Во всяком случае, никакого восторга Борис Николаевич мне по поводу задуманной книги не высказал. Но и не сказал ничего такого, что затруднило бы работу над ней. Позднее выяснилось, что для сдержанности у него были некоторые основания. Опять же позднее мне стало понятней странное поведение А. В. Коржакова и М. И. Барсукова на прощальной вечеринке в Кремле, которую я устроил в своем кабинете для сотрудников пресс-службы и группы помощников президента. Они пришли вместе уже ближе к концу. Несмотря на некоторые трения, а иногда и серьезные расхождения в оценках по поводу того, как нужно работать с прессой, и с тем, и с другим у меня были в целом хорошие отношения. Я думаю, что ни у того, ни у другого не было поводов сомневаться в моей лояльности к Борису Николаевичу. А это для них главное. Тем более меня удивила какая-то скованность и неестественность их поведения. Они стояли в стороне, не смешиваясь с многочисленной компанией. При первой же возможности они отозвали меня в сторону и зачем-то оповестили о том, что пришли «с разрешения президента».
На какое-то время зависло молчание. В их взглядах, в недосказанности было что-то тягостное. Похоже, они ждали чего-то от меня. По каким-то нюансам я понял, что они только что были у президента и речь, в частности, шла о книге.
Молчание было малоприятным, и Коржаков, человек по характеру прямой, хотя и не без народной хитринки, не любящий юлить, прервал его первым. «У тебя, среди твоих сотрудников, — сказал он, — есть человек, который приглядывает за тобой очень внимательно и дотошно, и о его наблюдениях нам становится известно. Нам сказали, что ты собрал четыре коробки материалов и уже пишешь книгу». И он посмотрел на меня взглядом Малюты Скуратова. Чего он ожидал? Что я стану лукавить, скрывать, изворачиваться?
И тут я догадался об очень важном для меня: о том, что опровергало мои предположения, касавшиеся взаимоотношений президента и его главного телохранителя. Правильно было бы сказать — друга-телохранителя. Мне стало понятно, что между этими людьми, казавшимися нам, наблюдавшим их с самого близкого расстояния, такими близкими и неразлучными, — огромная дистанция. Что президент далеко не так откровенен со своим телохранителем, как это принято думать. Ведь я говорил Борису Николаевичу о том, что собираюсь писать книгу. Можно было бы предположить, что он сказал об этом и Коржакову. Оказывается, нет. Шеф безопасности узнал об этом из доноса одного из моих сотрудников.
— Меня мало волнует, о чем тебе донесли, — сказал я. — Я никогда не скрывал, что буду писать книгу, и прямо сказал об этом президенту. У него это не вызвало возражений. Я сказал ему, что книга не будет направлена против президента, а будет честным рассказом о работе с ним. Хочу написать книгу, которая должна представлять интерес как очерк политических нравов и через пять, и через десять лет. Я не хочу никакого скандала в письменном виде. Все, о чем можно писать в скандальной хронике о Борисе Николаевиче, можно и сейчас найти на страницах газет.
Похоже, Коржаков не ожидал столь прямого и откровенного ответа. Произвело ли на него впечатление, что его «допрос» меня не испугал и не смутил, — но он вдруг заговорил вполне доброжелательно:
— Это снимает необходимость разговора. Меня удовлетворило то, что ты сказал. Давай выпьем!
Я налил три рюмки. Мы выпили и налили снова.
— Думал, потребуется долгий и трудный разговор, — признался он. Хорошо, что он не потребовался. Но имей в виду, если что…
И в его лукавых маленьких глазках на мгновение мелькнул недобрый огонек.
Видимо, они услышали от меня то, что хотели услышать: некую форму джентльменского обязательства. Оба сразу стали естественными и дружелюбными.
— Имей в виду, для нас важно, что ты сказал.
Надеюсь, они поверили мне, у них не было оснований сомневаться в том, что я держу данное слово.
У меня же не было иллюзий относительно того, как интерпретировать их слова. Это была форма предупреждения. Незадолго до этого разговора в прессе появились сообщения о том, что неизвестные ворвались в квартиру прежнего пресс-секретаря президента Павла Вощанова и избили его. В последующем интервью П. Вощанов фактически прямо сказал, чьих это рук дело и на что ему «намекали». Намекали на то, что он стал слишком разговорчив. На втором этаже Кремля, где размещалась Служба безопасности президента, в сущности, и не скрывали, что «дали по ушам Вощанову, чтобы он не вспоминал ненужных эпизодов». Меня более всего именно это тогда и поразило — не столько насилие по отношению к слишком разговорчивому противнику, сколько то, что не считали нужным скрывать это. Значит, уверены в своей безнаказанности. Значит, заинтересованы, чтобы создавать атмосферу страха.
Дополнительный намек содержался и в сувенире, который в тот вечер преподнесли мне мои «опекуны». Учитывая мое предстоящее назначение послом в Ватикан, подарочек они мне сделали символический. Это была карикатурная фигурка францисканского монаха в длиннополой сутане, лысого, с четками в руках, склонившегося в молитве. Однако когда фигурку слегка поднимали, из-под сутаны выскакивал огромных размеров член радикально-фиолетового цвета. Я посмеялся вместе с дарителями, посмеялись и мои гости. Но только дома до меня дошел другой, достаточно зловещий смысл этого сувенира. Мне давали понять, что в случае нарушения «джентльменского соглашения» никаких приличий соблюдаться не будет. Служба безопасности как бы заранее показывала мне свои «мужские достоинства».
Разумеется, было неприятно. И я успокаивал себя рассуждениями о том, что люди выполняют свой долг охраны президента и на «литературном фронте» тоже. Что касается методов… Конечно, не флорентийцы. Все это похоже на нравы времен Ивана Грозного. Каковы времена, таковы и нравы.
И только буквально за несколько дней до моего отъезда в Ватикан я узнал некоторые подробности. Я зашел попрощаться к Михаилу Барсукову, в то время еще начальнику ГУО — Главного управления охраны президента. Уже были высказаны все принятые по такому случаю слова и пожелания доброго пути.
— Послушай, Вячеслав, — сказал Барсуков, когда мы уже стояли около дверей. — Мне это неприятно говорить, но не хочу держать груз на душе. Да и тебе будет кое-что понятней. Дело не в том, что нас беспокоит твоя будущая книга. То, что ты собираешься писать, действительно ни для кого не секрет. Об этом писали и газеты. Дело в том, что на тебя был донос… Будто бы ты собираешь компромат на президента…
Как всякий профессиональный журналист и писатель, я, естественно, делал какие-то записи на память, вел досье, откладывал некоторые документы. Любой профессионал в журналистике делает то же самое. Что касается компромата, да еще на президента? Откуда бы я его взял? У Бориса Николаевича, как у всякого человека, есть свои слабости. У русского человека — это опять-таки русские слабости. О них знает вся Россия, весь мир. Никаких секретов тут нет.
— … Будто бы у тебя уже набралось пять папок! — добавил Барсуков.
— Но вы-то, по крайней мере по долгу службы, знаете, что никакого компромата ни на кого у меня нет! — возмутился я.
— Мы-то знаем, — спокойно отвечал генерал. — Жаль, что ты в свое время не поверил нам, когда мы предупреждали тебя по поводу этого человека. А ты его защищал.
И он назвал мне фамилию.
Я стоял словно громом пораженный. Настолько это было для меня неожиданным и неприятным. Человек, которому я доверял и который работал бок о бок со мной фактически с самого начала моей службы в Кремле…
Просто не верилось, что человеческая слабость может принимать столь уродливые формы. Зачем? С какой стати?
Но Михаил Иванович знал, о чем говорил. А из памяти всплыло, что еще года полтора назад Александр Коржаков действительно говорил мне, что я взял на работу «не того человека». А я, по демократической привычке не доверять всяким спецслужбам, естественной для того, кто вырос в тоталитарной системе, отмел эти предостережения, решив, что человека оговаривают…
Последний раз я виделся с президентом незадолго до отъезда. Уже был определен мой преемник. Одной ногой я еще был в Кремле, другой — в Министерстве иностранных дел. Зарплату мне уже не платили. Но по привычке я все еще ежедневно рано по утрам, даже и по субботам, приходил в Кремль, чтобы просмотреть и поправить еженедельный аналитический обзор прессы для президента. У меня была договоренность с Борисом Николаевичем, что меня пока не будут выселять из кабинета.
В один из дней мне позвонил Владимир Николаевич Шевченко, шеф службы протокола, старожил кремлевских коридоров, работавший здесь и при М. С. Горбачеве. Профессионал, знаток протокольной практики, человек расторопный, деликатный, умеющий хранить секреты, он один из немногих, которые достались Ельцину в наследство от бывшего хозяина Кремля и против всей логики отторжения того, что было связано с памятью о нем, прочно укрепились в самом ближайшем окружении Бориса Николаевича. Шевченко обладает талантом быть незаметно полезным и необходимым. Кроме того, он научился (что давалось немногим) спорить с президентом и перечить ему, когда этого требовало дело, не портя с ним отношений. Его главным оружием была врожденная доброжелательность. Он всегда был готов прийти на помощь, оказать услугу. Нравилось мне и то (в этом проявлялась его порядочность), что он никогда не хаял ни в глаза, ни за глаза Горбачева, хотя некоторые в окружении нынешнего президента считали хорошим тоном лягнуть бывшего, полагая, что так набирают очки.
— Никуда не уезжай. Подходи в Кавалергардский зал к половине третьего, — сказал он мне.
— А в чем дело?
— Похоже, что у тебя будет еще одна встреча с президентом.
Я заглянул в расписание президента на день. В Екатерининском зале в два часа у него проходила церемония вручения верительных грамот послам. Надо сказать, что Борис Николаевич ужасно не любил этих помпезных формальностей, в последнее время они тяготили его все больше и больше, и помощнику по международным делам Дмитрию Рюрикову вместе с шефом протокола долго приходилось убеждать его принять очередную «порцию» послов. Обычно церемония длилась целый час, и Борису Николаевичу из-за больной ноги непросто было выстоять это время да еще с приятной улыбкой Я явился к концу церемонии и, приоткрыв «верь великолепного Екатерининского зала, вошел. Президент, закончив церемонию, с видимым удовольствием разговаривал с журналистами, большинство из которых он хорошо знал.