Когда я очнулась, в комнате было все спокойно, ничего не изменилось. Рядом со мной сидела бабушка, тихо вязала и бормотала про себя. Перед нами горел знакомый газовый обогреватель, а на каминной полке тикали часы. Они показывали всего лишь несколько минут десятого.
— Ты много успела посмотреть? — спросила бабушка, не поднимая головы.
— Много… чего?..
Я коснулось рукой лба и вытерла пот. Моя футболка промокла насквозь.
— Празднование юбилея королевы. Его много показывали по американскому телевидению? — Бабушка подняла голову. — Мне бы хотелось узнать твои впечатления… Послушай, что случилось? Тебе плохо?
— Нет, бабуля… Мне просто… Я задремала. Я начала дремать и, похоже, не расслышала тебя.
— Ничего страшного, дорогая, завтра еще наговоримся, а теперь пора спать.
Пока бабушка с трудом поднималась, я умоляюще смотрела на нее, пытаясь найти способ рассказать ей, что произошло, поведать ей о своих страхах, но язык не слушался. Она убрала свое вязание в сумку, повесила ее на подлокотник кресла и подошла, чтобы чмокнуть меня в щеку.
— Храни тебя Бог, — пробормотала она почти мне в ухо. — И пусть он благословит тебя за то, что ты приехала.
— Спокойной ночи, бабуля, — слабым, еле слышным голосом сказала я.
— Спокойной ночи, дорогая. Ты ведь знаешь, как прибавить огонь, если понадобится?
— Да.
Я встала и проводила бабушку, затворила дверь и проверила, плотно ли она закрыта, затем прислонилась к двери и прижалась к ней лицом.
Что же случилось всего минуту назад? Что вызвало у меня столь тошнотворное ощущение? Будто я попала в какой-то странный вихрь Времени, будто «они» уже возвращались, но, видно, присутствие бабушки помешало этому и столкновение с ней вызвало этот катаклизм. Будто реку преградили дамбой, что отбросило поток воды и породило водовороты.
От вращения меня тошнило, и я сомневалась, доберусь ли на ослабевших ногах до кресла. Теперь, когда из комнаты исчез ледяной холод, мне стало очень тепло, к лицу прилила кровь, и оно горело, словно в лихорадке. Я отвернулась от двери, собираясь убавить пламя обогревателя, и вдруг оказалась перед Джоном Таунсендом.
От изумления открыв рот, я отшатнулась к двери. Он не шелохнулся. Стоя посреди комнаты, Джон держал рюмку бренди и часто посматривал на часы. Он проявлял нетерпение, будто ждал кого-то.
«А какой сейчас год?» — спрашивала я себя, чувствуя, как необычный жар от ревущего в камине огня бьет мне в лицо. Поленья были сложены высокой горкой, они ярко пылали, и огромные языки пламени устремились к трубе. Блики от огня падали на лицо Джона, делая резкими его обычно мягкие черты. Его волосы, не такие темные, как у Виктора, сверкали, словно полированные каштаны, а теплые карие глаза отдавали золотом.
Я изумленно смотрела на него, удивляясь, что чувствую не страх, а с нетерпением жду, чему стану свидетелем на этот раз. Комната выглядела точно так же, как предыдущим вечером. Безделушки викторианской эпохи лежали вокруг шкафа и другой мебели, казавшейся новой, обои так же ярко блестели. Джон вдруг поднял голову и посмотрел прямо на меня.
— Где ты пропадала? — сердито спросил он.
Я немного повернула голову и вздрогнула, увидев Гарриет рядом со мной. Она была совершенно настоящей, будто жила сегодня. Я могла ее хорошенько разглядеть и поклясться, что вижу живую, дышащую, цветущую девушку. Гарриет стала чуть старше — сейчас ей было лет пятнадцать, возможно, даже шестнадцать — она носила другое платье, раньше рукава прилегали, теперь их украшали буфы.
— Только что приходил почтальон, — раздался голос Гарриет, такой чистый и твердый, будто она и в самом деле здесь стояла. — Виктор прислал письмо.
На ее лице и в движениях рук были признаки какого-то необычного волнения, хотя мне казалось, будто Джон этого не замечал. Гарриет держала спину очень прямо, ее жесты были машинальными. А говорила она так, словно никак не могла совладать со своим голосом.
— Виктор? Дай-ка письмо сюда.
— Оно адресовано отцу.
— Я первым прочитаю его. Давай же, Гарриет.
Гарриет сделала шаг вперед и протянула ему письмо. В это мгновение я заметила быстрое движение другой руки Гарриет, мне показалось, что она чуть отодвинулась от брата, как бы тайком что-то пряча в юбке. И тут я увидела, что это было второе письмо, которое Гарриет бережно сжимала в другой руке, и стоило только Джону отвернуться, как она спрятала его в потайной карман юбки.
— Что он пишет? — громко поинтересовалась она.
Джон молча читал несколько минут, затем передал письмо Гарриет.
— Возьми, сама прочитай. Ты ему пишешь, Гарриет?
— Конечно, пишу. Ведь никто из вас не хочет писать ему. — Все следы опасений исчезли с лица Гарриет, она взяла письмо и стала жадно читать. — Ах, Джон! — отчаянно воскликнула она. — Он собирается ехать в Эдинбург!
— Виноват Листер, — заключил брат, поворачиваясь к огню. — Этот выскочка.
— Мистер Листер отличный хирург, Джон. Ты же помнишь, он ассистировал, когда королеве оперировали руку. Он не выскочка.
— Ты не могла забыть, что десять лет назад Листер в Лондоне довел всех до того, что его чуть не вышвырнули за призывы начать вивисекцию и оскорбление хирургов королевского колледжа. Он ведь обвинил королевский колледж в средневековой отсталости!
— Джон, я ничего не знаю об этом, но из письма следует, что мистер Листер убедил нашего Виктора отправиться в Шотландию.
— К тому же он не верит в Бога.
Гарриет читала дальше и качала головой.
— Мистер Листер — квакер. Если человек не принадлежит к англиканской церкви, то это еще не значит, что он атеист. Джон, ты только послушай. Виктор пишет об экспериментах. Он пишет об исследованиях. — Она взглянула на Джона полными ужаса глазами. — А я думала, что он хочет стать врачом, а не ученым!
— В наше время трудно отличить врача от ученого. Вот что я скажу, Гарриет. Наш Виктор сам не знает, чего хочет. Похоже, он отравился всеми этим карболовыми испарениями!
— Неужели такое может случиться? — Гарриет снова принялась за письмо. — Виктор пишет, что уже получил назначение и будет зарабатывать хорошие деньги.
Джон презрительно скрестил руки на груди и прислонился к каминной полке.
— Давно пора. Твой брат уже три года живет за счет государства. А я все время надрываюсь на этом чертовом заводе, чтоб ему провалиться. Понимаешь, Виктор страдает манией величия. Он вообразил себя новым Луи Пастером.
— Разве так плохо, Джон, если он найдет способ, как вылечить еще одну болезнь? Например, холеру!
— Защищай его, сестричка. Но пожалуйста, определись — хочешь ли ты, чтобы он поехал в Шотландию или вернулся домой?
Признавая свое поражение, Гарриет опустила руку, в которой держала смятое письмо. У нее вырвался вздох.
— Не знаю. Я надеялась, что он вернется в Уоррингтон и займется частной практикой. Но если в Шотландии ему будет лучше…
— Кому может быть лучше в этой богом забытой стране!
Вдруг Гарриет обернулась, будто услышала что-то.
— Наверно, пришел фотограф. Надо предупредить маму.
Я видела, что Гарриет выбежала из комнаты и исчезла на кухне. Вскоре она снова появилась, следом за ней шла какая-то женщина. Миссис Таунсенд была внушительных размеров, она передвигалась, словно паровая машина. Ее платье, фасон, которого, видно, отставал на несколько лет от фасона платья Гарриет, было из черного бомбазина с высоким воротником, опущенными плечами и огромным турнюром. Это широкое платье, более громоздкое, чем платье Гарриет, занимало большую часть гостиной и показалось мне старомодным. Ног миссис Таунсенд не было видно, что придавало ей сходство с железнодорожным локомотивом. Она ходила, выпятив пышную грудь. Лицо этой женщины было суровым и некрасивым, судя по всему, она не стремилась улучшить свою внешность. Густые длинные волосы, скрученные на голове, прикрывал маленький белый чепчик, отчего она напоминала королеву Викторию, только была выше ростом.
Рядом со мной раздался грохот, я повернулась и увидела, что вошел фотограф. Мужчина, похожий на крота, с кустистыми бакенбардами и припомаженными волосами, не без труда, ворча и стеная, втащил в гостиную несколько громоздких коробок.
— Вы пунктуальны, мистер Камерон, — похвалила его миссис Таунсенд. — Мистер Таунсенд сейчас спустится.
— Мадам, не успеете опомнится, как я все установлю. Семейные портреты — моя профессия, так что в этом я уже набил руку.
Я заметила, что Джон поморщился и отвернулся. Мы все следили за тем, как мистер Камерон молниеносными движениями грызуна устанавливает свою аппаратуру посреди гостиной. Я зачарованно наблюдала, как из коробки извлекается фотоаппарат, похожий на аккордеон, и прикрепляется на вершине треножника. Позади него, почти до самого пола, ниспадала черная ткань. Во второй коробке оказались деревянные кассеты, бутылочки с этикетками, на которых значились различные составы. Мистер Камерон с помощью Джона отодвинул диван от стены, затем принялся настраивать фотоаппарат по высоте и расстоянию.
— Теперь, если вам угодно, сэр, мадам, встаньте позади дивана. Этот плакат послужит отличным фоном. Он ведь с большой промышленной выставки?
— Я слышу, что идет мистер Таунсенд, — сообщила мать, втискиваясь в маленькое пространство позади дивана.
Я повернулась как раз в тот момент, когда он появился, пристегивая крахмальный воротник. Мистер Таунсенд тоже отличался немалыми размерами и казался грозным. Он был одет во все черное, крахмальный воротник обхватил широкий черный галстук, черные волосы были напомажены. Его лицо выделялось двумя особенностями: на нем господствовали длинные подкрученные вверх усы, будто сделанные из дерева, а меж бровей засела глубокая борозда. Нельзя было усомниться в том, что это отец Виктора, мужчина поразительной красоты и, похоже, весьма властного нрава. Он приходился мне прапрадедом.
— Давайте приступим, — гулко сказал он с каким-то непонятным мне акцентом.
Этот акцент напоминал кокни, миссис Таунсенд на нем не говорила, и я подумала, что мистер Таунсенд приобрел его, пока жил в Лондоне.