Дженни своей все расцветающей красотой, словно роза, все время раскрывающая новые прекрасные лепестки, настолько затмила Гарриет, что становилось жаль эту девушку из рода Таунсендов.
Я не могла оторвать глаз от Дженни. Как и в тот вечер, когда бабушка показала мне ее фотографию, я сегодня смотрела на эту бесподобно красивую девушку то с восхищением, то с завистью. Мне было трудно представить ее видением из прошлого, капризом Времени. Я чувствовала, что нахожусь рядом с живым существом, женщиной, каждая частичка которой излучала напряжение. В ее теплых карих глазах светилось волнение, их взгляд блуждал по комнате. Ее руки, будто подчиняясь велению глаз, то сжимались, то разжимались, пальчики переплетались, играли с манжетами рукавов. Тонкие брови Дженни, столь изящно изогнутые, не оставались в покое и иногда взмывали вверх, и тогда по его гладкому челу пробегали морщинки.
Наконец, после мучительного ожидания, Гарриет повернулась к Дженни и прошептала:
— Я слышу, он идет.
Волнение девушек передалось мне, и мое сердце забилось сильнее. Я отошла от двери, прижалась к стене и смотрела на мужчин, вошедших в гостиную. Видно, шел дождь, ибо Джон совсем промок и на ходу стряхивал капли воды со штанин. Он бросился к камину, потирал руки и бормотал что-то, но я не расслышала его. Мое внимание было обращено не к Джону, а к его спутнику, Виктору, который сейчас стоял так близко от меня, что я чувствовала влажность его одежды и видела капли дождя на его волосах. Он стал совсем другим, казался на много лет старше. Хотя ему было всего лишь двадцать пять или двадцать шесть, на его лице лежала печать пережитого. Мягкость и нежность молодости исчезли. Челюсти, чисто выбритые, были твердо сжаты, будто Виктор хранил какую-то ужасную тайну, глаза провалились, взор затуманен. Кончики черных волнистых волос завились и закрывали уши, они падали на плечи и были небрежно причесаны. Он напоминал древнего пророка, который явился отвергнуть материальные ценности ради духовных. Пока Виктор стоял так неподвижно и было трудно сказать, дышит ли он, в нем чувствовалось что-то почти экзотическое, отстраненное и суровое. Я никак не могла догадаться, что могло вызвать столь неожиданную перемену.
Он и Дженни смотрели друг на друга, в ее взгляде были потрясение и тревога.
Что пережил Виктор в лондонских больницах? Как часто он касался смерти этими пальцами, испытал горечь большой утраты или пережил отчаяние человека, которому надлежит спасать жизнь, а ему ничего не остается, как беспомощно стоять рядом? На лице Виктора запечатлелись годы, но они проявлялись не в морщинах, обвисшей коже или других обычных предвестниках старости. В чертах лица столь молодого человека отражались мудрость и зрелость.
Гарриет пошла навстречу брату. Она уже было протянула руки и приоткрыла рот, но, заметив, как он и Дженни смотрят друг на друга, остановилась. Гарриет стояла так, будто только что взглянула на Медузу Горгону.
Пока Джон потирал руки над огнем и притоптывал ногами, чтобы стряхнуть влагу с сапог, совсем не видя, что творится за его спиной, Виктор не отводил взгляда от Дженни. Я наблюдала за обоими, стоя в нескольких дюймах от Виктора, и видела при ярком огне камина, сколь резко очерчено его лицо и как оно меняется с каждой минутой.
Я внимательно разглядывала Виктора, пытаясь проникнуть сквозь непроницаемый покров, ужесточивший и печаливший его взор, скрывавший внутренние слабости от мира смерти и крушения надежд.
— Мистер Таунсенд, — наконец прошептала Дженни. Она продолжала сидеть у камина, боясь шевельнуться. — С возвращением домой.
— Спасибо, — ответил он низким голосом, какого я раньше не слышала.
Было видно, что Виктор тоже боится сдвинуться с места, словно опасаясь нарушить похожую на сон ауру этого мгновения. Казалось, он не может насмотреться на Дженни, пожирает ее затуманенным взором, словно человек, который изголодался по человеческому теплу. А может быть, он хотел вернуться домой, но не смог отыскать дорогу?
Джон, почувствовав, наконец, тишину, обернулся и протянул руки.
— Что такое? Где фанфары? Настал повод для веселья! Блудный сын вернулся!
Я услышала нотку горечи, которую скрыл притворно веселый голос, и хотела убедиться, заметили ли это другие.
— Ах, Виктор! — воскликнула Гарриет, подбежала к нему и обвила руками. — Ты снова дома! Ты вернулся! Мне показалось, будто я вижу сон!
Он потряс головой и удивленно посмотрел на нее, как человек, разбуженный от глубокого сна.
— Да, Гарриет, я дома.
— Ты останешься? Скажи, пожалуйста, что ты вернулся навсегда!
Гарриет прижалась головой к его груди. Виктор снова посмотрел на Дженни и тихо сказал:
— Я вернулся домой навсегда.
— Я так и знала! — воскликнула его сестра. — Когда отец мне это сказал, я ему не поверила. — Гарриет отступила, вытирая слезы. — Он показал мне письмо, где ты писал, что отказался от предложения ехать в Эдинбург и решил вернуться домой. Я все еще не могу в это поверить. Будто ты откликнулся на мои молитвы, на мои самые жгучие желания. Я знала, что ты не уедешь в Шотландию и не забудешь нас!
Гарриет обернулась.
— Джон, где этот херес, который ты нам обещал?
— А! — Он щелкнул пальцами. — В маленькой гостиной.
— И фужеры. Я принесу фужеры. Мы будем веселиться весь вечер.
Гарриет прошла мимо меня и покинула комнату, оставив после себя шлейф запаха лаванды, Джон вышел вслед за ней. На мгновение Виктор и Дженни остались одни. Они продолжали смотреть друг на друга, утоляя взглядом свои страстные желания, будто пока этого было достаточно. Тут Дженни заговорила и сказала дрожащим голосом:
— Я была удивлена, мистер Таунсенд, когда Гарриет сообщила мне эту новость. Это случилось так вдруг, так неожиданно. Я не знала, что и думать.
На устах Виктора появилась робкая улыбка.
— Я тоже не знал, что делать. Ибо как раз после встречи с вами у меня возникли первые сомнения насчет поездки в Шотландию.
Дженни поднесла руку к груди.
— Со мной? Но что же я…
— За последние пять месяцев с того вечера, как мы впервые встретились, меня охватило беспокойство, которое не удалось побороть, и я понял, что в Шотландии не буду счастлив. Дженни, как я боялся вернуться и не застать вас здесь. Тогда все было бы напрасно.
Я заметила, как переменилось лицо Дженни, оно приобрело странную бледность и удрученное выражение. Прежде чем она успела заговорить, в комнату вдруг вернулись Гарриет и Джон с подносом, на котором стояли фужеры и бутылка хереса. Джон наполнил фужеры, раздал их (я чуть не протянула руку к одному из них) и предложил тост.
— За нашего выдающегося брата, доктора Виктора Таунсенда. Да станут его годы среди нас долгими и процветающими.
Все четверо осушили маленькие фужеры, и Джон наполнил их еще раз. Смотря, как ее фужер наполняется сладким напитком и сверкает при свете камина, Дженни сказала:
— Мистер Таунсенд, где вы начнете свою медицинскую практику?
Теперь Виктор большими шагами отошел от двери и присоединился к остальным у камина.
— Дженни, почему вы все еще называете меня по фамилии? — спросил он. — Мы ведь друзья и можем обращаться друг к другу по имени.
— Совершенно верно, брат, — согласился Джон, снова поднимая фужер для тоста. — Как-никак Дженнифер теперь член нашей семьи, точнее твоя невестка, так что в самый раз обращаться по имени.
Виктор впервые взглянул на своего брата после того, как вошел в комнату.
— Прости, я не понял?
— Ты ведь получил мое письмо! Ты хочешь сказать, что ничего не знаешь? — Джон опустил свою тяжелую руку на плечо брата. — Боже милостивый, парень, я никак не мог понять, почему ты на вокзале не поздравил меня! Мы с Дженнифер уже два месяца как женаты!
Как странно, но эти слова подействовали на меня точно так же, как на Виктора. Я увидела, что комната на миг накренилась, высоко поднятые фужеры сверкнули в свете камина, услышала, что голоса вдруг стали звучать где-то далеко-далеко. Как странно, что я почувствовала то же, что и он — удар, от которого и у меня, и у него закружилась голова, появилась боль в груди и охватило такое разочарование, какого я даже вообразить не могла.
Я вспомнила отчаяние, царившее в палатах больницы, кровь и болезни, бессмысленные страдания, недоедавших детей, бедных матерей, тех, кто пришел умирать на ступенях больницы только потому, что им больше некуда было идти. Я вспоминала одинокие вечера в тесной комнате, когда допоздна сидела в темноте и меня утешало лишь видение Дженнифер Адамс. Я сидела и думала, можно ли так сильно влюбиться в эту девушку, совсем не зная ее. Представляла, какие душевные муки претерпел Виктор, выбирая между двумя соблазнами — отправиться в Эдинбург или снова увидеться с Дженнифер Адамс и любить ее…
В мою душу ворвалось холодное дыхание, я ощутила мрак и горе, горькое разочарование, уныние, подавленность, забвение.
— Как же так, Виктор, — послышался высокий, натянутый голос Гарриет, — разве ты не получил то письмо? Мы его отправили тебе два месяца назад. Ты хочешь сказать, что ничего не знаешь о нем?
Все смотрели на сестру Виктора, пытаясь вспомнить, как надобно вести себя в подобной ситуации, как достойно выйти из нее. Виктору удалось обрести голос и сказать:
— Нет, я не получал никакого письма… Я не знал…
Я не могла постичь, как он нашел силы поднять глаза на Дженни. А сколь огромных усилий стоило ему обрести голос и сохранить спокойствие!
— Тогда извините меня за то, что я опоздал с поздравлениями.
Мы увидели, как поднимается странное видение и проплывает перед нашими глазами. Это был образ мужчины, оказавшегося в глупом положении потому, что признался в любви женщине, которая только что вышла замуж за его брата. На мрачном и сером фоне позади него навсегда сомкнулись ворота и стены королевской больницы Эдинбурга…
— Я никогда не получал такого письма, — заверил он охрипшим голосом. — Почтовая служба в колледже оказалась не на должной высоте. Но извините меня, я ведь не выпил.