Они отошли в сторону, встали за колонну.
Первые мгновения Митя не мог произнести ни слова.
– Наконец-то.
– Митя!..
– Послушайте, Соня, мне надо многое вам сказать, – стараясь сохранять на лице спокойствие, произнес он. – Вы должны знать…
– Погодите, здесь очень шумно! – Она подхватила его за руку, повлекла за собой. Они выскользнули из зала. К счастью, в коридоре никого из старших не было.
– Куда? – Митя пытался остановить ее.
– Сюда! – Она потащила его в зимний сад, расположившийся на небольшом застекленном балконе.
– Соня, если нас здесь застанут, и у вас, и у меня будут большие неприятности… – начал Митя, задыхаясь.
Они спрятались за раскидистую пальму, надежно скрывшую их своими широкими листьями.
– А разве вам не все равно? – шепотом спросила Соня.
Митя посмотрел на нее. А потом кивнул.
Она была близко, совсем рядом. От ее волос едва слышно пахло «виолетт-де-парм».
– Митя, помните, вы провожали меня на вокзале? – улыбаясь, спросила Соня. – Помните? А как вы катали меня в лодке?
Из зала доносилась музыка. Мимо, шурша юбкой, прошла полная дама в пенсне.
– Тс-с… Это наша классная дама! – едва слышно прошептала Соня, невольно пригнув голову. – Мы ее зовем Мухой. Она вечно жужжит какие-то нотации…
– Соня, я люблю вас, – одними губами произнес Митя.
Соня беззвучно ахнула и сделала шаг назад.
– Если вам это неприятно слышать, то я больше ни одного слова…
– Нет! – Она протянула к нему руки. – Митя, на самом деле я тоже…
Она замолчала.
– Что тоже? – не слыша собственного голоса, спросил он. Происходящее ничем не напоминало его прошлые романы, в нем не было ничего легкого, веселого, во всем этом была тяжесть, которая расплющивала его всего. Некая невидимая сила…
– Я люблю вас! – сказала Соня и улыбнулась.
Митя медленно взял девушку за руку, прижал ее ладонь к своей груди.
– Как у вас бьется сердце… – восхищенно и испуганно произнесла Соня.
– Соня, у меня нет никого дороже, чем вы. Вы самая прекрасная, самая красивая девушка на свете… Господи, какие банальные слова! – рассердился Митя. – Нет, я, наверное, не в силах передать, какие чувства вы во мне вызываете, Сонечка. Вы – моя жизнь… – выдохнул он.
Каким-то образом их лица оказались рядом, Соня закрыла глаза… Они поцеловались – Митя даже не понял, слишком быстро или слишком долго длился этот поцелуй.
– Послушайте, Сонечка… Я могу надеяться, что когда-нибудь (вероятно, это произойдет не скоро) я смогу прийти к вашему отцу, Петру Глебовичу, и попросить у него вашей руки? Знаете, мне будет в сто раз легче жить, если я буду знать, что этот день когда-нибудь наступит…
– Да! – не раздумывая, ответила Соня. Глаза ее блестели в полутьме.
Митя снова обнял ее – даже не обнял, а сгреб в охапку, поскольку острота момента сделала его неуклюжим.
– Только не обещайте мне ничего! – счастливо пробормотала Соня, уткнувшись ему лицом в плечо. – Я слышала, мужчины часто не сдерживают своих обещаний… Митенька, если ты передумаешь, я никогда не упрекну тебя.
– «Ты»?
– Да, ты…
– И ты! – Он поцеловал ее в нос. – Ты, ты, ты…
– Послушай, Митя… – нерешительно произнесла она.
– Что?
– Приходи к нам в следующую субботу, я представлю тебя родителям! Да, точно. Как все просто… Придешь?
– Обязательно! – согласился Митя. – Надеюсь, Петр Глебович не выставит меня за порог…
– Ну что ты! – неуверенно пробормотала Соня.
Они стояли, прижавшись друг к другу, и ни за что не хотели расцеплять рук. Лишь только то обстоятельство, что их могли застать в любой момент, заставило Соню и Митю покинуть это место.
– Сначала иди ты, а потом я…
В зале, среди света и музыки, они снова встретились.
Вальс, мазурка, венгерка, испанка, полька… Нестерпимо блестел натертый пол, кружились пары, улыбались разгоряченные лица.
Мелькнул в толпе Макс Эрден в обнимку с какой-то толстой гимназисткой, лихо кивнул Мите с Соней, а потом умчался дальше.
– Так хорошо! – восхищенно прошептала Соня. – Даже плакать хочется…
– И тебе? – засмеялся Митя. – Будет забавно, если мы оба сейчас начнем рыдать!..
В следующую субботу он отправился к Венедиктовым.
– Ты, брат, главное, не пытайся из себя ничего представлять, – перед тем поучал его Эрден. – Некоторые люди от волнения начинают вести себя так, словно они на сцене спектакль разыгрывают. Я не я, а какой-то совершенно другой персонаж, более значительный и важный… И тем сразу портят впечатление о себе.
– С чего ты взял, что я волнуюсь? – насупился Митя.
– Это и слепой заметил бы! Будь самим собой. Помнишь, мы говорили как-то о равноправии? Не думай о том, что ты чем-то хуже этих людей, что ты недостоин Сонечки, что ты менее значителен, чем есть на самом деле… Я тебя сто лет знаю – ты хороший человек, ты имеешь право на счастье. Оно у всех есть, это право!
Но Митя все равно продолжал волноваться.
И было из-за чего – приняли его у Венедиктовых довольно сдержанно.
Атмосфера в доме у Никитских ворот была совсем иной, нежели в других знакомых Мите домах. Взять тех же Бобровых, например. С утра до вечера толкутся люди, шум, гам, смех, неиссякаемой рекой льется чай и тоннами поглощаются пирожные, добрейшая Анна Леонидовна тщетно пытается навести порядок, отец семейства вообще ни во что не вникает… Все мило, безалаберно и очень весело, как и во многих других московских семьях.
У Венедиктовых, хоть и были они ближайшими родственниками Бобровых, все обстояло иначе. Да, Митю приняли, но как-то неохотно. Ему даже показалось, что за то, чтобы его соизволили принять, Соня вела упорную борьбу с родителями.
Впрочем, Мите было достаточно того, что ему позволили видеться с Соней – правда, всегда в присутствии мисс Вернель.
Митя стал ходить к Венедиктовым почти каждую неделю, и довольно скоро у него составилось представление обо всех жителях этого дома. Петр Глебович – гений медицины, редко когда снисходил до общения с близкими. Он настолько чувствовал свою исключительность, что говорил с ними всегда усталым, недовольным тоном. Красавец атлетического телосложения, с лицом английского лорда и повадками утомленного льва. С Митей только здоровался, дочери почти никогда не замечал.
Впрочем, такое поведение было вполне объяснимо – с утра до вечера в доме звонил телефон, то и дело являлись посетительницы – то с просьбами, то с благодарностями. Принимать их было не велено, к телефону Петра Глебовича не подзывали – и швейцар, и горничная каждый раз растолковывали женщинам, что «господин Венедиктов дома не принимает, извольте записаться к нему на прием в клинику!»
Мать Сони, Эмма Генриховна, миниатюрная блондинка с пронзительными глазами, тоже очень мало интересовалась Соней и мужем. У нее была своя жизнь, которая проходила на другой половине дома. В эту половину даже вел отдельный вход. У Эммы Генриховны постоянно присутствовали гости, известные люди – писатели, актеры, художники и прочая богема. Говорили о задачах искусства и судьбах Родины.
И отец, и мать не испытывали никакого интереса к жизни дочери, но вместе с тем жизнь Сони была под строгим контролем. Ее редко куда отпускали, рядом всегда была мисс Вернель, подруги в дом не приходили, хотя они были у Сони – общаться с ними можно было только в стенах гимназии.
Однажды она призналась Мите:
– Знаешь, мне в детстве казалось, что я подкидыш!
– Ты?
– Честное слово! Я ведь совершенно не похожа на папу с мамой… Разве не так? Нет, я их родная дочь, но внешне мы все такие разные!
«И внутренне…» – хотел добавить Митя, но промолчал. Соня действительно была другой. Слишком мягкая, слишком добрая и по-хорошему простая. Митя и любил ее за то, что она именно такая. «Милая Соня…»
Начался Великий пост.
В конце марта горничная Наташа, служившая у Венедиктовых, зашла в гостиную, где сидели Соня, Митя и мисс Вернель, так и не выучившая ни одного слова по-русски, и сказала, обращаясь к гостю:
– Петр Глебович вас к себе зовет.
– Меня? – невольно переспросил Митя.
– Да. Вы уж извольте прямо сейчас к нему прийти…
Митя улыбнулся Соне («Не бойся, все будет в порядке!») и пошел вслед за горничной.
…Глава семьи курил, стоя у окна. Выглядел мрачным и утомленным. Указал на черный кожаный диван.
– Прошу, садитесь… Курите? – и протянул Мите золотой, с гравировкой и жемчужным замком портсигар.
– Нет, спасибо. Сейчас не хочу, – честно сказал Митя.
– Дмитрий… э-э… Впрочем, в соответствии с возрастом, я вполне могу обращаться к вам и по имени… – хмурясь, начал Петр Глебович.
– Да, как вам будет угодно. – Митя внимательно смотрел на него. Отец Сони, видимо, собирался в театр – на нем был фрак, из-под которого выглядывала белоснежная рубашка голландского полотна, под стоячим воротничком с отогнутыми уголками – галстук-бабочка, в петлице слева – бутоньерка с орхидеей. Рядом, на полированном столике, лежали белые лайковые перчатки, белое шелковое кашне и, поверх них, трость с набалдашником из слоновой кости.
Вообще, Петр Глебович выглядел в высшей степени безупречно и утонченно, самый придирчивый критик не смог бы найти в нем изъян. Усы а-ля Вильгельм, короткая безукоризненная бородка…
– Сколько вам лет, Дмитрий?
– Девятнадцать.
– А Соне – шестнадцать. М-да… Как я понимаю, вы ходите к нам в дом на правах жениха?
Митя похолодел, но тут же заставил себя собраться:
– Да.
– Замечательно. Просто замечательно… – еще больше помрачнел Петр Глебович. – И я об этом узнаю в самую последнюю очередь!
– Разумеется, Петр Глебович, я собирался с вами поговорить, но… Я думал сделать это позже.
– Он собирался… – вздохнул доктор и вытащил из кармана плоские часы в золотом корпусе на золотой цепочке – марки «Лонжин» (одной из самых дорогих марок), нажал на кнопку, и с мелодичным звоном откинулась крышка с выгравированной на ней лошадиной головой. – Ну-с, времени у меня в обрез, поэтому я буду короток. Соня учится из рук вон плохо, стала рассеянна… Нас с Эммой Генриховной очень беспокоят перемены, произошедшие с ней.