1
В Киеве меня встретил новый московский наместник – боярин и воевода Василий Борисович Шереметев, прибывший взамен отозванного в Москву Бутурлина.
Боярин, ещё не достигший и сорока лет от роду, был красив той мужественной, зрелой красотой, которая вызывает почтение и желание подчиняться. Хотя ростом он уступал своему предшественнику, но выгодно отличался от него благородными чертами лица: высокое чело, светлые вьющиеся волосы, усы и борода коротко пострижены, глаза – серые с искринкой.
Боярин бывал уже на украинных землях и даже участвовал в последнем походе Богдана Хмельницкого на Львов.
Этот поход завершился неудачно из-за очередного предательства хана Гирея. Однако Шереметев проявил себя опытным воином и заслужил от царя Алексея Михайловича звание «благонадёжного архистратига». Такое ко многому обязывает. Так величают в святцах только главу святого воинства Архангела Михаила.
От Шереметева теперь зависело, как повернутся события на Украйне и за её пределами: кому, как не «архистратигу», повести за собой объединённое воинство супротив всех врагов Руси, Большой и Малой?
Шереметев выслушал доклад, прочёл грамоту Пушкаря и отпустил меня восвояси.
Я переживал за успех дела Пушкаря, ожидал, что предпримет новый воевода в его поддержку, какие отдаст распоряжения. Но Шереметев, как и Бутурлин, предпочёл занять выжидательную позицию.
В ставке передавали его слова, якобы сказанные помощникам – князю Барятинскому и стольнику Чаадаеву:
– Пусть малороссы сами промеж себя разберутся, а мы поглядим со стороны!
Выговский, некоторое время выжидавший, чью сторону примет Шереметев, не преминул воспользоваться его нерешительностью: собрал полки на Правобережье, переправился через Днепр и в решающем сражении разбил войско Пушкаря, значительно уступающее ему численностью.
Не помогли полтавскому полковнику ни вера в правоту своего дела, ни купленное на мои деньги оружие.
Пушкарь был убит, а селяне, составлявшие основу его войска, остались без предводителя и разбежались…
Рассказал об этом казак Полтавского полка Козалупа. Он прискакал в Киев, ища защиты у Шереметева. Но по воле воеводы был брошен в темницу как бунтовщик и своевольник.
Трое суток допрашивали Козалупу, вздёргивали на дыбу, пытали огнём и водой.
Он стоял на своём: гетман Выговский – предатель и ляшский прихвостень, а полковник Пушкарь – заступник православных…
Мне как толмачу пришлось присутствовать на этих жутких допросах.
Страшен был Козалупа: распухшее лицо, выбитые зубы, обожжённая грудь и синие, плетьми висящие руки…
– Говори, какую измену замыслил Пушкарь? – требовал Шереметев. И красивое лицо его при этом искажалось гневной гримасой.
– Пан полковник – верный слуга царю… – едва шевеля разбитыми губами, шепелявил Козалупа.
Боярин топал сафьяновыми сапожками:
– Врёшь, пёс! И Пушкарь, и ты – воры, злое на царя замышляли. К польскому Казимиру переметнуться задумали! Ну-ка прижги его!
Кат подносил к телу казака раскалённое железо. Смрадно пахло горелой плотью.
Но Козалупа, пуская кровавые пузыри, твёрдил:
– Пушкарь – царю слуга… А Выговский – хуже ляха! Лях даже в злые годы так не злобствовал, как бывший писаришка…
Когда боярин понял, что ничего иного Козалупа не скажет, приказал пытку прекратить.
Я навестил Козалупу в узилище, принёс воды и хлеба.
Хлеб Козалупа отложил, а воду выпил жадно.
– Помнишь меня? – спросил я. – Был я у вас в Полтаве, встречался с паном Пушкарём… Скажи, как погиб полковник?
Козалупа смерил меня тяжёлым взглядом:
– Тебя не помню, но скажу. В бою пал батька Мартын, как и положено настоящему казаку! Но и после кончины не обрёл он покоя. Выговский приказал пану полковнику голову срубить и выставить на рыночной площади… Для устрашения… Только устрашать в Полтаве больше некого…
– Как так?
– Немецкие наёмники и татары, которых привёл Карач-бей, вырезали всех жителей… Не пощадили ни стариков, ни жинок, ни детей… Все, кто не успел уйти в Московию или на Сечь, погибли…
– А священника ты видел, отца Феофилакта?
– Повесили дьяка нехристи! – Козалупа хотел перекреститься, да не смог поднять руку, вывернутую на дыбе.
Так оборвалась ещё одна ниточка, связывавшая меня с прошлым.
А события принимали всё более трагический оборот.
После разгрома Пушкаря и резни, учинённой в Полтаве, Выговский почувствовал свою безнаказанность и стал расправляться с остальными противниками: расстреливал, рубил головы, вешал. Жен и детей бунтовщиков продавал татарам.
За несколько месяцев по его приказу были убиты переяславский полковник Иван Сулима и его преемник – полковник Колюбаца, расстреляны корсунский полковник Тимофей Оникиенко, казнены отрубанием голов двенадцать сотников из разных полков…
Но, будучи хитрым лисом, гетман продолжал присылать Шереметеву письма, в которых клялся в верности русскому царю, жаловался на беглых посполитых, сетовал на предателей, возмутителей спокойствия и бунтовщиков, готовых в любой момент присягнуть врагам Руси.
И Шереметев ему верил.
Русскому боярину и прославленному «архистратигу» оказалось непросто разобраться во всех украинных перипетиях. Да он, как видно, и разбираться в них не особо желал.
Ни чьих советов боярин не слушал, действовал как неопытный воин и неразумный дипломат – быстро и решительно, но неосмотрительно и бестолково.
Он подозревал всех и вся: киевских мещан, окрестных селян и казаков, приказывал хватать, не разбирая вины. А то, напротив, проявлял невиданное милосердие и доверчивость, выпускал из каземата всех без разбору, и даже тех, кто и впрямь замышлял недоброе.
Противоречивые приказы нового воеводы не только ни умиротворяли волнений, но разжигали их, подливали масла в огонь, настраивая против него даже тех, кто желал служить царю и радовался подпадению Украйны под московскую руку.
Мне довелось переписывать один из таких нелепых приказов Шереметева, в котором он распоряжался всех беглых посполитых ловить и вешать на майданах, а кого не вешать, так немедля выдавать с головой гетману Выговскому.
В середине лета 1658 года в Киев из Нежина прискакали на взмыленных конях казаки Вощенко и Семёнов.
На допросе с пристрастием, где я опять исполнял обязанности толмача, они упрямо твердили, что изменник Ивашка Выговский готовится сдать Украйну ляхам.
В подтверждение своих «поносных слов» Вощенко и Семёнов предъявили «Манифест к властителям Европы», составленный в ставке Выговского.
Красивым и выспренним слогом в «Манифесте» предлагалось: разорвать Переяславские соглашения с русским царём и снова вступить под покровительство польского короля, но уже под названием Великого княжества Русского и на таких же основаниях, как некогда вступила в состав Речи Посполитой Литва. Предполагалось: гетману иметь звание сенатора и первого киевского воеводы, сохранить реестровое казачество в том же размере, какое давало Переяславское соглашение, но при этом король польский мог бы возводить казачью старшину в шляхетское достоинство. Остальных европейских потентатов «Манифест» призывал названные условия поддержать и своею волею закрепить. Под «Манифестом» стояла подпись – «полковник Юрий Немирич». А гетманская печать сей «Манифест» скрепляла.
Боярин Шереметев в подлинность «Манифеста» не поверил.
Но и вздёрнутые на дыбе Вощенко и Семёнов от речей своих не отступили. Только добавили ещё, что бежать от Выговского и служить великому государю Алексею Михайловичу собиралось целых пять казачьих хоругвей, но из них только пяти десяткам человек удалось уйти, а прочих схватили и порубили…
«Манифест» Шереметев всё же отослал в Москву.
В ответ из Посольского приказа пришла грамота, подтверждающая подлинность «Манифеста». Также московские думные дьяки сообщали, что, по их сведениям, Выговской и впрямь готовится отпасть от Руси и, сделавшись самостоятельным государственным телом, соединиться с Польшею. Указано было, что уже доподлинно известно о встрече гетмана в Гадяче с польскими комиссарами и о подписании договора, направленного против Руси.
Это известие вскоре подтвердили новые перебежчики из гетманского лагеря, прибывшие в Киев.
Они рассказали, что в Гадяче Выговский и его польские друзья – паны Беневский и Евлашевский созвали раду.
Выговский, уже поднаторевший в выступлениях на майданах, провозгласил:
– Братья казаки! Мы – давние дети Польши. Нескольких лет пребывания под московской десницей нам хватило, чтобы понять, что такое русский гнёт! Ратные русские люди вешают и мордуют посполитых, жалованье нам не платят, грабят мирных селян… Войско Запорожское изъявляет желание вечного мира и соединения с Речью Посполитой… Король милостив, он прислал к нам своих комиссаров. Волим услышать от них слово его королевского величества!
– Волим услышать слово короля! – поддакнули его прихлебаи.
Беневский высокопарно и в то же время с долею подобострастия обратился к полковникам, сидящим в праздничных кунтушах с перначами в руках:
– Панове старшина! Высокочтимые казаки! Господь Бог, по воле своей возвышающий и уничтожающий любые царства, укоренил в сердце каждого из нас врожденную любовь к отечеству, так, что где бы кто ни скитался, а всегда ему хочется домой воротиться. Теперь так сделалось и с Запорожским войском, когда оно именем своим и своего гетмана обратилось к его величеству королю Яну Казимиру с желанием верного подданства и покровительства себе и всему русскому народу.
Ему вторил пан Елашевский:
– Вот уже десять лет, как будто две матери за одного ребенка, спорят за Украйну поляки и москали. Мы, подданные польской короны, считаем вас своим порождением и родным чадом, а москали, пользуясь вашей храбростью и простодушием, хотят завладеть чужим. Вы, панове, теперь попробовали и польского, и московского правления, отведали и свободы, и неволи. Вы говорили прежде: нехороши поляки! А теперь, наверное, скажете: москаль ещё хуже! Чего же вам медлить? Польша, подлинная отчизна ваша, теперь взывает к вам: ведь это я вас родила, а не какая-то непотребная москалиха, я вас вскормила, взлелеяла! Дети, опомнитесь, не будьте выродками, предающими мать свою!
Слушая перебежчиков, подумал я: «Как тут было не растрогаться старикам-полковникам, как не пустить умильную слезу и не поддержать, утёршись, всё, что им Выговский с комиссарами ни предложат!»
А Шереметев всё бездействовал. Даже эти явные свидетельства о предательстве гетмана не вывели его из полусонного состояния, не лишили необъяснимой веры в преданность Выговского.
И только в те дни, когда к Киеву подступил со своим войском брат гетмана Данила Выговский, когда загрохотали в полную мощь осадные пушки и ринулись на штурм городских стен казачьи полки, Шереметев вдруг стал собою – тем самым «архистратигом», на которого полагался русский царь, на кого надеялись все, кому союз с Русью представлялся единственным спасением для поруганной и истерзанной украинной земли…
2
Нет ничего страшнее, когда из кованых сундуков памяти народной вдруг извлекаются старинные обиды и претензии, когда вспоминаются прежние распри и раздоры, невыполненные клятвы и обещания, когда накручиваются на них свежие недомолвки и измены.
Тогда закипает кровь, пробуждаются ненависть и остервенение, и руки сами тянутся к острым клинкам и самопалам, к топорам и вилам…
Но страшнее страшного, подлее подлого, когда случается война, в которой сын идёт на отца, брат на брата, русский убивает русского, на радость их вечным недругам и коварным соседям…
Снова, как десять лет назад, заполыхала «ридна мати» Украйна, раскололась, разделилась на две части, люто ненавидящие одна другую.
Гетман Выговский своими льстивыми посулами, клеветой и наветами довёл народ до того, что он, потеряв разум, утратив способность видеть, где правда, где ложь, вздыбился, раскололся, начал самоистребление.
И обагрились руки братской кровью…
Но как ни хитёр и ловок был гетман Выговский, а просчитался.
Заключённый им в Гадяче договор с поляками, которым он хотел отвратить Украйну от Руси, на деле отвратил от него самого и казаков, и посполитых, не желавших снова идти под панское ярмо.
Вслед за восстанием Пушкаря на Полтавщине полыхнуло восстание под Гадячем, взялись за оружие православные люди в Переяславле и в других городах и весях Малой Руси.
Восставшие селяне и примкнувшие к ним казаки стали нападать на сторонников гетмана и гарнизоны.
Выговский посылал в восставшие сёла и городки наёмников, и бунты жестоко подавлялись. Вдоль дорог вырастали ряды виселиц, кружились над ними чёрные вороны.
Но восстания вспыхивали с новой силой.
До Киева дошёл слух, что во время такой стычки в селе Свидовец под Черниговом местные повстанцы – простые селяне палками забили до смерти полковника Юрия Немирича и сопровождающих его рейтар.
Возможно, в другое время, получив известие о смерти врага, с которым хотел поквитаться, я бы возликовал, но теперь гибель Немирича не принесла мне успокоения. Она показалась ничтожной на фоне всего того, что происходило с моей родиной.
К лету 1659 года на первый план вышла новая большая война Руси с Польшей. В ней союзниками польской короны выступили гетман Выговский с частью Запорожского войска и крымский хан Мехмед IV Гирей со своей многотысячной ордой.
Гадячский договор подтолкнул польский сейм к отказу от обязательств избрать царя Алексея Михайловича наследником польского престола. Кроме того, Польша потребовала от Москвы вернуть ей Смоленск и все украинные земли.
Выговский наконец прекратил свои заигрывания с русским царём и явно дал понять, на чьей он стороне.
Царь Алексей Михайлович, должно быть, разгневался не на шутку. Сначала он отправил из Белгорода на Левобережье князя-воеводу Григория Григорьевича Ромодановского, который начал боевые действия против отрядов Выговского вместе с примкнувшими к нему запорожцами, которых вёл кошевой атаман Иван Беспалый.
Вместе они осадили Варву.
Осада затянулась и не принесла желаемого результата, но способствовала объединению всех верных русскому царю украинных сил.
Там же, под Варвой, была собрана войсковая рада, на которой Ивана Беспалого избрали наказным гетманом его царского величества войска Запорожского, в противовес гетману-предателю Выговскому.
Следом за Ромодановским прибыло на Украйну войско под командованием боярина Алексея Никитича Трубецкого. Теперь совокупных сил было бы достаточно, чтобы начать наступление. Но боярин был снабжён строгим царским наказом сначала уговаривать черкас, чтобы они в винах своих государю били челом, и только в противном случае, если не побьют челом, идти на них войной.
Трубецкой, боясь ошибиться и заслужить царскую опалу, пребывал в постоянном сомнении и нерешительности, о чём писал воеводе Шереметеву в Киев, прося, дабы он присоединился к его и Ромодановского войскам.
Но и Шереметев находился в таком же состоянии. Ещё живы были в памяти две осады Киева под началом Данилы и Ивана Выговских.
Русский гарнизон их выдержал с великим трудом, и то благодаря помощи верных царю казаков и простых киевских мещан.
Уже в дни первой осады Шереметев приказал:
– Выпустите из узилища всех, кто верен переяславской клятве и готов защищать Киев!
И ломанный на дыбе Козалупа, и Вощенко, и Семёнов, и другие опытные рубаки забыли свои обиды на воеводу и встали в ряды защитников киевской твердыни.
Даже монахи Печерского монастыря покинули свои кельи и, по благословению митрополита, взяли в руки оружие, дабы постоять за веру православную и за родной город.
Словом, все, кто был в состоянии держать в руках оружие, в трудный час плечом к плечу с русскими ратниками встали на защиту Киева и не только не пустили в него войска гетмана, но и отогнали их прочь.
Однако страх перед новым нападением у Шереметева остался. Поэтому воевода Киев не покинул и на соединение с Трубецким и Ромодановским не пошёл.
Основное сражение этого года, случившееся под Конотопом, произошло без нашего участия.
Судить о нём мы могли только из донесений, которые поступали в воеводскую ставку от русских полководцев и от наказного гетмана Беспалого.
Конотопское сражение началось безрезультатной осадой Конотопа. А в итоге обернулось величайшей трагедией для русской армии и примкнувших к ней запорожцев.
Основной бой, решивший исход всей битвы, выиграли немецкие наёмники, присланные польским королём, и татары. Применив военную хитрость и устроив обманное отступление, они заманили отборную дворянскую кавалерию князей Пожарского и Львова в ловушку и изрубили большую её часть.
Израненные князья Пожарский и Львов попали в плен. Гетман хотел использовать князей как предмет торга с царём, но Пожарский и Львов стали пенять ему на измену и нарушение клятвы. Выговский разгневался и отправил пленников к хану Мехмеду Гирею. Гордый Семён Романович Пожарский плюнул хану в лицо и тут же был обезглавлен вместе со Львовым и остальными русскими пленными.
На выручку своей уже разбитой к этому времени коннице Трубецкой запоздало бросил войско Ромодановского. Ромодановский столкнулся с Выговским на реке Куколке и несколько суток упорно удерживал переправу через неё.
Выговский, имея троекратное превосходство, не смог одолеть Ромодановского, пока запорожец-перебежчик не вывел по тайной тропе через болото татарскую конницу к русским в тыл.
Ромодановский вынужден был отступить. Узнав об этом, Трубецкой снял осаду с Конотопа и отвёл свою армию к Путивлю, отбиваясь от преследующих его казаков.
Воеводе Шереметеву донесли: «Всего на конотопском большом бою и на отводе: в полку боярина и воеводы князя Алексея Никитича Трубецкого с товарищи московского чину, городовых дворян и детей боярских, и новокрещенов мурз и татар, и казаков, и рейтарского строю начальных людей и рейтар, драгун, солдат и стрельцов побито и в полон поймано четыре тысячи семьсот шестьдесят один человек и две тысячи запорожских казаков гетмана Беспалого».
Кроме того, Трубецкому пришлось оставить в шанцах под Конотопом три осадные мортиры, четыре полевые пушки, много ядер и гранат…
Так что Выговский вполне мог праздновать победу.
Но я уже заметил одну закономерность: то, что вчерашний победитель считает триумфом, уже на следующий день может обернуться поражением.
Так случилось и с Выговским.
После Корсунского сражения от него отвернулась даже та часть старшины, которая ранее приветствовала Гадячский договор.
В Киев прискакал переяславский полковник Тимофей Ермолович Цецура и ударил воеводе Шереметеву челом о возвращении в московское подданство. Прибыли в ставку уманский полковник Иван Беспалый, паволоцкий полковник Михаил Суличич, бывший генеральный есаул Иван Ковалевский, шурин Богдана Хмельницкого Яким Сомко и наказной гетман Иван Беспалый, которому за храбрость, проявленную на конотопском бранном поле, царь Алексей Михайлович пожаловал особую похвальную грамоту…
Все они: и те, кто прежде служил Выговскому, и те, кто воевал против него, клялись в верности царю и просили воеводу Шереметева поспособствовать, чтобы Юрась Хмельницкий принял гетманскую булаву.
– А как же твоё гетманство? – спросил воевода наказного гетмана Беспалого.
– Я тут же сложу гетманские клейноды, если сын славного Богдана Хмельницкого согласится взять их, – воскликнул Беспалый. – Кто я такой? Простой казак, волей случая вознесённый на сей пост. А Юрий Богданович носит такую фамилию, которая одна за собой полки поведёт, оживляя в памяти у казаков наших прежние удачи и былое могущество войска Запорожского…
В словах Беспалого было столько искренности, что Шереметев возражать не стал.
– Что ж, пусть будет по-вашему… – важно сказал он, но у меня, слышавшего разговор, осталось стойкое ощущение, что воеводе всё равно, кто будет гетманом, и что теперь совершается очередная ошибка: «Ну какой из Юрася гетман – спаситель родной земли? Он и за себя-то толком постоять не сможет!»
Однако горячие слова Беспалого и изреченное вслух одобрение царского воеводы подействовали на остальных старшин как некое заклинание. Все в голос заговорили, что лучше Юрася гетмана не найти. Никто уже и слышать не хотел о других возможных претендентах на гетманскую булаву.
Яким Сомко, единственный, кто был пусть и дальним, но всё же родственником Хмельницких, взялся лично убедить Юрася стать гетманом.
Он испросил у воеводы разрешения взять на переговоры с Хмельницким меня.
Юрась молча выслушал предложение Сомко и… отказался.
Сомко стал убеждать племянника. Всё безуспешно.
– Юрась, народ взывает к тебе не оставить без продолжения дело Богдана Хмельницкого… – негромко сказал я, не веря самому себе.
– Я пойду в чернецы, – повторил уже известную мне отговорку Юрась. – Буду Бога молить за Украйну, за исполнение такой её судьбы, о какой мечтал батька Богдан…
– Прими булаву, племянник, больше некому! Иначе раздерут батькивщину на части ляхи, шведы, татары и москали… – отчаянно возопил Сомко.
– Нет, не уговаривайте меня! – Юрась, то краснея, то бледнея, ещё долго упирался.
В конце концов нам всё же удалось уговорить его принять предложение старшины…
Раду созвали в середине осени в памятном всем Переяславле.
Привести нового гетмана к присяге, а вместе с ним и всех остальных казаков Запорожского войска приехал тот же Андрей Васильевич Бутурлин, что принимал здесь присягу у старого Хмельницкого пять лет назад…
Целуя крест и произнося новую клятву на верность русскому царю, я поймал себя на мысли, что присяга даётся один раз. Когда же ты принуждён это делать вторично, это уже не клятва, а насмешка…
3
Медные трубы – суровое испытание для дружбы. Когда твой давний товарищ вдруг возносится к вершинам власти, много перемен ты сможешь увидеть в нём. Прежде искренний и откровенный в задушевных разговорах, он становится недоступным. Окружённый со всех сторон подхалимами и льстецами, случается, что возомнит бывший друг себя настолько избранным и великим, что начинает стыдиться прежней дружбы и былой откровенности. Ещё хуже, если ты видел его в минуты слабости и отчаянья, если знаешь о нём нечто такое, что может поколебать ореол величия, которым свита торопится наградить своего нового вождя и кумира…
Горе тогда тебе, былой наперсник. Уж лучше и не попадайся впредь на глаза того, кого считал ты самым близким, надёжным и преданным другом. Спрячься и не высовывайся, дабы не смущать покой избранного…
И уж совсем упаси тебя Боже пойти в подчинение к бывшему товарищу. И службы не будет, и дружбе конец.
Не скрою, когда Юрась Хмельницкий стал гетманом, в глубине души я ждал, что он призовёт меня к себе. Назначит генеральным писарем, на худой конец, хотя бы помощником или советником…
Но не позвал Юрий Богданович Хмельницкий меня ни в генеральные писари, ни в помощники, ни в советники. Не включил даже в число войсковой старшины, куда мне лежала прямая дорога как сыну казачьего сотника…
Место генерального писаря совершенно неожиданно занял Захар Шуйкевич, служивший вместе со мной ещё в канцелярии у Выговского. Ничем он среди нас не выделялся, кроме того что клял москалей на чём свет стоит и угодничал перед Выговским…
Словом, молодой гетман уехал в Чигирин со своей новой свитой, а я остался в воеводской ставке в той же должности толмача, в какой находился.
«Что ж, не всем казакам в атаманах быть», – припомнил я старую казачью поговорку и ещё одну – латинскую: «Nula est mihi salus dataria – зря я не кланяюсь!» и, поразмыслив о превратностях дружбы с сильными мира сего, мысленно пожелал бывшему приятелю успеха на новом поприще.
Вскоре я даже возрадовался такому стечению обстоятельств.
Ибо и здесь был загружен работой по уши. С началом гетманства Юрася и в ставку воеводы, и в Москву посыпались десятки жалоб и кляуз от недовольных. Число их резко возросло.
Новый договор, заключённый гетманом Юрасем Хмельницким с Москвой, никому не нравился. Казацкая старшина оказалась лишена единоличного права сноситься с московскими приказами и испрашивать себе личных выгод и льгот. Простые казаки почувствовали стеснение прежних вольностей и свобод, ибо теперь, помимо Киева, московские воеводы находились в Нежине, Переяславле, Чернигове, Брацлаве и Умани…
Роптали и другие сословия: селяне, лишённые права гнать горилку в собственных винокурнях и обложенные новыми налогами; мещане, на чьи плечи легла тягота содержания на постое русских ратных людей…
А ещё и личные претензии, зависть, мздоимство, клевета…
Вот и писали друг на друга доносы, черня в них недругов, восхваляя себя, требуя милостей, ратуя о справедливости…
От этого раздрая и несогласия всех со всеми жизнь народа, и без того не сладкая, стала ещё более беспросветной и невыносимой.
У Выговского, бежавшего к полякам с частью преданных ему людей, конечно, остались на Украйне соглядатаи и доносчики. Они сообщали ему обо всём происходящем в украинных землях, а он, в свою очередь, доносил об этом полякам.
Лучшего времени, чтобы снова напасть на нас, подыскать было трудно, и Ян Казимир воспользовался этим.
Заключив мирный договор со шведами, он с новой силой начал боевые действия в Литве и Белой Руси и нанес там поражение армии воевод Хованского и Змеева.
Войску Долгорукова, пришедшему на помощь воеводам, с трудом удалось остановить наступление польско-литовских войск.
Полковник Цецюра сообщил Шереметеву, что большое польское войско под началом коронного маршалка Ежи Любомирского двинулось на Волынь.
Желая отличиться перед царём и поскорее покончить с поляками, боярин Василий Борисович Шереметев, не проведя предварительной разведки и не собрав нужных сведений о силах врага, приказал своей рати немедленно выступить в поход.
– Я приведу польского короля к моему государю в серебряных кандалах… – самоуверенно заявил он на военном совете перед началом похода.
Шереметев написал письмо гетману Хмельницкому, приказывая ему с казаками двигаться на Волынь. Гонец ускакал к Юрасю, но я сомневался, исполнит ли он приказ воеводы.
За короткое время гетманства молодого Хмельницкого высокомерный Шереметев успел изрядно испортить с ним отношения. Он весьма нелестно отзывался о Хмельницком:
– Отчего это в добрых фамилиях сохраняются самые худые отпрыски? Какой государственный муж был старый Хмельницкий! И каков его сынок? Этому гетманишке лучше бы гусей пасти, чем булавой трясти!
Слова эти, конечно, Хмельницкому сразу же передали.
И о казаках воевода на военном совете перед походом высказался ничуть не лучше:
– Надежды на казаков у меня никакой нет. Они легко предают и перемётываются на другую сторону.
Князь Козловский вроде бы и поддержал его:
– Ты прав, воевода, нельзя полагаться на казаков. Кому только они из государей не клялись, каждый раз вероломно свою присягу нарушали! – И предостерёг: – С таким войском сейчас нельзя выступать в поход, надобно заняться подготовкой обороны Киева…
Но Шереметев был уверен в непобедимости своих кавалеристов и наёмной пехоты.
– Выступаем! – И устроил смотр войскам.
Рейтары в надраенной до блеска броне сидели на чистокровных конях. Начищенное и отполированное вооружение сверкало на солнце. Солдатские полки, вымуштрованные командирами-немцами и шотландцами, держали ровный строй. Испытанные в боях стрельцы и пушкари – ветераны многих сражений, с новыми мушкетами на плечах на смотре выглядели и впрямь победоносно.
«Но как идти в поход без разведки? Не поплатиться бы нам за такую самоуверенность…» – думал я, собираясь в свой первый боевой поход.
Но гордо сидящий на вороном коне Шереметев, в сверкающих золотыми украшениями доспехах, в плаще, подбитом соболями, и красных сафьяновых сапогах с золотыми шпорами, уже как будто увенчал себя лавровым венком победителя.
Мы двинулись в поход во второй половине последнего летнего месяца, имея всего пятнадцатитысячное войско и примерно столько же казаков в полку у Цецюры, по-прежнему не зная, сколько поляков нам будет противостоять, есть ли у них союзники…
Нас провожали в путь колокольным звоном.
Золотые купола киевских церквей, золотые листья в кронах деревьев, золотые насечки на воинских доспехах…
И киевляне провожали нас будто не на смертную битву, а на праздник. Старики и дети, молодицы и дивчины стояли вдоль улиц, по которым текло войско, радостно приветствовали нас, бросали цветы…
Незнакомая красавица помахала мне рукой.
«Ах как хороша!» – золотистые косы уложены в тяжёлый венец, щеки пылают, как маков цвет, брови соболиные, губы алые…
Сердце у меня сладко заныло. Я хотел помахать в ответ, но сдержался. Вскинул голову, расправил плечи и проехал мимо с независимым видом: не казачье дело, едучи на битву, с дивчинами возиться!
4
Ратных людей сближает сражение. Но ещё до того, как зазвенит сталь и загрохочут пушки, узнают они друг друга у походного костра.
На привале, вытянув к огню натруженные ноги, распрямив усталые плечи, они вкушают простую пищу из общего котла, негромко говорят меж собой, рассказывают истории из жизни, вспоминают былые сражения, делятся печалями и горестями, которых у каждого в судьбе предостаточно. А то вдруг кто-то затянет песню, и товарищи ему подпоют…
В начале вересеня, который на Руси кличут сентябрём, мы подошли к местечку Любар. Неподалёку от него Шереметев приказал разбить полевой стан.
Ратники и казаки быстро установили походные шатры. От костров потянуло дымком и варевом.
Песельник, сидя в кругу товарищей, ударил по струнам балалайки и запел:
За рекою, переправою,
За деревнею Сосновкою,
Под Конотопом да под городом,
Под стеною белокаменной,
На лугах, лугах зеленых,
Тут стоят полки царские,
Все полки государевы,
Да и роты в них дворянские…
Ратники стали подпевать:
А из далеча-далеча, из чиста поля,
Из того ли из раздолья широкого,
Кабы чёрные вороны табуном табунились,
Собирались-съезжались калмыки со татарами,
Напущалися татарове
На полки государевы…
– О чём поёте? – спросил я, проходя к своему шатру.
– Неужели непонятно? – сердясь, что его отвлекают, буркнул один из ратников. – О недавнем ратном деле, что под Конотопом случилось… – Он махнул рукой, дескать, не мешай.
«Надо же, уже песню сложили!» – Я прошёл в шатёр, который делил с другими писарями, взял бандуру и вернулся к костру.
– Дозвольте с вами?
– Садись, казак, споём вместе.
Ратники потеснились, освободили мне место.
– Песня ваша мне люба, – сказал я. – Хочу спеть свою. Послушаете?
Песельник ответил:
– Что ж, пой! Мы песне завсегда рады.
Струны бандуры охотно отозвались, как товарищ на зов доброго друга.
Я начал слегка охрипшим голосом:
Серый кречет взором вострым
Малу пташку сторожит.
Волны вспенивают вёсла —
Чайка по морю бежит…
Слушали меня со вниманием, а когда я закончил пение, одобрительно закивали.
– Складно излагаешь… Добрая песня, – похвалил песельник. – А ну-ка дай попробую перенять. – Он ловко вскинул балалайку и, хотя струн у неё поменьше, чем на моей бандуре, потренькав немного, с точностью повторил мотив…
Довольный, посмотрел на меня:
– Тебя как звать-то, казак?
– Мыкола. Николай по-вашему…
– Кольша, значит. – Песельник вдруг назвал меня так, как звала мать. – А меня – Никифор или Ничипор, как у вас гутарят, – представился он. – Ты бы, Кольша, мне слова своей песни ещё раз напел… Больно они мне по сердцу пришлись…
Я охотно спел ещё раз. Никифор, беззвучно шевеля губами, вторил мне.
– Запомнил, – радостно сообщил он. – Теперь сам петь твою песню стану, если разрешишь…
– Пой, конечно! А я твою выучу… – в свою очередь, пообещал я, подивившись тому, что песни вроде бы разные, а по сути похожи: – Гляди-ка, Никифор, и твоя, и моя песни – обе про битву с басурманами…
– Не хотелось бы нечестивых вспоминать, так ведь они же сами не дают нам покою!
– Это верно, – согласился я. – Лютее крымчаков, врагов для нас, православных, нет. Разве что ляхи…
– Да, и немец против нас, и швед… Весь мир на русских ополчился, – поддакнул Никифор. – Только ведь нам и врагов-то не надо. Того и гляди, сами друг дружку грызть начнём…
На том мы и разошлись по своим шатрам.
Но не зря говорят, что не стоит поминать нечистого к ночи – беду накличешь.
Ранним утром поблизости от лагеря караульщики заприметили татарский разъезд и подняли тревогу.
Шереметев послал вдогон татарам несколько конников. Из них вернулся назад только один.
– Орда близко… – валясь с седла, прохрипел он.
Весть об орде застала Шереметева врасплох, но все же не зря величали его «архистратигом». Боярин виду не подал, что встревожен известием, приказал хладнокровно:
– Строить гуляй-город!
Тут же из обозных телег и деревянных щитов соорудили подвижную крепость. Об этом изобретении русских я слышал прежде, но в глаза гуляй-город ещё не видел.
Щиты с прорезями для ружей и малых пушек установили на телеги. Телеги со щитами выстроили в виде четырехугольника, соединив меж собой цепями и оставив несколько проходов для конницы и пехоты, укрывшейся внутри.
Стрельцы и пушкари заняли позиции у бойниц.
Над лагерем повисла гнетущая тишина, прерываемая редким ржанием лошадей и короткими командами стрелецких начальников.
Все вглядывались в даль, откуда нарастал гул приближающейся конницы.
Вскоре появились татары.
Их даже на первый взгляд было гораздо больше, чем нас. Орда двигалась врассыпную, охватывая гуляй-город полукольцом.
Но татары пришли на поле сечи не одни. Я разглядел за ними стройные польские хоругви и огромный обоз с пушками.
Не дождавшись приказа воеводы, с нашей стороны ухнула малая пушчонка. Её залп восприняли как сигнал к открытию огня.
Загрохотали мушкеты и самопалы, ударили гарматы покрупнее. Засвистели татарские стрелы. Пали на землю первые убитые: кони и люди.
Вслед за татарами рванулись в бой польские гусары.
Когда-то дядька Василь рассказывал мне, как устрашающе свистят перья у них за спиной. Отборные конники скачут прямо на тебя, желая смять, изрубить, прорвать оборону…
Никакого свиста их перьев я не услышал. Заняв место у бойницы, так же как все, я палил по атакующим из мушкета, торопливо перезаряжал и снова палил.
Гордые гусары падали наземь, пробитые нашими пулями и выброшенные из сёдел ядрами, корчились от боли, умирали, изрыгая ругательства, а кто сумел доскакать до щитов, тех пронзали длинными копьями пикинеры, рубили бердышами стрельцы…
Не знаю, откуда брались силы у тех, кто без передышки атаковал нас, откуда находились силы у нас отбивать одну за другой вражьи атаки.
Сеча продолжалась весь день до вечера и с утра возобновилась…
И ещё день…
И ещё – десять…
Всё чаще внутрь гуляй-города стали залетать польские ядра. Одним из них разбило воз, где среди прочих вещей лежали мои пожитки и бандура.
Татары, для которых гуляй-город оставался неприступным, сожгли все стога сена в округе, вырубили ближайшие рощи, лишив нашу конницу корма, а нас – дров для костра, а значит, и горячей пищи…
Начались затяжные осенние дожди. Они, с одной стороны, затруднили атаки вражеской конницы, с другой – навлекли на нас болезни и голод.
Шереметев, посеревший лицом и осунувшийся, но не утративший боевого духа, дал приказ отступать на восток.
И гуляй-город, огрызаясь огнём и свинцом, отбивая непрестанные наскоки татар и поляков, медленно пополз туда, где уже давно, по расчётам воеводы, должен был находиться со своим войском гетман Хмельницкий.
Когда на нашем пути появился большой лес и ратники топорами стали прорубать в нём просеку для прохода телег, воевода призвал меня к себе:
– Скачи к Хмельницкому, казак! Поторопи его! Мы встанем лагерем под Чудновом и там будем ждать подмоги! Если вместе с гетманом ударим, непременно одолеем супостата! Только поспешай. Зарядов и пороха у нас осталось уже немного. С помощью Божьей продержимся до подхода гетмана…
Моего коня по поговорке «казак голоден, а конь его сыт» накормили последними остатками сена и дали вдоволь напиться воды.
Повинуясь шенкелям, он вынес меня на опушку и поскакал через поле.
Дважды мне встретились татарские разъезды. Со свистом и гиканьем они гнались за мной, пускали вслед стрелы…
Одна из них свистнула над самым ухом.
«Не подведи, родимый!» – молил я скакуна. И дважды верный конь уносил меня от погони.
5
Табор гетманского войска я нашёл милях в трёх юго-восточнее Чуднова. Дозорные казаки проводили меня в шатёр генерального писаря.
– Мыкола, ты такой грязный и заросший, прямо вылитый москаль! – оглядев меня со всех сторон и самодовольно щурясь, сказал Захар Шуйкевич. Он гордился своим возвышением и не скрывал этого. Маленький, чернявый и вёрткий, он напомнил мне Шлому, арендатора из-под Кременчуга, и даже усы скобкой и оселедец не могли уменьшить это сходство.
«Чего это он выдумал меня, природного казака, в москали записывать?» – рассердился я.
Однако, проведя ладонью по небритым скулам, покосившись на свой выцветший жупан, грязные шаровары и стоптанные сапоги, признал – вид у меня и впрямь затрапезный: «Только при чём здесь москали? В сече не до того, чтобы в зерцало глядеться…»
Но дерзить Шуйкевичу я не стал:
– Мне надо тотчас говорить с гетманом, пан генеральный писарь! У меня к нему важное послание от воеводы Шереметева…
– Давай послание, я доложу пану гетману, – заявил Шуйкевич.
Я воспротивился:
– Послание это изустное, и мне велено его сообщить лично Юрию Богдановичу…
Шуйкевич сказал важно:
– Сейчас пан гетман занят. Хочешь сообщить ему лично, жди! Джура проводит тебя к шатру, где ты сможешь умыться, отдохнуть и поесть…
Прислушиваясь к дальней канонаде, я попытался возразить, что медлить нельзя, что русскому войску Шереметева и полку Цецюры срочно нужна помощь, но генеральный писарь остался непреклонен.
Джура, молодой казак примерно одних со мной лет, проводил меня в шатёр. Принёс воды для умывания, миску с кулешом и деревянную ложку.
Я умылся, но хотя был жутко голоден, еда не лезла мне в горло.
Подозвав джуру, дежурившего у входа, спросил его, давно ли они здесь и почему войско не наступает…
– Мы тут уже целую седмицу топчемся, – простодушно сообщил он.
Я не поверил своим ушам:
– Целую седмицу? И чего остановились, дальше не пошли?
– Та, едва мы встали, наскочили на нас ляхи и татары. Мы атаку отбили, но гетман приказал их не преследовать, остаться здесь.
– И много было тех татар и ляхов?
– Та, курам на смех! Тысяч десять… – Джуре хотелось в моих глазах выглядеть героем.
– И сколько же у гетмана казаков?
– Та, тысяч тридцать, не менее…
– Чего ж он не атакует? – вырвалось у меня.
– Их милость, пан гетман, сейчас с ляхами о мире переговоры ведёт… – проговорился джура и, поняв, что сболтнул лишнее, хлопнув пологом, вышел из шатра.
«Иногда нужно иметь больше решимости, чтобы вовремя прекратить бой, нежели храбрости, чтобы продолжить сражение… Но разве теперь такой случай? Теперь надо забыть о своей безопасности, идти выручать товарищей… Только где взять Юрасю решимости на такое? Прав Шереметев, ему бы плахту носить, а не булаву… – терзался я вынужденным бездействием. – Эх, знал бы дядька Богдан, как поступает его отпрыск, он бы в гробу перевернулся… И Тимош не простил бы брату трусость и слабость. Уж лучше бы Юрась и вправду в чернецы пошёл…»
Я просидел в шатре ещё пару часов, ожидая, когда же меня позовут к Хмельницкому. Но время шло, а за мной никто не являлся.
Джура всё топтался у входа. Должно быть, Шуйкевич наказал ему не выпускать меня из шатра…
Вдали глухо громыхали гарматы. Их говор напоминал глухие раскаты грома.
«Наши там бьются, а я тут дипломатию разыгрываю! – Как зверь, загнанный в клетку, я метался в своём полотняном узилище, не находя себе места. Мрачные думы и горькие вопросы толклись в моей голове, как вода в ступе: – Что стало с тобой, народ украинный? Что произошло с нами, братья-казаки? Куда подевались наши герои-атаманы: сагайдачные, нечаи, кривоносы, сулимы, наливайки, повергавшие неприятелей в трепет, бравшие штурмом неприступные замки и крепости? В каких непонятных пучинах канули все эти боевые ведьмаки, химородники и характерники, умевшие взглядом тучи разгонять и кровь из ран останавливать? Как в одночасье перевелись могучие байды, что израненные и на крюке подвешенные своих врагов стрелами поражали? Где вы, доблестные казачьи лыцари, готовые жизнь отдать за други своя? Где силы твои, Украйна? Уже ли все растрачены в кровавых междоусобицах, в изменах и коварстве, в метаниях от одного берега к другому в поисках лучшей доли для себя, коханой? Ужели сытый кулеш и саломата заменили тебе веру и братские чувства? Как можешь ты бездействовать, когда твои братья погибают, отдавая животы свои за тебя же саму?»
Дальние пушечные выстрелы становились всё реже и вот – совсем стихли.
Наступившая внезапно тишина заставила меня действовать решительно.
Вынув саблю, я осторожно разрезал холстину в тыльной части шатра и выскользнул через образовавшуюся щель.
Зная, как устроен казачий табор, я быстро нашёл шатёр, над которым развевался гетманский стяг. Вход охраняли два казака с копьями и саблями.
Я подошёл, сказал строго:
– Пропустите меня к гетману! Я – гонец от воеводы Шереметева!
Казаки, скрестив копья, преградили мне дорогу.
– Пан гетман! – вскричал я во всю мочь. – Юрась! Слышишь ты меня, это я – Мыкола Кердан!
Никто не отозвался.
Я возопил ещё громче:
– Пан гетман! К тебе от воеводы Шереметева гонец!
Полог шатра открылся, и вышел Шуйкевич:
– Ты чего разоряешься? – набросился он на меня. – Я же говорил тебе ожидать, пока не позовут!
– Ты сообщил, что у меня срочное послание от воеводы? – с трудом пытаясь сохранять самообладание, спросил я.
– Конечно, сообщил! – заверил Шуйкевич. – Но ясновельможный гетман велел тебе обождать!
– Чего ждать? Нет времени! Шереметев окружён! Надо идти на выручку! – закричал я.
– Сказано ожидать, значит, жди! – сквозь зубы процедил Шуйкевич.
Но больше ждать я не собирался. Воспользовавшись тем, что казаки раздвинули копья, пропуская генерального писаря, я оттолкнул одного, метнулся к шатру и распахнул полог.
Войти внутрь мне не удалось. Казаки, кинувшись вослед, успели оттащить меня от шатра. Но я разглядел, что там происходило.
За походным столом в центре шатра сидели друг напротив друга и мирно беседовали гетман Хмельницкий, пан Беневский и ещё один человек… Он обернулся на шум, и я узнал… Юрия Немирича.
«Быть такого не может… Он же погиб!»
Казаки, крепко держа меня под локти, подвели к Шуйкевичу, и он ехидно попенял:
– Ну, точно москали тебя сглазили, Мыкола. Ты ровно сказывся! Я же сказал: всё гетману доложил. Имя твоё назвал и от кого ты прибыл. Пан гетман принять тебя не может! Да ты и сам убедился – занят он…
– Значит, вы сговорились с ляхами! – обречённо сказал я. – С Беневским и с Немиричем… Его что, с того света выписали?
– Ты думаешь, это пан Юрий? Нет, это его родной брат – Стефан Немирич… Я тоже испугался, когда первый раз увидел…
– Так вы идёте с ними на мировую?
Шуйкевич направился к своему шатру, увлекая меня за собой.
– Конечно, это не твоего ума дело! Но по старой памяти скажу. Да, господа Немирич и Беневский – посланцы его милости пана Любомирского. Они привезли предложение о мире. Полагаю, что пан гетман примет его! Он не хочет попусту проливать казацкую кровь! Лучше худой мир, нежели хорошая война.
У меня аж горло перехватило.
– А как же русские, как же Цецюра?
Шуйкевич улыбнулся:
– О Цецюре не печалуйся. Он ночью уйдёт от Шереметева. К нему гонец с грамотой от гетмана уже послан. И поляки с татарами не станут этому препятствовать…
– А русские?
– Да какое тебе дело до этих клятых москалей? – искренне удивился Шуйкевич. – Ну порубят их поляки или татары в полон угонят… По мне так: казнить всех, нам легче дышать станет.
Я едва не врезал ему по острой скуле.
– Мы же клятву русскому царю давали, пан генеральный писарь, всем войском Запорожским и каждый в отдельности. Нельзя клятву нарушать! Нарушишь её однажды, себя потеряешь!
Шуйкевич остановился у входа в свой шатёр:
– Эвон ты куда загнул! Охолонь, Мыкола! Сколько тех клятв давалось до нас, сколько нарушалось до нас, ещё никто нарушивший обет от этого не помер…
Я не мог больше его терпеть. Сказал сухо:
– Прикажи подать моего коня, Шуйкевич!
– Куда это ты собрался?
– К Шереметеву. Воевода ждёт если не подмоги от гетмана, то хотя бы вестей, что её не будет!
В голосе Шуйкевича прозвучало что-то похожее на сочувствие:
– Дурень! Да куда ты лезешь? Погибнешь же, сгинешь вместе со своими москалями!..
– Да лучше сгинуть, чем жить Иудой… – сказал я сурово, хотя помирать не собирался.
6
У Бога всего много, но силой не возьмёшь. Да и договориться с Ним, как ни старайся, не получится – ничего для себя не выторгуешь.
Как умолял я Господа, чтобы дал он мне благополучно добраться до осаждённого гуляй-города, какие только клятвы и обещания взамен не давал!
Но у Отца Небесного свои промыслы о каждом живущем, непонятные и недоступные смертным…
Когда прореженный польскими ядрами квадрат шереметевского гуляй-города был уже как на ладони, за мной увязались татарские всадники. Тут же и польские конники поскакали наперерез, отрезая дорогу к своим.
Польские рейтары опередили татар.
Одного из них, первым заступившего дорогу, я сбил выстрелом из пистоля. С другим – хорунжим в блестящей броне и шлеме со страусиными перьями, мы схватились на саблях…
– Шельма, пся крев! – бранился поляк, отражая мои удары и яростно нанося свои.
Я сражался молча, неистово. От лишних слов рука слабеет.
Он был хорошим рубакой, умелым, вёртким, но я одолел бы его, если бы не подоспели татары.
Свистнул аркан, и меня выдернули из седла.
Я больно ударился оземь. Тотчас на меня навалились. Скрутили руки.
Склонился надо мной татарин – тесен мир! – тот самый, что пленил меня тогда, после моей переправы через Днепр.
– Ахмед-бей!.. – выдохнул я, очухавшись.
– О, урус! – Он тоже узнал меня, оскалился. – Ты стал настоящий батыр! Батыр и снова мой ясырь! Ха-ха! Только некому тебя больше выкупить! Тимош-паша демекте – каюк! Он теперь тебе не поможет!..
Ахмед-бей прицокнул языком:
– О, Аллах, какого хорошего коня он мне за тебя тогда дал! Я его в конюшню самого хана Гирея сумел продать… Много монет получил. А теперь тебя продам. Не бойся, батыр, в гарем тебя уже не возьмут! Но на султанскую галеру сгодишься…
Тут подскочил поляк, которого ещё била боевая лихорадка, и горячо заспорил:
– Какая галера? О чём ты говоришь, татарин? Это мой пленный! Я рубился с ним и победил…
– Как – твой? Как – победил? – взвился Ахмед-бей. – Мой аркан на нём, значит, и ясырь – мой!
Татары, галдя, обступили хорунжего и его спешившихся рейтар со всех сторон.
Хорунжий оглянулся и заговорил более миролюбиво:
– Бей, погоди, не горячись! Да, я вижу, что аркан твой! Но этот хлоп брата моего Юзека убил! Родного брата! Вот он лежит. – Хорунжий указал на тело рейтара, сбитого моей пулей. – Отдай мне этого казака, прошу тебя! Я золотом заплачу…
– Алтын – якши! – Глаза у татарина заблестели. – Артык алтын – бик айбат! Много золота – очень хорошо!
Они долго торговались на причудливой смеси украинного, татарского и польского языков, и Ахмед-бей уступил, подкидывая на ладони кошель с золотом.
– Ладно, паша, бери ясыря себе! – И поглядел на меня с усмешкой. – Не повезло тебе, урус! Был бы моим ясырём, может, пожил бы ещё… Хуш! Прощай, батыр! Да поможет тебе твой бог…
Татары ускакали, уводя в поводу моего коня.
Поляки поволокли меня к своим пушкам.
Гарматы стояли на пологой возвышенности, шагах в двухстах от гуляй-города, и били по нему прямой наводкой. Летели щепы от разбиваемых ядрами щитов. Русские пушки молчали. Должно быть, закончились заряды к ним. Со стороны гуляй-города раздавались лишь ружейные выстрелы. Да и те всё реже и реже…
– Страшной смертью ты умрёшь, хлоп! – сказал хорунжий, и не было в его словах угрозы и ожесточения. Так говорит человек, привыкший убивать.
«Терзать будет… – мысленно напрягся я, собирая в кулак всю волю, чтобы только не осрамиться перед врагом, принять смерть так же достойно, как приняли её Байда, батька и дядька Василь. – Я казак, я ничего не боюсь!»
Рейтары и жолнеры приволокли откуда-то большой деревянный крест, сколоченный из двух брёвен, положили его на землю рядом со мной.
«Неужели распнут? – Губы самопроизвольно зашептали молитву ангелу хранителю:…Егда трубный страшный глас имать мя от земли воскресити на суд, близ мене стани тогда тих и радостен, надеждою спасения отъемляй тогда мой страх…»
Поляки спокойно и неторопливо ловкими движениями сдернули с меня одежду и, крепко схватив за руки и за ноги, уложили на крест.
Тем временем пальба с обеих сторон стихла. И над головами склонившихся надо мной увидел я низкое небо, затянутое сплошными хмарями…
«Неужели вот так и умру, Господи? Неужели не будет для меня больше ничего – ни этого неба, серого и сумрачного, ни этих людей, собирающихся убить меня, но тоже ведь сотворённых Тобою, Господи, из праха, таких же смертных и грешных…»
И тут мне послышалось, что где-то поют. Еле слышные звуки долетали издалека…
«Вот и херувимы…»
Но это была не ангельская, а вполне земная песня, и доносилась она из русского гуляй-города.
Побеждая ужас перед расправой, я узнал слова:
Слава храбрым атаманам,
Коих пуля не берёт!..
«Это же моя песня! Мои слова!» – От дикой боли, что прожгла ладони, в глазах потемнело.
Боли безразлично, кто её испытывает. Она одинаково нестерпима для всех: и для людей, и для животных. Но человек – единственное существо, способное терпеть самую страшную боль, когда он знает, во имя чего терпит!
Мне было ради чего терпеть. Я прикусил язык, чтобы не закричать и не порадовать собственной слабостью моих мучителей.
«Терпи казак – атаманом будешь», – любил повторять дядька Василь.
«Атаманом мне уже не быть… это ясно. А вот терпеть надо, терпеть! Выдержать все муки, не опозорить казачье имя!»
Но боль всё нарастала, расползалась, овладевала мной.
Человеческое сознание слабее воли. Воля до конца цепляется за жизнь. Разум не может долго переносить боль. Он отказывается воспринимать её, меркнет, обрывается…
Почувствовал, что моё сознание, устав бороться, вот-вот покинет меня, последним усилием я ещё ухватился за тонкую, почти неосязаемую нить надежды…
Светящимся лучиком, связывающим мои мысли и чувства с земным миром и с вечной жизнью, обещанной нам Христом, была песня, сочинённая мной и звучащая на родном языке уже без меня…