Я кивнул на рукопись:
— Прочитайте, все узнаете.
— Обязательно… Говорят, вы воевали…
— Да, в Восьмой гвардейской армии.
— Это та, что была под Сталинградом Шестьдесят второй?
— Та самая.
— А вы знаете, эту армию создал Колпакчи, мой тесть, я женат на его дочери.
— Колпакчи — знаменитый генерал, хорошо воевал. На фронте мы это имя слышали. Жаль, погиб так нелепо.
— Да, авиакатастрофа… Хорошо, Анатолий Наумович, ни о чем не беспокойтесь, все передам Александру Николаевичу — и рукопись, и нашу беседу.
Второй раз Яковлев читать роман не будет, но «по кругу» его не пустит. Скорее всего, передаст Баруздину, скажет, что он от меня требовал, — пусть Баруздин проверит, внес ли я эти поправки, и вообще пусть посмотрит и решит как главный редактор. Мои предположения оправдались частично: Яковлев сказал Баруздину о поправках, но рукописи не переслал — переслать рукопись значило бы дать письменную директиву о публикации. Такой директивы Яковлев давать не хотел, все на словах: обычная цековская манера. 9 августа Баруздин мне позвонил, в тот же день на даче в Переделкине я ему передал рукопись, через неделю он прислал мне свой отзыв. Приведу его заключительные абзацы:
«1. Надо снять письмо Николаева Сталину, дабы версия о причастности Сталина к убийству Кирова не была воспринята как реальный факт.
2. Нужен небольшой, но емкий, оптимистический эпилог романа. Негоже заканчивать роман словами: „Россия зальется кровью“.
3. Сталин по-прежнему рисуется как откровенный „злодей“, циничный, трусливый, слабый, без конца внутренне спорящий с Лениным, в грош не ставящий своих соратников, неуважительно говорящий о русских и евреях, наконец, как нетерпимый, капризный интриган и т. д. и т. п… Невольно возникает вопрос, как же после смерти Ленина мы под руководством этого „злодея“ превратили нищую Россию в развитое государство, победили фашизм и как, наконец, под его же руководством восстановили разрушенную немцами страну?..
Поскольку роман по своему объему для журнала неподъемен, встает вопрос о журнальном варианте объемом 18–20 листов. Автор должен убрать из него все категорические излишества по части образа Сталина».
Мой ответ был коротким: «Понятие „журнальный вариант“ — сомнительно. Если роман поддается сокращению, не теряя смысла и художественных достоинств, его надо сократить и в книге. Если он эти достоинства теряет, его нельзя сокращать ни в журнале, ни в книге. Поработаем, и тогда определится окончательный размер публикации».
Сергей Баруздин был человек писучий, ответил и на это письмо. Привожу из него некоторые строки, показывающие, «откуда растут ноги»:
«…путем сокращения убрать одностороннее, сугубо субъективное изображение Сталина. Зная соображения А. Н. Яковлева из первоисточника, я не убежден, что ты воспользовался всеми его советами. Договоримся так: „Дети Арбата“ прочитают мои товарищи по редакции, соберемся, попытаемся прийти к общему знаменателю».
Заседание редколлегии журнала состоялось 9 сентября 1986 года. Начал, естественно, Баруздин:
— Толя, все, что я тебе писал, то, что будут говорить здесь товарищи, — это личное мнение каждого. Хочешь — принимай, не хочешь — не принимай, ты автор, тебе решать. Единственное, о чем прошу, — учесть требования Яковлева. Мы с ним говорили ровно час о твоем романе. Яковлев сказал: «Если Рыбаков это сделает, я за эту вещь берусь лично, не будет никакого ИМЭЛа, никакой цензуры». Понял? Роман пойдет зеленой улицей. Без этих поправок Яковлев роман не поддержит, тогда начнутся ИМЭЛ, цензура, там роман зарежут. Выбирай.
— Ничего себе — свобода выбора…
— Нам не на кого опираться, кроме Яковлева. Если я ему доложу — все сделано, то мы находимся под охраной секретаря ЦК партии, никто нам не страшен. Ситуацию я тебе изложил, послушаем товарищей.
— Этот роман — эпоха в развитии советской литературы, — сказал Аннинский, — могучая, мощная, шекспировской силы вещь. Какое счастье, что она попала в наш журнал. Ее невозможно сокращать ни в чем. Изъять письмо Николаева недопустимо — рушится конструкция. Сталина трогать нельзя, без Сталина все пропадет. Я решительно за печатание в таком виде.
Взял слово незнакомый мне заведующий отделом очерка Калещук, здоровый такой парень, в редакции его называли «китобоем».
— Мы все изолгались, цепляемся за этот труп, сколько можно?! Пора покончить с этим! Из-за Сталина наша экономика в полном прорыве. Или мы будем строить свободное социалистическое общество, или будем держаться за Сталина и вернемся ко всему ужасу, который был при нем. Я, как и Аннинский, считаю, что получить такой роман — наша великая удача, и не понимаю, Сергей Алексеевич, как можно ставить вопрос о восемнадцати листах?!
Баруздин качнул головой:
— Это было сказано условно, я вовсе не хотел резать роман.
— В нем нельзя ни слова выкинуть, — продолжал наседать Калещук, — как он построен, так и надо его печатать. Ни слова не выбрасывайте, Анатолий Наумович!
Последним выступил Теракопян, заместитель Баруздина, говорил, как всегда, медленно, как мне показалось, даже несколько грустно.
— Я восхищен романом и тоже считаю, что трогать там ничего бы не следовало. Но именно я имею дело с цензурой, и я вам прямо скажу — они роман не пропустят никогда, на каждое слово Сталина потребуют письменное доказательство: где, когда это слово было сказано, когда опубликовано. Обойти цензуру может только Яковлев. Значит, или пойдете ему навстречу, или роман опять на долгие годы останется в столе.
— Как можно из живого тела, из романа, где каждая строчка золото, как можно оттуда выбрасывать?! — возмутился Аннинский.
— Можно, можно, — тихо проговорил Теракопян, — сколько там ни выбрасывай, роман все равно остается. В этом секрет настоящего произведения.
— Ну, Толя, что скажешь? — спросил Баруздин.
— Вот что скажу… Поправки Яковлева я уже сделал, убрал сто страниц, моя жена плакала, когда я их выбрасывал.
— Зачем ты показывал Тане? — воскликнул Баруздин.
— Таня работает со мной, все знает. Но, видимо, мои поправки оказались недостаточными. Хорошо, я еще поработаю. Письмо Николаева оставлю в романе, письмо — это исторический факт, но пошлет его Николаев не Сталину, а Ягоде, оно останется в недрах НКВД.
Баруздин даже подскочил в кресле:
— Прекрасно, замечательное решение!
— Дальше… Эпилог… Очень не хочется… Я надеюсь написать трилогию… Написал уже военную сцену. Мой главный герой Саша Панкратов встретился на фронте со своим школьным товарищем…
Баруздин опять подскочил:
— Прекрасно! Значит, он жив, воюет, эта сцена — готовый эпилог. А в следующих романах будешь писать, как хочешь.
— Ну, и последнее, насчет Сталина. Я говорил Яковлеву и повторяю здесь: Сталин написан объективно. О романе у меня есть отзывы шестидесяти двух деятелей культуры. Я вам их не показывал, письма пространные, многие по нескольку страниц. Мы с Таней выбрали из двенадцати отзывов строки о Сталине, их я вам зачитаю. Адамович: «Лишь вся правда о Сталине очистит нас внутренне и перед всем миром», Василь Быков: «Сталин убедителен и достоверен», Гранин: «Механизм возникновения культа проанализирован впервые глубоко и серьезно», Евтушенко: «Одна из главных удач — это образ Сталина», Каверин: «Характер Сталина написан отчетливо, глубоко, зримо», Конецкий: «Со Сталина надо чистить наши идеи перед и под взглядом планеты», Кондратьев: «Главная удача, открытие (и это слово слабо!) — это создание живого, полнокровного образа Сталина», Райкин: «Вы взяли на себя смелость рассказать людям правду о характере и подлинных устремлениях известной личности, стоявшей во главе государства», Розов: «Сталин нарисован без шаржа, без злости, с холодной внутренней сдержанностью», Рощин: «Роман показывает, как думал Сталин, мотивы его действий, его логику, его правду, которая обернулась злом, трагедией для миллионов людей», Рязанов: «Книга объясняет психологию Сталина, написана невероятно убедительно, слепая ненависть не застилала Ваших глаз», Ульянов: «Горькие уроки культа Сталина слишком страшны, чтобы их можно было предать забвению»… Вот так! Остальные написали то же самое. Их оценки моего Сталина не совпадают с твоей…
— Толя, — взмолился Баруздин, — главное — это письмо Николаева и эпилог. А по Сталину пройдись еще раз пером, есть там некоторые грубости, излишества.
— Хорошо, подумаю. Когда будете печатать?
— В будущем году, конечно.
— Дайте анонс в октябрьском номере.
— Номер уже набирается.
— Ничего, успеете.
Баруздин вызвал какого-то молодого человека, приказал:
— Берите мою машину, срочно в типографию, если обложка не отпечатана, вставьте в анонс: «Анатолий Рыбаков. „Дети Арбата“».
Молодой человек исчез.
— Дальше, — продолжал я. — В каком номере начнете печатать?
— Начнем с июля.
— Это меня не устраивает, в сентябре открывается Международная книжная ярмарка, надо, чтобы роман к ней поспел.
— Но, Толя, первое полугодие уже распланировано.
Вмешался Аннинский:
— Первый такой роман появился, первый удар по Сталину, а мы будем заниматься какими-то повестушками. Нужно все отставить в сторону… В феврале — марте запускать.
— Технически невозможно, — сказал Теракопян. — Можем начать с апреля.
— Я согласен. А договор?
Баруздин вызвал секретаршу, велел приготовить договор со мной на 30 листов по 400 рублей за лист.
— Устраивает?
— Вполне.
Раздался телефонный звонок из типографии. Роман вставлен в анонс на обложке октябрьского номера.
— Ну, что, — спросил Баруздин, — доволен? Все вроде для тебя сделали?
Перед отъездом в Пицунду получил еще одно письмо от Баруздина. К письму приложена его статья о «Детях Арбата»: «Роман меня потряс, заставил переосмыслить свою жизнь и жизнь страны, дал ответы на вопросы, которые волновали десятилетия… Роман Рыбакова — первая попытка понять, что происходило».