путём паломников наша армия продвигалась к Иерусалиму.
«Господь создал нас разными и говорящими на разных языках, должно быть, для того, чтобы мы узнавали друг друга…» – думал я, покачиваясь в седле.
Подо мной тяжело вышагивала пегая лошадь, неопределённой породы – уже четвёртая со дня моего отъезда из монастыря в Риполе. Её раздобыл в стане разгромленного Кербоги верный Пако. Конечно, лошадь уступала в стати и выносливости Султану и Вельянтифу, но я принял за благо ехать верхом, а не тащиться по пескам и камням пешком, как это выпало на долю моим менее удачливым собратьям.
Полгода прошло со времени нашего выхода из Антиохии, где едва не распался союз тех, кто отправился освобождать Гроб Господень.
После победы над Кербогой соперничество между графом Раймундом и князем Боэмундом достигло своего апогея.
Ссора из-за того, кто будет владеть Антиохией, привела к тому, что граф Раймунд приказал нам занять цитадель и запереться там. Он надеялся, что это убедит князя Боэмунда Тарентского уступить ему. Но князь твёрдо стоял на своём, и мы, чтобы снова не оказаться в осаде, теперь уже от войск Боэмунда, вскоре вышли из цитадели.
Между тем в городе продолжала свирепствовать эпидемия тифа. Число умерших уже измерялось тысячами, но вожди всё медлили с выходом из Антиохии. Наконец, воины взбунтовались и пригрозили, что сами пойдут на Иерусалим, если никто не поведёт их.
– Пусть тот, кто хочет владеть золотом императора, владеет им! – кричали они. – Кто хочет, пусть получает доход с Антиохии! Мы же пришли сюда сражаться за Христа и двинемся дальше под его водительством, если полководцы забыли, зачем они сюда явились…
Мне запомнился один воин, обнаживший тело, покрытое язвами, страстно провозгласивший на амвоне церкви Святого Петра:
– Да погибнут во зле те, кто желает жить в Антиохии, как погибли недавно её жители. Так хочет Господь!
– Так хочет Господь! – взревела толпа, вспомнив изрядно подзабытый со времён Клермонского собора девиз Крестового похода.
Граф Раймунд, как будто очнувшись от обморока, в тот же день отдал приказ выступать.
Из злополучной столицы Сирии мы двинулись на восток и вскоре осадили город Маарру.
Боэмунд, который поначалу остался в Антиохии, понял, что Маарра может достаться графу Раймунду. Оставив в столице свой гарнизон, князь с остальным войском последовал за нами и принял участие в штурме. После взятия Маарры он опять заявил о своих правах.
Дело едва не дошло до битвы с норманнами.
В нашем войске снова вспыхнул мятеж. На этот раз к нему присоединились и воины Боэмунда.
С криками «Пусть этот проклятый город не достаётся никому!» крестоносцы за одну ночь разнесли по камням укрепления Маарры и потребовали немедленного продолжения похода.
Руины Маарры и страх потерять остатки своего войска в междоусобице отрезвляюще подействовали на Боэмунда. Князь вернулся в Антиохию, а мы продолжили свой поход, двигаясь к югу, вдоль побережья.
Несколько приморских городов сдались без боя, обеспечив нас продовольствием и заплатив большой выкуп.
Очередная задержка произошла у Триполи. Его осада продолжалась более полугода и вновь была прекращена по требованию войска, желавшего немедленно идти ко Гробу Господнему.
К тому же до нас дошли слухи, что из Антиохии к Иерусалиму выдвинулись войска Готфрида Бульонского и Роберта Фландрского. Чтобы не терять времени, мы обошли стороной Тир, Акру, Кесарею и другие хорошо укрепленные города и поспешили к Священному городу, надеясь прибыть туда первыми.
Однако у Рамаллы союзники догнали нас.
Между вождями опять начались споры, куда двигаться дальше: на Дамаск или же на Иерусалим. Священный город уже год как находился в руках у каирской династии фатимидов. А в Дамаске находились турки-сельджуки. Оставлять их у себя за спиной было опасно.
Фатимиды являлись выходцами из Аравии и уже много лет враждовали с сельджуками. Они в недавнем прошлом даже предлагали нашим вождям союз в борьбе с Кербогой, но переговоры тогда не сложились. И вот теперь арабы становились нашими врагами.
Вожди долго совещались в шатре у герцога Готфрида Бульонского. И снова, уже в который раз возобладал голос не кого-то из полководцев, а требование большинства воинов, пожелавших продолжить путь ко Гробу Господнему. Наши вожди вынуждены были подчиниться.
И теперь, двигаясь через горы к Священному городу, я поглядывал на Пако, едущего чуть позади меня на вислоухом мулле, на придорожные колючки, на которых проклюнулись серо-сиреневые мелкие цветы, и размышлял о необычных свойствах войны, умеющей не только ссорить народы, но и сглаживать различия между целыми сословиями и отдельными людьми.
«Вот кто такой этот Пако? – спрашивал я себя. – Мой оруженосец? Мой спаситель? Мой друг? Конечно, и оруженосец, и спаситель, и друг. Но никак не слуга, которого однажды отправил сопровождать меня дядюшка-епископ. Разве за слугой стал бы я ухаживать, перевязывая его раны? Кем бы ни был Пако в прежней жизни, но здесь, в Крестовом походе, он стал моим братом во Христе, верным боевым товарищем, с которым я делю и хлеб, и воду, и шатёр, с которым не раз шёл в бой и готов пойти, если понадобится, на смерть… И есть ли разница в том, что я – наследник графа, а он – простолюдин, не знающий отца своего? Здесь, на войне, всё это не играет никакой роли. А когда предстанем мы пред троном Отца Небесного?…»
– Пако! Как думаешь, для чего мы здесь? – оборвав собственные раздумья, спросил я оруженосца. – Есть ли смысл во всех наших страданиях, если мы, спасая братьев во Христе от неверных, сами же предаём их мечу и огню? Магометане наши враги, а мы готовы договариваться с ними? Папа римский провозгласил целью похода освобождение Гроба Господнего, но большая часть наших вождей удовлетворилась захватом земель по пути к Иерусалиму?
– Возьмём Иерусалим, и станет ясно… – пробурчал Пако. Он был занят своими мыслями и не был расположен к разговору. Но и этот короткий его ответ заставил меня в очередной раз подумать, что мой простолюдин-оруженосец вовсе не так прост.
– А далеко ли до Священного города, как полагаешь? – снова попытался я склонить его к беседе.
– Не беспокойтесь, сеньор, мимо не пройдём… – пробурчал он.
…Иерусалим открылся нашему взору, когда мы взобрались на вершину безымянной горы, тут же названной горой Радости, ранним утром седьмого июня 1099 года от Воплощения Господнего.
Солнце, вставшее за нашими спинами из-за горы Скопус, осветило город из городов, о котором свидетельствовали древние мудрецы: «Десять мер красоты было отпущено миру, девять из них – Иерусалиму, одна – остальному миру», о котором в Библии сказано, что он – пуп земли, ибо: «Так говорит Господь Бог: это – Иерусалим! Я поставил его среди народов, и вокруг него – земли».
Вот он какой, Святой и Священный город, возлюбленный Град Божий, избранное жилище Всевышнего и Его престол, Город истины и радость всей земли!
Белые крепостные стены и белые дома, кипень зелени вокруг них, купола храмов, гора Сион и Кедронская долина…
«Слава Тебе, Господи! Я увидел Твой град!» – словно неведомая сила выдернула меня из седла. Я не помню, как очутился на земле, как упал на колени.
Свои колени преклонили все, кто был рядом. И молились мы, и слёзы умиления текли из глаз, оставляя тёмные бороздки на наших пропылённых и спекшихся лицах, и в памяти воскресали слова пророка: «И будет: всякий, кто призовёт имя Господне, спасётся, ибо на горе Сионе и в Иерусалиме будет спасение, как сказал Господь, и у остальных, которых призовет Господь».
И эхом откликались пророчеству наши сердца: «Это покой Мой навеки, здесь вселюсь, ибо Я возжелал его…»
2
Эмир Иерусалима Ифтикар ад-Даула – наместник фатимидского халифа аль-Мустали Биллаха, узнав о нашем приближении, выгнал из города всех христиан.
Они примкнули к нашему войску. Но и с этим неожиданным пополнением наша армия насчитывала не более двадцати пяти тысяч – в два раза меньше, чем войско сарацин в Иерусалиме, по-арабски называемом Аль-Кудса.
Для защиты города стеклись толпы мусульман из близлежащих окрестностей и с берегов Иордана и Мёртвого моря.
Поэтому гарнизону города, хотя и ценой значительных потерь, удалось отбить наш первый штурм.
Сражаться в открытом бою эмир Ифтикар ад-Даула не хотел, а долгой осады боялся. Он начал переговоры, посулив большой выкуп, если мы откажемся от взятия Иерусалима, и обещал позволить христианам в любое время беспрепятственно совершать паломничество к святым местам, но только небольшими группами и без оружия.
Эти позорные условия были с негодованием отвергнуты нашими вождями. Послам эмира решительно заявили, что не допустят, чтобы христианские святыни оставались в руках «неверных», что сарацинам лучше добровольно распахнуть ворота Иерусалима. В противном случае всех, кто прячется за крепостными стенами, ждёт смерть.
Решимость освободить от сарацин Гроб Господень вызвала одобрение в войске, ещё помнившем унижение, которое заставил пережить крестоносцев Татикий после сдачи Никеи.
Осаду Иерусалима начали по всем правилам военного искусства, окружив его со всех сторон. Войска союзников находились на расстоянии друг от друга, но в отличие от прежних осад эти промежутки контролировали конные и пешие дозоры.
Роберт Нормандский расположился лагерем с северной стороны, неподалёку от церкви Святого Стефана. Рядом с ним встала армия Роберта Фландрского. Эти полководцы дружили между собой и всегда старались держаться вместе.
Воины герцога Готфрида Бульонского и рыцаря Танкреда Тарентского встали у западной стены, напротив башни Давида и Яффских ворот, через которые входили в Священный город паломники.
Мы укрепились к югу, на горе Сион, близ церкви Святой Марии.
Наученный прежним горьким опытом, граф Раймунд сразу же отправил отряды для поиска брёвен и досок, чтобы начать строительство осадных башен и метательных орудий. Однако необходимых материалов они не привезли. Сарацины предупредительно сожгли в округе все деревянные постройки. Выяснилась и то, что отравлены ближайшие источники питьевой воды, а из окрестных селений угнан в город весь скот.
Как в страшном сне повторялась печальная история осады Антиохии: над войском опять нависла угроза голода и жажды.
Но вскоре поступили и отрадные известия: в Яффу прибыл генуэзский флот с припасами и новыми крестоносцами.
Граф Раймунд поручил мне встретить и сопроводить к Иерусалиму прибывших.
С сотней всадников и пятью десятками повозок я отправился в Яффу.
Выехав из нашего лагеря под тоскливые, как волчий вой, завывания муэдзинов, призывающих правоверных к утренней молитве – намазу, мы довольно быстро преодолели три лиги, что отделяли нас от порта, и прибыли туда ещё засветло.
Причал далеко вдавался в море. К нему, как выводок утят, прижались шесть кораблей, со спущенными парусами.
По скрипучему настилу, словно муравьи, туда и обратно сновали люди. На берег выкатывали бочки, несли брёвна и доски, тащили тюки и мешки. Всем распоряжался седой господин в чёрном плаще и берете.
Приблизившись, я узнал моего доброго знакомого виконта Раймунда Бернара Транкавеля.
– Ваша милость, господин виконт, это вы? Здесь, а не в Тулузе? – Сняв шлем, я поклонился старому знакомому.
Виконт пристально вглядывался в моё лицо, всё не узнавая. Борода, выцветшие волосы и многолетний, въевшийся в кожу загар действительно изменили мой облик.
– Неужели вы забыли наше путешествие через Пиренеи и юношу, мечтавшего стать рыцарем? – напомнил ему я.
Лицо виконта просияло, морщины под глазами разгладились, глаза увлажнились.
– Молодой граф Джиллермо! Рад видеть вас живым и в добром здравии, мой юный друг! – Он порывисто обнял меня. Голос его дрогнул. – Не чаял уже увидеться с вами… Увы, я привёз печальные вести…
Мы отошли в сторону:
– Герцог Аквитанский Гийом… – начал виконт и замялся. – Не знаю даже, как сказать… Словом, войска герцога вторглись на наши земли… Тулуза пала! Я с остатками воинов вынужден был отступить. Да что там… Мы разбиты наголову! Все, кто уцелел, – здесь… – Он указал на небольшой отряд воинов у причала. – Как я посмотрю в глаза графу Раймунду?
На глазах у старого виконта блеснули слёзы. Он с трудом взял себя в руки и спросил:
– Как обстоят дела здесь? Здоровы ли наш государь и графиня?
Я вкратце пересказал виконту события последних месяцев, упомянув про болезнь графа и потерю графиней ребёнка…
Виконт внимательно выслушал меня, посетовал о трагедии с наследником и надолго умолк.
– Скажите, виконт, вам что-нибудь известно о герцогине Филиппе? – осторожно поинтересовался я.
– Герцогиня родила мальчика. Она сообщила мне об этом в письме перед самым убытием в Палестину…
«Вот и верь снам…» – вспомнил я свой кошмар, в котором Филиппа оказалась заключённой в монастырь.
– Значит, она счастлива, – обрадовался я.
– Ах, если бы… – горько вздохнул виконт. – Этот негодяй Гийом, да простит меня Господь, едва герцогиня разрешилась от бремени, обошёлся с ней жестоко и неблагородно, как обычный мужлан…
– Он поднял на неё руку?
– Нет, мой друг! Он разбил ей сердце! Предпочёл ей другую!..
– Разве найдётся кто-то достойнее её светлости? – вырвалось у меня.
– Увы… – пробормотал Транкавель. – Вы помните Данжероссу, жену виконта де Шательро, которая стала королевой турнира под Каркасоном? Так вот, эту смазливую виконтессу Гийом похитил у собственного вассала и поселил в фамильном замке в Пуатье, сделав любовницей. Виконтесса сразу повела себя как хозяйка. А Гийом совсем потерял от неё голову. Он приказал придворному живописцу написать портрет Данжероссы на своём герцогском щите, а копию портрета повесил в галерее на место, где висел портрет герцогини Филиппы…
– И что же герцогиня? Как она вынесла это?
– Бедняжка Филиппа, не стерпев такого унизительного оскорбления от мужа, едва не наложила на себя руки, но, слава богу, одумалась. Она обратилась за помощью к папскому легату – епископу, который призвал распутника-трубадура покаяться и вернуть виконтессу её законному супругу. Говорят, что Гийом Аквитанский позволил себе с легатом неслыханную дерзость. «Я расстанусь с Данжероссой не раньше, – сказал он, – чем гребень наведёт порядок в твоей лохматой шевелюре». А папский легат – абсолютно лыс… Естественно, что легат был вне себя от ярости. Он тут же отлучил герцога от церкви.
– Но скажите же, господин виконт, что стало с герцогиней?
– Она сообщила мне, что, подобно первой супруге Гийома Эрменгарде, решила навсегда удалиться в монастырь…
«Зачем в монастырь? – Кровь моя закипела, мысли, одна дерзновенней другой, застучали в висках. – Я спасу Филиппу! А злодея-герцога вызову на поединок и убью!»
Чтобы прийти в себя и немного остыть, я заговорил о другом:
– Господин виконт, граф Раймунд ожидал прибытия целого флота. А я вижу здесь только шесть кораблей… Ужели это всё, что прислали генуэзцы?
Виконт, и без того хмурый, помрачнел ещё больше:
– Я вам не успел рассказать, мой друг, о несчастии, какое с нами случилось у Крита. Нас внезапно атаковал арабский флот! Более тридцати судов погибло! Это просто чудо, что эти корабли добрались сюда. Я сам едва избежал гибели и сожалею об этом. Теперь мне предстоит встреча с государем… Что я ему скажу?
У причала, где воины укладывали тюки на повозки, меня ждала ещё одна неожиданная встреча.
Из толпы прибывших вышел и робко приблизился ко мне монах в потрёпанной рясе.
– П-простите меня, господин рыцарь. В-вы, сеньор Джиллермо? – заикаясь, спросил он.
– Себастиан! – узнал я своего первого наставника в Рипольском монастыре, книгочея и выдумщика. – Ты же прежде не заикался? Что с тобой сталось?
– Я, с-сеньор, от в-волнения… – обрадованно подтвердил он. – В-вы стали настоящий рыцарь! У меня для вас п-письмо от его светлости епископа, в-вашего дяди. Он пишет…
– Хорошо, Себастиан! – перебил я. – Прибудем в лагерь, отдашь! – И распорядился, чтобы монаха пристроили на облучок одной из повозок.
3
На обратной дороге к Иерусалиму в предрассветный час, когда особенно клонит в сон, на нас напали сарацины.
В короткой, но жестокой схватке нам удалось атаку отбить. Более полусотни убитых сарацин и христиан остались лежать у дороги. Я отдал приказ без промедления двигаться дальше. Слишком велика была опасность, что враги вернутся с подкреплением.
К полудню мы прибыли в лагерь.
Встречать обоз высыпали все воины. Радовались, узнавая своих земляков и старых товарищей, обнимались, расспрашивали о доме.
Я оставил Себастиана на попечение Пако, а сам сопроводил виконта Транкавеля к графу Раймунду.
Граф поручил мне передать часть запасов продовольствия и воды нашим союзникам. Так что к своему шатру я смог добраться, когда солнце уже садилось.
У моего шатра пылал костёр. Пако и Себастиан, оживлённо переговариваясь, сидели подле него и готовили жаркое. Не желая прерывать их беседу, я остановился в тени шатра и прислушался.
– И всё же мне непонятно: чем эти сарацины отличаются от сельджуков?… – вопрошал Себастиан. С годами он ничуть не утратил своё основное качество – любознательность.
– Да ничем, брат Себастиан! – с видом знатока объяснял Пако. – И те и эти молятся Всевышнему и верят в Магомета как в его пророка… Священников своих называют одинаково – мулла. Муллы эти талдычат одно и то же! Слышишь?…
Со стороны Иерусалима доносился протяжный призыв к вечерней молитве: «Алла-у Акбар! Алла-у Акбар!»
– А кто злее: турки или арабы? – не унимался Себастиан.
– Да, по мне, все они – слуги сатаны, или шайтана, если на их лад.
– Это точно! – кивнул Себастиан, но продолжил расспросы: – А в бою они каковы?
– Скажу прямо, когда сарацин больше, они смелы, а стоит только их противнику заиметь преимущество – пасуют… Впрочем, нельзя не признать, что они хитры, изворотливы и стрелки из лука отменные и кривыми мечами своими владеть умеют… Но с рыцарями в доспехах сравнения не выдерживают, бегут без оглядки! Этих сарацин мы у себя на родине побеждали. Надеюсь, и здесь одолеем!
Себастиан махнул рукой в сторону крепостной стены:
– А не страшно лезть на такую высотищу?
– Это, брат Себастиан, только с непривычки боязно. Но как говорят в Каталонии: трус море не пересечёт! А ты ведь уже пересёк… – Пако дружески похлопал Себастиана по плечу.
– Рад, что вы поладили… – сказал я, подойдя к ним. – Ну, где письмо от дядюшки, Себастиан? Неси его скорей!
Себастиан метнулся к шатру и вернулся со свитком.
Я сразу узнал дядюшкин убористый почерк.
На свитке значилось: «Для передачи в собственные руки графу Джиллермо Рамону II де Кердану от Вифреда, милостью Божьей епископа Жироны, Безалу и Каркасона».
Столь необычное, церемониальное обращение, а более того, упоминание моего титула с цифрой «II», удивило меня.
Дядюшка-епископ писал:
«Джиллермо, горячо любимый племянник мой! Трижды я собирался написать тебе и трижды откладывал перо и бумагу, прежде чем решился сообщить горькую весть…
Брат мой по крови и во Господе, отец твой Вифред I граф де Кердан по воле Господа нашего безвременно почил.
Подробности о смерти отца твоего и моего брата Вифреда сообщит податель сего письма, послушник Божий Себастиан…»
Буквы замельтешили у меня перед глазами.
– Что же ты не сказал, Себастиан, что мой отец умер? – с трудом сдерживая стон, рвущийся из груди, посетовал я.
– Боялся огорчить вас, с-сеньор граф… – потупясь, промямлил монах.
– Ну, коль скоро я уже огорчён, выкладывай, что сталось с отцом! Да смотри, говори правду! Его отравили? – это первое, что пришло мне на ум.
– Нет, сеньор граф… О-отец ваш охотился на вепря. Преследуя зверя, он упал с лошади и расшибся о камень… – Губы Себастиана подрагивали, он трясся всем телом, как пойманная мышь, и был готов разрыдаться. – Мне очень жаль старого графа и вас, сеньор Джиллермо…
Я ушёл в шатёр, затеплил масляный светильник и при его тусклом свете продолжил чтение.
«Прими известие это смиренно и не гневайся на Бога. Признай, что бедствия наши вызваны одною лишь Божьей справедливостью, – писал дядюшка-епископ. – Приняв это, ты, дорогой Джиллермо, узришь, что судьба, которую Бог положил нам, является не приговором, но незаслуженной милостью, благодатью Небес. Вспоминай, в каких бедах и грехах погрязли все мы и от скольких напастей уже избавил нас Господь, и говори о судьбе не иначе как с благодарностью!
Понимаю, что ты исполняешь призыв святейшего папы и вместе с воинством Христовым освобождаешь землю Святую от нечестивцев-магометан, но прошу тебя, по возможности скорее возвращайся домой. Ты – законный наследник графства, и твои подданные ждут тебя».
Слова дядюшки разбередили мне душу. Я торопливо дочитал послание:
«В завершение же прошу тебя, любезный Джиллермо, вот о чём. – Я как будто слышал слегка глуховатый, назидательный дядюшкин голос. – Во дни ратной страды своей не забывай о Господе. Сейчас ты, должно быть, много тревожишься об опасностях, которым ежечасно подвергается тело твое. Однако гораздо больше должно тебе переживать о спасении души. Ибо душа алчет вечности и вечность в итоге обретёт. Тело же вышло из праха и в прах обратится непременно, чуть раньше или позднее.
Помни об этом, мой дорогой племянник! Да пошлёт всемогущий Господь Бог покровительство Своё твоей милости и всем славным воинам Христовым в богоугодном деле освобождения Святой земли. От имени всех христиан заклинаю: действуйте, покуда есть время, пока не утратили мы все надежду на спасение Гроба Господнего, дабы стяжать себе на небесах не приговор, а награду. Я же не устаю молиться денно и нощно обо всех вас и о тебе, мой мальчик, особенно. Смиренно уповаю на то, что смогу увидеть тебя ещё хоть однажды, пока не оставил навеки эту юдоль земную. Но если Господу Богу нашему будет угодно, и от рук врагов моих или по причине болезни покину я этот суетный мир опредь нашей встречи, прошу – не забывай обо мне, любящем тебя дяде Вифреде.
Прощай во Христе и живи во Христе!
Писано в Риполе, в День благовещения, в год 1099-й от Воплощения Господнего».
Отложив свиток в сторону, я стиснул голову руками и долго сидел неподвижно. Мысли мои путались. Слишком уж много плохих известий почти одновременно обрушилось на меня: смерть отца, предательство герцога Аквитанского, захват им Тулузы и несчастная участь оскорблённой и преданной мужем Филиппы…
Через щель в пологе аппетитно пахло жареным мясом. Пако принёс мне блюдо с жарким. Но хотя за прошедшие сутки я ничего не ел, кусок не лез мне в горло.
Я улёгся в постель на голодный желудок.
…До зари в нашем лагере стучали топоры и молотки, повизгивали пилы. Воины по приказу графа Раймунда сооружали баллисты, таран и осадные башни.
Ближе к полуночи проскользнули в шатёр и, сочувственно вздыхая, улеглись по обе стороны от входа Пако и Себастиан.
Вскоре они дружно захрапели, один – раскатисто и звонко, другой – тоненько, с присвистыванием…
Слушая их рулады, я всё не мог понять, как мой отец, такой умелый наездник и столь опытный охотник, умудрился свалиться с коня… Наверное, кто-то подстроил это.
Мне даже представилось, будто вижу я нашу конюшню, слышу, как перешагивают с ноги на ногу и тихо ржут кони в стойлах, ощущаю аромат свежего сена, смешанный со стойким запахом лошадиного пота… Вот чья-то тень проскользнула мимо спящего конюха, верного отцовского слуги. Тень – это, конечно, человек Бибиэны. Он крадётся к месту, где хранится конская упряжь, и делает едва заметный надрез на ремнях подпруги… Конюх, седлая коня перед охотой, не обнаружит этого надреза. До поры до времени ремни крепко держат седло. Вот, преследуя зверя, отец несётся на своём скакуне. Вепрь ломится в самую чащу. Над тропой низко нависают с двух сторон изогнутые ветви дубов. Избегая столкновения с ними, отец резко наклоняется в седле. И тут подпруга лопается…
И снова воображение переносит меня в отцовский замок. Отец лежит в гробу в домовой часовне, а мачеха в нарядном платье примеряет отцовскую корону на голову своего сына, моего младшего брата…
Странно устроен человек. За всё время похода мне ни разу не пришла мысль о том, как я вернусь домой, и вернусь ли вообще.
А теперь мне вдруг захотелось вернуться в Каталонию. Сильнее стремления вступить во владение графством, принадлежащим мне по праву, моё сердце жгло желание узнать всю правду о смерти отца и наказать виновных.
И ещё одно чувство в эту ночь воскресло во мне, вроде бы безо всякой связи с печальными событиями. Я снова хотел любить и быть любимым, любимым той единственной женщиной, без которой не мыслил своего счастья.
4
Июньская ночь промелькнула, как запущенный умелой рукой дротик.
На рассвете, когда на минаретах Иерусалима привычно завыли муэдзины, в нашем лагере ещё яростней, словно желая заглушить молитвы «неверных», застучали топоры и завизжали пилы.
Несмотря на бессонницу, я встал с постели отдохнувшим и вышел из шатра. Потягиваясь и почёсываясь, следом тотчас появился Пако, а за ним и Себастиан.
Себастиан тут же бухнулся на колени и затянул утренний псалом, умильно взирая на купола церкви Святой Марии.
Мы с Пако, слушая его песнопение, перекрестились.
– Братья мои во Христе, – закончив псалом, с пафосом проповедника произнёс монах, – я нынче ночью видел сон…
– Поздравляю, – хмуро сказал Пако, – а я из-за твоего храпа, брат Себастиан, всю ночь глаз не сомкнул. Да ещё какая-то нечисть всё время ползала по мне, кусала, не давая покоя. Не зря, видно, говорила моя мать, что худой собаке вечно достаются все блохи.
Я не сдержал улыбку, вспомнив, как храпел сам Пако, но Себастиан на упрёки оруженосца ответил со смирением, свойственным истинному служителю Божьему:
– Прости, брат Пако. Есть такой грех: засыпая, не могу совладать с внутренним стоном, исходящим из глотки моей так же своевольно, как исторгается смрадный голос из чрева… Прими же сие обстоятельство с пониманием и терпением. А если пожелаешь, то впредь я буду давать тебе вечером настой пустырника. Ничто лучше не успокаивает, нежели это чудодейственное снадобье…
– Э, нет, брат Себастиан, давай обойдёмся без твоих настоев! – скорчил Пако брезгливую гримасу. – Во искупление своего храпа полей-ка мне лучше водицы на спину…
Пако налил из кожаного бурдюка воды в турецкий узкогорлый кувшин – трофей, доставшийся нам после захвата обоза Кербоги, скинул с себя тунику и протянул сосуд Себастиану.
Себастиан стал поливать его, словно цветы в монастырской оранжерее. Пако покрякивал, поеживался от утренней свежести и прохладной воды, а Себастиан радовался, как ребёнок, наблюдая за струйками, стекающими по мускулистой спине оруженосца, по его груди с синеватыми шрамами…
Я снова заметил родинки на животе Пако и вдруг вспомнил, у кого видел такие же.
В детстве дядюшка-епископ как-то брал меня с собой в купальню. У него я и видел чёрные отметины, расположенные в виде креста, там же, где у Пако. И тогда рядом с нами находился Себастиан. Он так же лил воду из кувшина, наполняя одну из ванн…
Это открытие так меня ошарашило, что я стал вспоминать всё, что знаю о моём оруженосце. Оказалось, что мне известно совсем немного.
Ещё в первые дни знакомства Пако рассказал мне, что родился в Лангедоке, что мать его – окситанка, а отец – испанец, на которого Пако, по словам его матери, очень похож. При этом заявил, что сам отца никогда не видел.
Я почему-то живо представил Пако без рыжей бороды и вечно всклоченных волос и сразу поймал себя на том, что окажись мой оруженосец гладко выбритым, он в самом деле будет похож на дядюшку-епископа.
«Да ещё эти родинки! Возможно ли, чтобы у двух совсем чужих людей были на теле столь одинаковые отметины? Конечно, нет!»
И ещё мне припомнились дядюшкины откровения на площадке для упражнений с мечом. Дядюшка в минуту откровения признался, что не всегда был монахом и что его в мирской жизни любили многие женщины…
Пока я предавался воспоминаниям, Пако облачился в свою истлевшую до дыр тунику и разжёг костёр. Себастиан же, приготовив всё для моего умывания, снова завёл разговор о своём сне:
– С-сеньор Джиллермо, я всё же хочу рассказать вам то, что увидел нынешней ночью…
Я кивнул, продолжая думать о Пако и дядюшке.
Приободрённый Себастиан продолжил с волнением:
– С-сегодня я видел п-пророческий сон.
Он вылил мне на руки остатки воды и торопливо перекрестился:
– Явился ко мне его милость еп-пископ Монтейльский Адемар, да упокоится он с миром!
Упоминание о замечательном пастыре и воине, которого я хорошо знал, заставило меня прислушаться к Себастиану.
– Его п-преосвященство епископ был в белых сияющих одеждах и с белым же посохом. Им он указывал на Святой город…
– И всё? – разочарованно сказал я.
– О нет, с-сеньор! Это только начало… – Себастиан снова перекрестился. – Еп-пископ долго молча глядел на меня, затем уста его разверзлись, и он приказал, чтобы я запомнил всё, слово в слово. «П-поститесь шесть дней, – сказал Адемар. – А после разуйтесь, все до единого, и крестным ходом обойдите сей град Божий до полудня седьмого дня! Господь услышит ваши молитвы, и Иерусалим п-падёт!»
Себастиан победоносно оглядел нас с Пако.
– Я должен немедленно п-пойти к Петру Пустыннику и рассказать своё видение, – заявил он. – Этот святой человек п-поверит мне…
– Лучше отправляйся к господину Гийому Пюилоранскому, капеллану графа Раймунда, – посоветовал я. – Его шатёр находится через три ряда от нас, крайний слева. Если его преподобие поддержит тебя, то, поверь, и Пётр Пустынник не откажет…
Себастиан подхватился и отправился в указанном направлении, даже не умывшись и не перекусив.
А я вдруг почувствовал такой приступ голода, что, подобно дикому зверю, накинулся на оставшийся от ужина кусок говядины.
Жуя жёсткий кусок мяса, я непрестанно думал о Пако и о нашем с ним возможном родстве.
– Скажи-ка мне, Пако, ты всё ещё желаешь вступить в монастырь в Риполе? – обратился я к оруженосцу, едва закончив жевать.
Пако нахмурился и ответил не сразу:
– Я же дал обет, сеньор! Если вернусь живым, то решение моё будет неизменным.
– Хорошо, что ты верен своему обету, – похвалил я. – Но скажи, почему ты выбрал именно Риполь? Разве у вас в Лангедоке нет монастырей?
Пако ответил с неохотой:
– Это всё моя мать. Она перед кончиной своей завещала, чтобы я отправился в этот монастырь. Повторяла много раз, что не найдёт упокоения и на том свете, если я не отправлюсь замаливать свои грехи в Риполь. Я и сам спрашивал её, почему должен пойти именно туда? «Тамошнего епископа все хвалят», – сказала она.
– Значит, ты никогда прежде не встречал моего дядю?
– Нет, сеньор. Но, поверьте, я очень благодарен матери, что она послала меня к его преосвященству… – Пако широко улыбнулся. – Иначе как бы я познакомился с вами! И уж точно никогда бы не увидел Гроб Господень!
– И то правда, – согласился я, всё больше утверждаясь в своём предположении, что Пако – дядюшкин бастард. «Неужели дядюшка-епископ, увидев Пако, каким-то образом почувствовал голос крови? – спрашивал я себя. – Ведь не мог же он отправить со мной в поход совершенно незнакомого бродягу… Или дядя даже не догадывался, что выбрал мне в оруженосцы собственного сына!»
5
Сон Себастиана стал предметом отдельного обсуждения на совете военачальников и пастырей.
Гийом Пюилоранский и Пётр Пустынник, словно забыв про историю с копьём Лонгина, настаивали, что такое сновидение – знак свыше, и требовали внять повелению покойного прелата, которое он передал своей пастве через монаха Себастиана.
Близость Иерусалима, желание поскорей завершить поход, общий мистический настрой всего нашего воинства сыграли свою роль, и совет согласился с доводами святых отцов.
В пятницу восьмого июля мы, как и повелел Адемар, босые, с пением псалмов, отправились в крестный ход.
Шествие представляло собой красочное зрелище. Впереди шли наши главные проповедники Пётр Пустынник и Раймунд Анжильский, за ними с хоругвями двигались Арнульф Шокесский и Гийом Пюилоранский, завершал группу священников Себастиан. Он гордо нёс большое деревянное распятие. Ноша была нелегка, но Себастиан стоически претерпевал трудности. Следом за монахами шествовали граф Раймунд и герцог Готфрид, виконт Транкавель и славный рыцарь Танкред, чуть позади – другие знатные воины, в том числе и я, наши слуги, оруженосцы, простые латники…
Колючки и острые камни разбивали мои ноги в кровь, но такова была сила молитвы, что я не чувствовал боли. Напротив, как большинство крестоносцев, пребывал в благоговейном экстазе, вновь, как в самом начале похода, ощущая себя частью единой семьи, сплочённой одной целью…
– Бог нам прибежище и сила, скорый помощник в бедах, – во всю глотку распевал я, вторя нашим духовным поводырям и окружающим крестоносцам, – посему не убоимся, хотя бы поколебалась земля и горы двинулись в сердце морей. Пусть шумят, вздымаются воды их, трясутся горы от волнения их. Речные потоки веселят град Божий, святое жилище Всевышнего. Бог посреди его; он не поколеблется: Бог поможет ему с раннего утра…
Толпы сарацин высыпали на городские стены. Они со страхом и ненавистью взирали на нас, выкрикивая визгливо проклятия и оскорбления:
– Ничтожные кяфиры! Враги Аллаха! Сторонники шайтана! Вы хуже вонючих ишаков и презренных шакалов!
Но бранные слова сарацин не касались моей души, ибо звучала в ней совсем иная песнь, песнь Давида:
– Восшумели народы; двинулись царства: Всевышний дал глас Свой, и растаяла земля. Господь сил с нами, Бог Иакова заступник наш. Придите и видите дела Господа, – какие произвёл Он опустошения на земле: прекращая брани до края земли, сокрушил лук и переломил копье, колесницы сжёг огнём. Остановитесь и познайте, что Я – Бог: буду превознесён в народах, превознесён на земле. Господь сил с нами, заступник наш Бог Иакова…
Обойдя весь Иерусалим, мы взошли на гору Сион и там совершили общую молитву.
После чего вдохновлённые и умиротворённые крестоносцы разбрелись по своим лагерям и сразу после полудня начали общий приступ.
Теперь у нас было шесть осадных башен, два десятка катапульт и баллист. К тому же каждый из рыцарей со своими оруженосцами сплёл из ивовых прутьев щиты и фашины, изготовил штурмовую лестницу…
– Отбросьте всякие сомнения, – напутствовал нас граф Раймунд, – мы сражаемся за Бога! Бог с нами! Знайте: Господь услышал нашу молитву, Он поможет нам! Будьте храбрыми, воины Христовы, в ближайшее время мы завершим наши ратные труды!
Завалив фашинами и камнями городской ров, мы подкатили к стенам штурмовые башни. Арбалетчики осыпали сарацин стрелами, пробивая насквозь всех, кто неосторожно высунулся из укрытия. Катапульты метали огромные валуны.
Но сарацины хорошо подготовились к отражению атаки. На осадные башни сбрасывали зажжённые и просмоленные тряпки, обстреливали их горящими стрелами, на головы штурмующих лили кипяток и раскалённое масло. А от метаемых нами каменных глыб они нашли простой, но надёжный способ защиты – вывесили с наружной стороны стен тюки, набитые хлопком.
Весь день звенела сталь, лилась кровь наша и кровь неверных.
К закату мы вынуждены были прекратить штурм, оставив у стен остовы двух сгоревших башен, и отступили, сопровождаемые восторженными криками врагов.
Снова собрался совет у графа Раймунда.
– Воины устали! Надо дать им передышку, хотя бы пару дней… – сказал Роберт Фландрский.
– Завтра надо продолжать штурм! Промедление грозит тем, что мы окажемся в западне, как это случилось под Антиохией… – настаивал Танкред Тарентский. – Вспомните, что фатимидский халиф ещё в начале поста Рамадан вышел из Египта со своей армией…
– Значит, он уже полтора месяца в пути и скоро будет здесь… – произвёл граф Раймунд нехитрый расчёт по арабскому календарю, знакомому каждому участнику Реконкисты. – Рыцарь Танкред прав: надо торопиться!
– Если не возьмём Иерусалим завтра, не сделаем этого никогда! – согласился и герцог Бульонский. Он предложил: – А что, если нам изменить тактику и напасть там, где осаждённые не ждут?…
Вожди ещё долго спорили и в конце концов решили, что ночью все уцелевшие осадные башни и катапульты переместят на другую сторону Иерусалима.
Граф Раймунд ранним утром начнёт отвлекающую атаку с юга, а главные силы под началом герцога Бульонского ударят со стороны Яффских ворот.
Пожелав друг другу удачи, союзники разошлись.
Я задержался. Мне хотелось переговорить с виконтом Транкавелем с глазу на глаз.
Сегодня виконт едва не погиб, ринувшись на штурм в первых рядах. Брошенный со стены камень проломил ему шлем и поранил голову. Но виконт не покинул поле сражения. В окровавленной повязке он руководил воинами до конца боя, точно пытаясь искупить свою вину за потерю Тулузы…
Виконт выглядел усталым и подавленным.
– Стар я уже для таких передряг, – посетовал он, – в прежние годы соколом взлетал на стены замков, волком вгрызался в глотку врагов моего государя… А теперь… – Он в приступе непонятного мне отчаянья махнул рукой. – Впрочем, что вам, молодому человеку, выслушивать мои стариковские брюзжания?
Я коротко сообщил Транкавелю о смерти отца и спросил:
– Скажите, господин виконт, теперь, когда я стал графом Кердани, могу ли я посвятить своего оруженосца в рыцари? – И, не дождавшись ответа, поспешил объяснить это своё желание: – Во-первых, я жизнью своей и не один раз обязан ему. Во-вторых, хотя он из простой семьи, но отец его – благородный сеньор!
– Это ваше право, граф, – сказал Транкавель. – Учитывая, что вы – рыцарь и доказали право носить это звание в бою, да к тому же по закону о наследовании старшим сыном титула отца, несомненно, являетесь сеньором и государем для своих подданных, такой поступок не вызовет ни малейшего осуждения среди рыцарства. Есть и ещё одно обстоятельство: мы стоим у ворот Священного города. Понимаю и одобряю ваше желание, чтобы в день решающего штурма ваш оруженосец в бой отправился рыцарем. Если вы пожелаете, я могу принять участие в церемонии его посвящения…
Я поблагодарил виконта за добрый совет, но от участия его в обряде вежливо отказался, подумав, что Пако и без того будет чувствовать себя не в своей тарелке…
Вернувшись к своему шатру, я застал Пако и Себастиана за очередным спором.
Себастиан глаголил:
– Я в-видел книги арабских мудрецов, лицезрел дивную резьбу восточных мастеров в Барселоне, но должен прямо заявить, что сарацины – дикие люди!
– Ты думаешь, что они – дикие люди, а они думают про тебя, что ты – дикий… – глубокомысленно изрёк Пако.
– Ты очень смело судишь, брат мой! – возмутился Себастиан. – Смелость суждений – это п-последствия гордыни…
Завидев меня, они поднялись и замерли в ожидании, как будто почувствовав, что сейчас произойдёт что-то значительное.
Я позвал их в шатёр, достал из сундука чистую тунику – последнюю оставшуюся у меня, и протянул её Пако:
– Надень и подай мне свой меч! А ты, брат Себастиан, читай молитву.
С недоумением оба исполнили мои указания.
– Venite, exultemus Domino! Придите, вознесите хвалу Господу! – провозгласил Себастиан.
Пако, облачившись в тунику, треснувшую на его широких плечах, протянул свой меч.
– Преклони колено, – приказал я.
Перенеся меч над его головой, опустил лезвие плашмя на левое плечо Пако и повторил слова, сказанные в день моего посвящения графом Раймундом:
– Будь храбрым, господин рыцарь! Рыцарь Пако из Лангедока!
Пако ошарашенно молчал.
– Встаньте, господин рыцарь! – обратился я к нему.
Пако поднялся, и я обнял его как брата. После всего нами пережитого он мне таким и являлся, даже без какого-либо кровного родства.
– Не знаю, что и сказать, сеньор граф, – пробормотал новоиспечённый рыцарь Пако из Лангедока.
– Жаль, н-нет у нас доброго вина, чтобы п-поднять чашу по такому великому поводу. – Растерянный Себастиан не знал, как ему теперь обращаться к Пако, из простого оруженосца мгновенно ставшего сеньором…
Я оставил их в шатре обдумывать случившееся, а сам вышел наружу.
В чёрном, аспидном небе росчерк растущего месяца казался золотой насечкой на булатном дамасском клинке. Ни звёздочки вокруг. Непроглядная тьма окутала Иерусалим и его окрестности.
Где-то в Кедронской долине, называемой ещё Иосафатовой, притаились Масличная гора и Гефсиманский сад, древние оливы которого помнят молитву Спасителя в ночь предательства Иуды Искариота. В этой долине, по словам всезнающего Себастиана, в конце войны Гога и Магога и будет происходить Страшный суд.
Но не об этом Суде думалось мне в ночь перед решающей битвой. Я не размышлял о том, что ждёт меня, когда Священный город будет освобождён.
Ни будущие радости, ни прошлые скорби меня в этот час не волновали. Одна простая и ясная мысль владела мной: «Хочешь быть счастливым, не ройся в своей памяти, не будоражь воображение. Живи настоящим!»
И мудрее этой мысли никогда в мою голову не приходило.
6
Неустойчивы и ненадёжны штурмовые лестницы. Делают их наспех и почти всегда из подручных материалов: старых досок, стволов и крупных веток окрестных деревьев. Если нет гвоздей, то звенья лестницы связывают верёвками или обычной лозой…
И жизнь лестниц коротка и проста, как задача, которая перед ними стоит: помочь атакующим взобраться на крепостную стену.
Враги стараются оттолкнуть лестницу от стены, опрокинуть вниз, уничтожить её любыми средствами – мечами, топорами, крюками, огнём, смолой и кипятком…
Карабкаются по лестнице наверх одновременно не два и не три человека, а не менее десятка.
Выдержит ли она атакующих в тяжёлой броне да ещё с полным рыцарским вооружением?
Граф Раймунд приказал всем идущим в передовых отрядах вместо тяжёлой брони, пригодной для боя в открытом поле, надеть бригантины – короткие латы и гоберки – облегчённые кольчуги, взять павессы – щиты, составленные из металлических пластинок, лучше защищающие от стрел и не имеющие фамильных гербов, дабы не привлекать к идущему в бой знатному воину особое внимание…
Я вызвался идти в передовом отряде. Теперь, когда мне вдруг открылся смысл человеческого бытия и тайна счастья, моё желание жить было так велико, а вера в собственную неуязвимость столь безраздельна, что иного я и помыслить не мог.
Новоявленный рыцарь Пако из Лангедока и робкий от природы Себастиан не одобрили моего решения.
– Сеньор граф! – Пако по-прежнему обращался ко мне почтительно и даже более выспренно, чем тогда, когда был моим оруженосцем. – Это опасная затея… Разумно ли вам так рисковать?
– На войне все рискуют…
– Но если вы пойдёте в первых рядах, знайте, моё место – рядом с вами! – сказал Пако.
– Тогда, с-сеньор Джиллермо, и я пойду! – запальчиво заявил Себастиан, изменяясь в лице.
– Но ты-то куда, брат Себастиан? – в голос воскликнули мы с Пако.
Себастиану было страшно, и он даже не скрывал этого, но продолжал стоять на своём:
– Я д-должен увидеть ваш подвиг… Иначе как я смогу описать его в моём манускрипте? – Тут монах признался, что ещё в Риполе начал писать летопись нашего похода и мечтает закончить её картиной взятия Иерусалима. – Только т-тот, кто видел всё своими глазами, сможет сохранить для грядущего истинную картину величайшего дела! Я обязан быть рядом с героями! Не зря же епископ Адемар явился мне, а не Гийому Пюилоранскому!
Я покачал головой, но переубеждать его не стал: каждый сам отвечает перед Богом за принятые решения.
…Протрубили трубы, давая сигнал к атаке.
С сорокафутовой лестницей на плечах мы ринулись вперёд. Сверху густо посыпались стрелы. Прикрываясь щитами, шаг за шагом мы приближались к белой стене. Справа и слева от нас бежали к ней другие передовые отряды.
Нашу лестницу мы рывком подняли и прислонили к проему между зубцами. По ней стали взбираться наверх воины, обогнавшие меня.
Я, тяжело дыша, оглянулся, ища глазами Пако и Себастиана. Они были рядом. Прикрываясь щитом, Пако придержал раскачивающуюся лестницу свободной рукой, и я тоже устремился наверх.
Ступени подо мной вздрагивали, лестница трепетала, как живое существо, прогибалась под тяжестью лезущих по ней людей. Перед моими глазами мелькали истёртые подошвы башмаков карабкающегося воина. Подниматься было тяжело: мешал меч, зажатый в правой руке, и щит за спиной, да и облегчённая кольчуга, которую раздобыл для меня Пако, оказалась мне тесна и теперь сдерживала движение. И всё же щит и кольчуга служили защитой: по щиту то и дело цокали стрелы, а по кольчуге стекало горячее масло, вылитое сверху…
Но ожога я не чувствовал и не видел ничего, кроме снующих передо мной подошв.
Лестница казалась бесконечной, как будто уходила в небо. Но неба я тоже не видел. Его заслонял от меня собой хозяин истёртых башмаков.
Но вот он вздрогнул, накренился, стал падать на меня. Я вжался в стену, и воин, цепляя меня раскинутыми руками, пролетел мимо.
Я посмотрел наверх. Небо, голубое и прозрачное, как вуаль прекрасной Филиппы, вспыхнуло перед глазами. Я различил на его фоне кромку стены, вырез бойницы. В ней мелькнули синий тюрбан и стрела, нацеленная на меня. Я успел разглядеть яростные чёрные глаза и смоляную, кудлатую бороду.
«Это же Арратс, садовник Бибиэны!»
Я понимал, что надо заслониться щитом, но, вцепившись в лестницу, не мог этого сделать.
Острие ударило меня чуть повыше кромки кольчуги, в ямочку под горлом.
Удар такой силы, что я выронил меч, сорвался с лестницы, и полетел вниз, задыхаясь и захлёбываясь собственной кровью. И тут как будто раздвоился.
Одна часть меня продолжала стремительно падать, другая – неожиданно легко взмыла ввысь. Воспарив, увидел всё происходящее со стороны.
Пако и Себастиан успели подхватить меня, падающего вниз, и оттащить подальше от стены. Их склонённые лица были перекошены страхом и отчаяньем. Глухо, издалека звучали родные голоса:
– Дышите, сеньор! Д-дышите Христа ради!..
Но я уже не хотел дышать по чьей-то воле. Я и так дышал, дышал полной грудью.
Поднимаясь в небесном потоке всё выше и выше, вбирая в себя утренний, но уже напоенный зноем воздух, я видел под собой весь Священный город, купола храмов, башенки минаретов и лабиринт тесных улиц.
На стенах ещё шёл бой, но городские ворота были распахнуты, и по этим улицам, сея смерть, бежали крестоносцы, а над башней Давида уже реяло большое белое полотнище с красным крестом…
Но все эти земные события, все сраженья и победы, пораженья и триумфы уже не волновали меня. Я летел в зенит, вдыхая в себя голубое, бездонное небо Иерусалима и медленно растворяясь в нём…