А Флоризель… Какое родное в нем, близкое, детское, братское. Тонкий мальчик он, прозрачные волосы мягко завиваются, глядят открыто светло-карие глаза, а на подбородке, как у самой Литты, милая ямочка, только глубже и резче.
В лесу часто гуляют они вдвоем с Литтой или Витю прихватят с собой; Роман Иванович держится в сторонке; много сидит у себя, что-то пишет.
Рада Литта бегать по лесу. Ей легко, весело. Флоризель вырезывает палки, разводит костры на лесных полянках; как-то захватили картошку в корзиночке, пекли. Грибов много, и молоденькие: чуть видны во мху, надо откапывать.
У Флоризеля чистый, нежный тенор; поет над озером старые какие-то романсы, и очень хорошо выходит. А раз вечером запел вдруг «Да исправится молитва моя», и тоже хорошо вышло.
— Откуда вы знаете, Флоризель, церковное пение? — спрашивает Литта, задумчиво вглядываясь в сумеречную тихую печаль озерного простора.
Флоризель старательно, перочинным ножиком дорезывает какую-то дудочку и встряхивает головой, потому что кудри лезут на глаза.
— Да разве я знаю? Я не знаю, а так… По слуху. А после я вам баптистский псалом спою. Интересно. Однообразно только.
— Флоризель, отчего вы мне такой родной? — продолжает Литта, не глядя на него. — Вы на моего брата похожи… Нет, впрочем, нет… на друга моего одного… Не лицом, — лицом скорее на брата…
— Эх, клапанов не успел прорезать… Темно. А увидите, хорошая будет дудка. Я вас, Юлитта Николаевна, сразу полюбил, вы простая. У вас, верно, горе какое-нибудь есть, беспокойство?
Литта вздохнула и помолчала.
— Много, Флоризель, много чего есть. А я все одна.
— Ну, чего, вы очень не думайте. Вы простая. В Бога ведь верите?
— Верю…
— В Христа?
— Да, Флоризель. Как вы хорошо, прямо, спросили. Я верю… А вот он… он не верит. То есть нет, верит, только не знает, верит ли… И в этом его мука.
— Его? Чья? Вы про кого говорите?
— Про него… Про того, кого я люблю. Ах, мне все кажется, что так давно мы дружны, что давно я вам все рассказала…
— Нет, понимаю. Вы, верно, о Ржевском говорите. Я слышал. Я скоро его увижу, верно. Очень хочу.
Литта не удивилась и не расспрашивала ничего. Так было все просто, печально и хорошо — в сумерках.
— А я было подумал сначала — вы о Романе Ивановиче заговорили, — сказал Флоризель, улыбаясь.
— О Романе Ивановиче? Нет… Бог с ним. Вы его любите, Флоризель?
— Ну, еще бы. Мы же вместе, в одном деле.
— В каком? — неожиданно для себя спросила Литта.
— А в Божьем и в мужичьем. Как не быть в этом деле? Люди кругом — я про всех говорю — бедные и глупые. Не знают, как жить, не знают, что делать. Думают, что не верят, а если и верят, так неправильно, и вера им жить мешает. Надо работать с ними.
Сырой туман давно длинными, качающимися столбами подымался над осокой. У Литты вздрогнули плечи.
— Флоризель, мне холодно, пойдемте домой. И пойдемте наверх, в мою комнату. Расскажите мне дальше и подробно не вообще, а все, как есть. Я знать хочу. Мне надо знать, то ли это, о чем я… мы думали… Не то? Надо мне.
— Хорошо, — сказал Флоризель и встал. — Пойдемте, пожалуй. Только о чем рассказывать? И не мастер я. Мне же Роман Иванович говорил, что вы все знаете…
— Почему говорил?
— Как почему? Да Бог с вами, Юлитта Николаевна. Да разве тут все в словах дело? Оно само понимается. Вот гляжу я на вас, вижу, что вы такая простая, а лицо у вас печальное, беспокойное… Гляжу и чувствую, что вы вся тут же, с нами, и должны все знать… Холодно. Давайте, побежим по аллее к дому. Наперегонки. Живо согреемся.
И они побежали. Длинноногий Флоризель был проворнее, но близорукость приучила его к осторожности, теперь же под деревьями стояла плотная ночная чернота, — и потому Литта не отставала от спутника. Деревья гуще, темнота чернее, едва видится впереди серое пятно просвета.
— Ох, устала… Не могу… Кто это?
Она в темноте набежала на кого-то, почувствовала чьи-то сильные руки на плечах.
— Ну и бегаете же вы! — сказал невидный Роман Иванович, смеясь. — Едва успел руки протянуть. Вы бы упали.
Флоризель в это время уже наткнулся на скамейку.
— Вот и я едва не свалился, — заявил он, хохоча. — А зато ведь согрелись, правда, Литта?
Они все пошли к дому, тихо. Литта действительно согрелась, ей было весело. И Роман Иванович, которого она не видела, казался ей таким близким.
— Роман Иванович, послушайте. А куда девалась Габриэль? Она больше не приедет?
— На что она вам? — шутливо спросил Сменцев. Флоризель подхватил:
— Это рыженькая? О, у нее широкие задачи. Во-первых, на основании историческом создать новую субстанциональную философию…
Говоря эту чепуху, Флоризель пресмешно передразнил «рыженькую», и голос ее и тон. Литта засмеялась:
— Ну, Флоризель! Как вам не стыдно? Роман Иванович тоже смеется, а сам же водворил ее в мирный дом… Мало ли что могло случиться. Какие трагедии…
Роман Иванович действительно смеялся. Потом сказал спокошю:
— Да, я знаю. Чего не знаю — догадываюсь.
Литта умолкла. Замедлила шаги.
— Мне сам Алексей обо всем поведал, — продолжал Сменцев. — Два дня рассказывал. Помните, я ему советовал влюбиться? Это, конечно, не совсем то, чего я ему желал, объект неподходящий. Однако посмотрите, возник, бодр, пасьянса даже не раскладывает.
Литта услышала в голосе Романа Ивановича улыбку, вспомнила ее, неприятную, чуть-чуть вбок, — и ей стало опять холодно.
— К чему тут насмешки? — сказала она с сердцем. — Вы бы подумали о Кате… Да и я ничего не понимаю. Начало какой-то гадкой чепухи.
Но Роман Иванович не хотел ссориться.
— Право, я не смеюсь. Я согласен, что чепуха, то есть вещь обычная, заплетенная всякими искусственностями. Алексею я советовал большую осторожность, убеждал, что вовсе Габриэль его не любит, знаю ведь я ее. Но подите вы. Он клянется, что и сам в нее не влюблен, а что-то между ними такое… этакое… Да вы не беспокойтесь, — прервал он себя, — пока это никакими трагедиями и не грозит. А дальше увидим.
Литта пожала плечами.
— Я и не беспокоюсь. К слову пришлось. Флорентий Власович, где вы?
На площадке около дома было немножко светлее. Флоризель неприметно исчез.
— Он, верно, ко мне пошел, — сказала Литта. — Я его звала в свою комнату.
Сменцев остановился, помолчал, как будто колеблясь и соображая, потом произнес очень серьезно:
— Юлитта Николаевна, а я хотел попросить вас к себе на полчаса. Мне надо сказать вам нечто весьма важное.
Она молчала.
— Если Флорентий ждет вас, мы можем пройти и к вам. Это все равно. Вы к нему дружески относитесь, а у меня от него нет секретов.
Литта еще помолчала.
— Ну, хорошо. Пойдемте.
Глава тринадцатаяПРЕДЛОЖЕНИЕ
Флоризель часто заходил в белую, просторную Литтину комнату. Случалось, они тут разбирали травы, цветы, грибы. Он ей исправил как-то лампу, которая все коптила.
Теперь он, дожидаясь, заботливо эту лампу зажег. Лампа горела хоть куда, преярко.
— Садитесь, гостем будете, — сказала Литта Роману Ивановичу с преувеличенной веселостью. — Флоризель не гость, он у меня часто даже на оттоманке валяется.
Она опустилась в кресло у окна. Сменцев сел против нее, около письменного стола.
— Что вы, Литта, когда я валяюсь? — запротестовал Флоризель с оттоманки. — Я просто люблю сидеть вот так, низко. Разве я валялся?
— Ну, хорошо, хорошо, — а если б и валялись? Беды нет. Роман Иванович, вы мне что-то хотели сказать.
Опять неприятен был он ей, смугло-бледный под светом лампы, с черными, точно вырисованными бровями, с неуловимой усмешкой вбок. И какие приготовления! Противная торжественность. Литта уже решила как можно скорее оборвать разговор.
Флоризель в эту минуту поднял глаза и спросил просто:
— О Ржевском ты хочешь, Роман? Еще не говорил с ней?
— И о Ржевском, да… Но пока вот что, Юлитта Николаевна. Я был у Сергея. И был у графини.
— Что Сергей? — перебила Литта. — Он живет все там же? Мне надо написать ему… Да пусть лучше так, через две недели поеду, увижу…
— То-то что не увидите. Он отлично устроился, на шесть месяцев за границу уехал. Ведь он мастером, так как-то от завода себе исхлопотал отпуск вроде командировки… не вникал я. Словом, они увидятся там с Дидимом. Старик нынче не приедет.
Литта онемела. Не приедет! И Сергея нет. Он один еще был, последний. Хотела с ним посоветоваться… А Сменцев продолжал:
— Мне самому это неприятно. Я на Сергея кое в чем рассчитывал. За границей повидаюсь, да он мне здесь бы нужен… Вам просил передать…
— Что? Что?
— Он какое-то письмо получил. Я просил дать его мне для вас, но он уничтожил. Просто, вас ждут в начале сентября и ждут из Парижа, хоть на два дня, туда… Я адреса не знаю… В Пиренеи…
— Боже мой! — вскрикнула Литта. — Да неужели нельзя как-нибудь устроиться с письмами? Ведь я же не могу так сидеть, ничего не зная. Мне теперь особенно нужна определенность.
Она вскочила с места в волнении и прошлась по комнате.
— Конечно, можно устроить, — сказал успокоительно Флоризель. — Это всегда можно устроить.
Роман Иванович вступился.
— Еще бы. Но, вероятно, ваши друзья так убеждены, что вы через несколько недель будете за границей, что и не заботятся сейчас о письмах.
Литта вспомнила: сама была против всяких писем на это краткое время. Так условились.
— Между тем, — продолжал Сменцев ровным тоном, — я должен откровенно вас предупредить… Насколько я понял, — графиня думает, что вы эту зиму проведете в Петербурге…
— Что такое? Я? Зачем вы говорили с бабушкой обо мне?
— К слову пришлось… Я раза три был в Царском. Мы ведь с графиней в очень хороших отношениях. Есть и дела кое-какие.
Литта в неистовом волнении остановилась перед Сменцевым.
— Роман Иванович… Мне все это очень жаль… То есть что вы тут запутаны. Но раз уж так вышло, и вам более или менее известно… Я сама думала, что она меня не пустит… сама, сама. Вы в хороших отношениях… Не можете ли вы устроить… попросить ее… уговорить?..